Он уныло думал, зачем он здесь, чего ему тут делать. И здесь ему делать нечего, и идти ему некуда и незачем. Никому он не нужен, да и ему никого не нужно, кроме той, которой здесь нет. Мелькнула надежда, что его охватит привычное чувство – злость, он ждал её, и напрасно. Злости не было. Ничего не было. Вроде бы и его самого не было.
Блуждающий взгляд Панти упал на длиннющие вытянутые ноги, и непонятно подумалось: а зачем они ему? Идти-то ведь некуда. И длиннющим ручищам делать нечего.
Она ушла.
Ушла она от него.
От него ушла она.
А он шёл только к ней.
Почему же так случилось, почему же так могло случиться, над этим Пантя не размышлял. Причины ему были всё равно недоступны и не интересовали его.
Она ушла.
Ушла она от него.
От него ушла она.
А он шёл только к ней.
– Мене… тебе… – прошептал он неожиданно глуховатым, не писклявым голосом. – Меня… тебя…
Панте отчаянно захотелось, чтобы он захотел поесть пряников. Нет, ничего он не хотел, ничего ему не надо было. Впервые он подумал, и довольно отчетливо, что злился он на всех потому, что другого выхода у него не было. Если бы он не злобствовал, никто бы его не замечал.
Вот и ушла она.
И ушла она от него.
А ведь шёл он только к ней.
Вдруг Пантя застыл, окаменел. У него даже дыхание остановилось, и от этого чуть закружилась голова. Он с очень большим трудом заставил себя вдохнуть воздух и с ещё большим усилием выдохнул его.
А в висках заломило от резкой боли. А во лбу появилась тупая боль, и лоб сразу стал мокрым от холодного пота.
Пантя в отверстии шалашика увидел ручку большой сумки Голгофы! В голове у него до того гудело, что он еле-еле сообразил, что если ручка от сумки здесь, то и сумка должна быть тут же!
Он боялся, он трусил, он не мог заставить себя сделать всего несколько движений, чтобы убедиться в этом. Ведь если сумка здесь, значит… значит… значит…
ОНА НЕ УШЛА ОТ НЕГО!
НЕ УШЛА ОНА ОТ НЕГО!
И НЕ ЗРЯ ОН ШЁЛ ТОЛЬКО К НЕЙ!
Пантя вскочил, несколько раз подпрыгнул высоко-высоко и закричал почти что басом:
– ТЕБЯ! МЕНЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ!
И он бросился в чащобу, напрямик, не сворачивая в стороны, и, казалось, огромные стволы уступали ему дорогу, а кочки отскакивали, чтобы он о них не споткнулся.
– ТЕБЯ! МЕНЯ! – радостно кричал он. – ТЕБЯ! МЕНЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ!
Ни разу в жизни Пантя не пел и не слушал песен. Но вот выскочил он на берег реки и услышал радостный голос:
– Я здесь, Пантя! Какая вода великолепная! Я уже не меньше часа купаюсь! Плыви ко мне!
Вот тут ему показалось, что он слышит песню.
Он, не останавливаясь и не раздеваясь, бросился в воду, рухнул в неё плашмя, забыв, что плавать-то он почти не умеет. Его сразу повлекло ко дну, а он барахтался осторожно, чтобы слышать её голос:
– Плыви за мной! Плыви сюда!
Больше он не слышал её голоса, потому что суматошно колотил по воде руками, а ноги уже отяжелели и не слушались его.
Но Пантю мало интересовало, вернее, он совсем не замечал, что начинает тонуть. Голгофа была тут, и его собственная судьба в данной обстановке не имела для него никакого значения. Ему было просто неприятно, что он уже предостаточно наглотался воды, что с каждым движением всё тяжелеет и тяяяяяЖеееееЛЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ и нисколечко не приблизился к Голгофе.
И, наконец, Пантя успел в последний раз схватить широко раскрытым ртом немного воздуха, очень много воды и …… погрузился……… Однако соображения он не потерял и под водой, хотя и медленно, хотя и неуверенно толкал, так сказать, самого себя в сторону берега. И когда Пантя практически уже мог начинать терять сознание, оно само к нему вернулось – он почувствовал, что стоит ногами на дне, быстро выпрямился, и голова его, а затем и он весь оказались над водой. Пантя долго и шумно отплевывался, отфыркивался и, простите, отсмаркивался, пока не услышал голос Голгофы:
– Зачем ты так неумно шутишь? Я решила, что ты утонул.
И только выбравшись на берег, и упав на траву, и кое-кое-как отдышавшись, Пантя с гордостью проговорил:
– Я и тонул. Только это ерунда.
– Немедленно снимай одежду! – прикрикнула Голгофа. – Иначе простудишься и заболеешь! Надо развести костёр!
Она вышла из воды в блестевшем голубом купальнике, с длинными распущенными голубыми волосами, высокая, тонкая, и Пантя, не понимая, отчего он застыдился и почему он восхитился, восторженно хмыкнул.
– Спички у тебя есть? – не унималась Голгофа. – Надо быстро разводить костёр! Иди, иди за спичками!
Сил у Панти было маловато, он всё ещё толком не отдышался, поэтому сначала сел, с удовольствием заговорил:
– Да сейчас, сейчас… Куда торопиться-то?.. Я и пряников принесу.
– Ну, а как там дела? Папа что делает?
– Там порядок. Всё нормально.
– А что посоветовала Людмилочка?
С этой милой Людмилой Пантя не виделся, посему пробурчал что-то бодрое, быстренько вскочил и побежал к шалашику, сразу начав соображать, как бы ему и так бы соврать, чтобы Голгофа поверила. О последствиях вранья он, естественно, не задумывался. Он даже и не считал враньем то, чего собирался сообщить Голгофе. Ему было важно, необходимо только одно – быть с ней и отправиться в поход к Дикому озеру, а то, что придётся сделать для этого, Пантя полагал абсолютно правильным, вернее, обязательным.
На отобранные у Герки деньги он купил пряников, хлеба, банку рыбных консервов, спичек. Дома в сарае он разыскал котелок, ложку и нож, выпросил у соседей соли в спичечном коробке.
А вообще сейчас всё вокруг представлялось ему настолько радостным, справедливым, единственно возможным, существующим только для него, что у Панти не было ни сомнений, ни опасений. Больше ему ничего не требовалось. А это ведь и называется счастьем.
Он вернулся на берег со стеклянной банкой, кульком пряников, коробком спичек и начал сооружать костёр.
Голгофа была в ярком цветном сарафане, вся какая-то здешняя, будто жила здесь давным-давно.
Выжав Пантину одежду, она развесила её на кустах, а ботинки устроила на колышках около костра. Пантя совсем успокоился и с большим блаженством смотрел, как Голгофа ест пряники, запивая водой из банки. А раньше, когда при нём ели другие, он завидовал и злился. Сейчас же он даже и позабыл, что сам голоден. Впервые в жизни он жил чужой радостью.
– Рассказывай, рассказывай, – напомнила Голгофа. – Что там происходит? Чего обо мне говорят? Что сказала Людмилочка? Что делает папа?
– Ты ешь, ешь, ешь! – попросил Пантя, когда она протянула ему пряники. – Машина у твоего отца… поломатая стала. В город он сегодня не поедет. О тебе ничего не говорят. Всё про машину ругаются… Людмила говорит… Тётка никуда её не пущает.
– Не пускает.
– Ну да… Я и говорю: не пускает… и не пущает тоже!
– Есть только слово «пускать»!
– Ладно, ладно, – с легкостью согласился Пантя, чувствуя, что рассказ получается у него таким, каким и надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Блуждающий взгляд Панти упал на длиннющие вытянутые ноги, и непонятно подумалось: а зачем они ему? Идти-то ведь некуда. И длиннющим ручищам делать нечего.
Она ушла.
Ушла она от него.
От него ушла она.
А он шёл только к ней.
Почему же так случилось, почему же так могло случиться, над этим Пантя не размышлял. Причины ему были всё равно недоступны и не интересовали его.
Она ушла.
Ушла она от него.
От него ушла она.
А он шёл только к ней.
– Мене… тебе… – прошептал он неожиданно глуховатым, не писклявым голосом. – Меня… тебя…
Панте отчаянно захотелось, чтобы он захотел поесть пряников. Нет, ничего он не хотел, ничего ему не надо было. Впервые он подумал, и довольно отчетливо, что злился он на всех потому, что другого выхода у него не было. Если бы он не злобствовал, никто бы его не замечал.
Вот и ушла она.
И ушла она от него.
А ведь шёл он только к ней.
Вдруг Пантя застыл, окаменел. У него даже дыхание остановилось, и от этого чуть закружилась голова. Он с очень большим трудом заставил себя вдохнуть воздух и с ещё большим усилием выдохнул его.
А в висках заломило от резкой боли. А во лбу появилась тупая боль, и лоб сразу стал мокрым от холодного пота.
Пантя в отверстии шалашика увидел ручку большой сумки Голгофы! В голове у него до того гудело, что он еле-еле сообразил, что если ручка от сумки здесь, то и сумка должна быть тут же!
Он боялся, он трусил, он не мог заставить себя сделать всего несколько движений, чтобы убедиться в этом. Ведь если сумка здесь, значит… значит… значит…
ОНА НЕ УШЛА ОТ НЕГО!
НЕ УШЛА ОНА ОТ НЕГО!
И НЕ ЗРЯ ОН ШЁЛ ТОЛЬКО К НЕЙ!
Пантя вскочил, несколько раз подпрыгнул высоко-высоко и закричал почти что басом:
– ТЕБЯ! МЕНЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ!
И он бросился в чащобу, напрямик, не сворачивая в стороны, и, казалось, огромные стволы уступали ему дорогу, а кочки отскакивали, чтобы он о них не споткнулся.
– ТЕБЯ! МЕНЯ! – радостно кричал он. – ТЕБЯ! МЕНЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ!
Ни разу в жизни Пантя не пел и не слушал песен. Но вот выскочил он на берег реки и услышал радостный голос:
– Я здесь, Пантя! Какая вода великолепная! Я уже не меньше часа купаюсь! Плыви ко мне!
Вот тут ему показалось, что он слышит песню.
Он, не останавливаясь и не раздеваясь, бросился в воду, рухнул в неё плашмя, забыв, что плавать-то он почти не умеет. Его сразу повлекло ко дну, а он барахтался осторожно, чтобы слышать её голос:
– Плыви за мной! Плыви сюда!
Больше он не слышал её голоса, потому что суматошно колотил по воде руками, а ноги уже отяжелели и не слушались его.
Но Пантю мало интересовало, вернее, он совсем не замечал, что начинает тонуть. Голгофа была тут, и его собственная судьба в данной обстановке не имела для него никакого значения. Ему было просто неприятно, что он уже предостаточно наглотался воды, что с каждым движением всё тяжелеет и тяяяяяЖеееееЛЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ и нисколечко не приблизился к Голгофе.
И, наконец, Пантя успел в последний раз схватить широко раскрытым ртом немного воздуха, очень много воды и …… погрузился……… Однако соображения он не потерял и под водой, хотя и медленно, хотя и неуверенно толкал, так сказать, самого себя в сторону берега. И когда Пантя практически уже мог начинать терять сознание, оно само к нему вернулось – он почувствовал, что стоит ногами на дне, быстро выпрямился, и голова его, а затем и он весь оказались над водой. Пантя долго и шумно отплевывался, отфыркивался и, простите, отсмаркивался, пока не услышал голос Голгофы:
– Зачем ты так неумно шутишь? Я решила, что ты утонул.
И только выбравшись на берег, и упав на траву, и кое-кое-как отдышавшись, Пантя с гордостью проговорил:
– Я и тонул. Только это ерунда.
– Немедленно снимай одежду! – прикрикнула Голгофа. – Иначе простудишься и заболеешь! Надо развести костёр!
Она вышла из воды в блестевшем голубом купальнике, с длинными распущенными голубыми волосами, высокая, тонкая, и Пантя, не понимая, отчего он застыдился и почему он восхитился, восторженно хмыкнул.
– Спички у тебя есть? – не унималась Голгофа. – Надо быстро разводить костёр! Иди, иди за спичками!
Сил у Панти было маловато, он всё ещё толком не отдышался, поэтому сначала сел, с удовольствием заговорил:
– Да сейчас, сейчас… Куда торопиться-то?.. Я и пряников принесу.
– Ну, а как там дела? Папа что делает?
– Там порядок. Всё нормально.
– А что посоветовала Людмилочка?
С этой милой Людмилой Пантя не виделся, посему пробурчал что-то бодрое, быстренько вскочил и побежал к шалашику, сразу начав соображать, как бы ему и так бы соврать, чтобы Голгофа поверила. О последствиях вранья он, естественно, не задумывался. Он даже и не считал враньем то, чего собирался сообщить Голгофе. Ему было важно, необходимо только одно – быть с ней и отправиться в поход к Дикому озеру, а то, что придётся сделать для этого, Пантя полагал абсолютно правильным, вернее, обязательным.
На отобранные у Герки деньги он купил пряников, хлеба, банку рыбных консервов, спичек. Дома в сарае он разыскал котелок, ложку и нож, выпросил у соседей соли в спичечном коробке.
А вообще сейчас всё вокруг представлялось ему настолько радостным, справедливым, единственно возможным, существующим только для него, что у Панти не было ни сомнений, ни опасений. Больше ему ничего не требовалось. А это ведь и называется счастьем.
Он вернулся на берег со стеклянной банкой, кульком пряников, коробком спичек и начал сооружать костёр.
Голгофа была в ярком цветном сарафане, вся какая-то здешняя, будто жила здесь давным-давно.
Выжав Пантину одежду, она развесила её на кустах, а ботинки устроила на колышках около костра. Пантя совсем успокоился и с большим блаженством смотрел, как Голгофа ест пряники, запивая водой из банки. А раньше, когда при нём ели другие, он завидовал и злился. Сейчас же он даже и позабыл, что сам голоден. Впервые в жизни он жил чужой радостью.
– Рассказывай, рассказывай, – напомнила Голгофа. – Что там происходит? Чего обо мне говорят? Что сказала Людмилочка? Что делает папа?
– Ты ешь, ешь, ешь! – попросил Пантя, когда она протянула ему пряники. – Машина у твоего отца… поломатая стала. В город он сегодня не поедет. О тебе ничего не говорят. Всё про машину ругаются… Людмила говорит… Тётка никуда её не пущает.
– Не пускает.
– Ну да… Я и говорю: не пускает… и не пущает тоже!
– Есть только слово «пускать»!
– Ладно, ладно, – с легкостью согласился Пантя, чувствуя, что рассказ получается у него таким, каким и надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90