они сидят довольно безучастно, жирные, по-ханжески чванные, не лица – маски, а посреди них – пленник, еретик, которому они произносят приговор.
Вот перед какими картинами стоял сейчас Агустин, стоял и смотрел. Впитывал их в себя. И был поражен. Испуган.
Но испуг был радостный. Вот она – новая живопись, такой еще никто не видал, и создал ее новый и вместе с тем прежний Франсиско. На картинах были обстоятельно показаны различные события со множеством человеческих фигур, но ничего лишнего в них не осталось. Это была скупая полнота. Все, что не подчинялось целому, было отметено, отдельные люди и предметы играли лишь служебную роль. И что удивительнее всего: Агустин ясно ощутил, что все пять картин, при разнообразии их сюжетов, представляли собой нечто единое. Издыхающий бык, буйное карнавальное гулянье, процессия флагеллантов, сумасшедший дом, инквизиция – все это было одно: это была Испания. Здесь запечатлелась вся жестокость, все изуверство, все мутное и темное, что вносит испанский дух даже в радость. И, тем не менее, на всем этом была печать чего-то иного, что мог показать лишь такой мастер, как его друг Франсиско, чего-то легкого, окрыленного: весь ужас событий смягчался нежной окраской неба, прозрачным, тихо льющимся светом. И то, чего Франсиско никогда не мог бы объяснить словами, Агустин ощутил сейчас в его картинах – что этот чудак Франчо приемлет даже злых демонов. Ибо сквозь тот мрак, что он здесь намалевал, чувствовалось, как ему радостно жить, видеть, писать, сияла его собственная огромная любовь к жизни, какова бы эта жизнь ни была.
Но могла ли называться
Эта живопись крамольной?
Содержался ли в ней вызов
Алтарю и трону? Тщетно
Было здесь искать прямое
Возмущение. Но эти
Небольшие зарисовки
Были громче прокламаций,
Не страшней, чем речь трибуна.
Этот бык, облитый кровью,
Это мрачное веселье
В ночь перед постом, хожденье
Полуголых флагеллантов,
Суд над грешником
Взывали
К сердцу, горечью и желчью
Наполняли человека,
Возбуждали мысль…
«Ну, что ты
Скажешь?» – тихо молвил Гойя.
«Ничего, – ему ответил
Агустин. – Да что тут скажешь?»
И внезапно озарила
Широчайшая улыбка
Этот мрачный худощавый
И угрюмый лик.
10
Пришла Хосефа, увидела картины и отступила в самый дальний угол. Ее пугал человек, которого она любила.
Пришли Ховельянос и молодой поэт Кинтана. Ховельянос сказал:
– Вы наш, дон Франсиско. А я чуть было не подумал о вас дурно.
Молодой Кинтана ликовал:
– Вот он – всеобщий язык. Ваши картины, дон Франсиско, поймет всякий – от погонщика мулов до самого последнего премьер-министра.
Картины посмотрели дон Мигель, Лусия, дон Дьего. Нелепо было подгонять эти полотна под мерку Менгсов и Байеу.
– Боюсь, что нам с вами, дон Мигель, придется переучиваться, – сказал аббат.
Но на следующее утро дон Мигель опять пришел к Гойе. Картины Франсиско не дали ему спать. Политического деятеля Бермудеса они взволновали не меньше, чем Бермудеса – знатока живописи. А вдруг другие тоже почуют скрытое в картинах возмущение? Великий инквизитор Лоренсана, например? Какое им дело до того, сколько в этих вещах подлинного искусства, они усмотрят здесь только бесчинство, бунт, ересь.
Вот это и хотел внушить другу дон Мигель. Своими картинами Франсиско достаточно показал, сколько у него мужества, верного политического чутья, какая тяга к справедливости, толковал ему дон Мигель. Осмелиться выставить подобные вещи после того, как тебя пригласили на аутодафе в церковь Сан-Доминго, значит бросить инквизиции вызов, которого она не простит.
Гойя с радостным изумлением, ухмыляясь, смотрел на свои картины.
– Не вижу в них ничего такого, что дало бы священному судилищу повод обвинить меня, – говорил он. – Покойный шурин прочно вдолбил мне предписания Пачеко. Я никогда не писал нагого тела. Я никогда не писал ног пресвятой богородицы. Во всех моих работах нет ничего, что бы нарушало запреты инквизиции. – Он еще раз окинул взглядом картины. – Ничего предосудительного я в них не вижу, – повторил он, задумчиво качая головой.
Мигель только вздохнул над простодушной крестьянской хитростью Франсиско.
– Ничего явно бунтарского в этих картинах и не увидишь, – терпеливо объяснил он, – но от них буквально разит мятежом.
Франсиско не мог понять, о чем толкует Мигель. На него никак не угодишь. То зачем он занимается чистым искусством, а теперь он, видите ли, слишком занялся политикой. Разве до него не изображали инквизиционного суда?
– Но не теперь и не так! – воскликнул дон Мигель.
Гойя пожал плечами.
– Не верю, чтобы из-за этих картин у меня могли быть неприятности. Мне надо было написать их. Они показывают, что я умею делать, и я не хочу их прятать, я хочу, чтобы их видели, и выставлю непременно. – Заметив, как омрачилось и нахмурилось обычно такое ясное лицо друга, он добавил задушевным тоном: – Сам ты столько раз шел навстречу опасностям, а меня хочешь предостеречь от неосторожного шага. Это значит, что ты хороший друг. Только не надсаживайся зря, я все равно выставлю картины! – решительно закончил он.
Мигель понял, что настаивать бесполезно.
– Постараюсь, по крайней мере, чтобы дон Мануэль пришел и похвалил картины, – озабоченно сказал он. – Может быть, это остановит Великого инквизитора.
Дон Мануэль пришел вскоре в сопровождении Пепы. Оказалось, что Пепа очень беспокоилась за Франсиско после того, как он получил приглашение на аутодафе.
– Я всегда вам говорила, Франсиско, что в вас чувствуется еретический душок, – заявила она. – Дону Мануэлю тоже случается огорчать меня и грешить против истинной веры. Но ему это еще извинительно: он – государственный деятель, ему надо оберегать права короля. А ты ведь только живописец, Франчо!
– Не слушайте ее, она зря вас запугивает, – весело успокаивал его дон Мануэль. – Я вас в обиду не дам. Один раз священному судилищу удалось устроить парадное представление, второй раз я им этого не позволю. А теперь показывайте картины. Мигель столько мне о них наговорил.
Они посмотрели картины.
– Великолепно, – заявил Мануэль. – В сущности, вы должны быть мне благодарны, дон Франсиско. Не допусти я это аутодафе, вы ни за что не написали бы таких картин.
Пепа долго и молча разглядывала картины. Потом сказала низким томным голосом, слегка растягивая слова:
– Это ты в самом деле замечательно написал, Франчо. Правда, мне непонятно, почему бык такой маленький, а тореадор такой большой, но, должно быть, так надо, тебе виднее. Ты так много о себе воображаешь, что тебя не следовало бы захваливать, но ты по-настоящему большой художник, Франчо, – и она в упор посмотрела на него бесстыдным взглядом своих зеленых глаз.
Это не понравилось дону Мануэлю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
Вот перед какими картинами стоял сейчас Агустин, стоял и смотрел. Впитывал их в себя. И был поражен. Испуган.
Но испуг был радостный. Вот она – новая живопись, такой еще никто не видал, и создал ее новый и вместе с тем прежний Франсиско. На картинах были обстоятельно показаны различные события со множеством человеческих фигур, но ничего лишнего в них не осталось. Это была скупая полнота. Все, что не подчинялось целому, было отметено, отдельные люди и предметы играли лишь служебную роль. И что удивительнее всего: Агустин ясно ощутил, что все пять картин, при разнообразии их сюжетов, представляли собой нечто единое. Издыхающий бык, буйное карнавальное гулянье, процессия флагеллантов, сумасшедший дом, инквизиция – все это было одно: это была Испания. Здесь запечатлелась вся жестокость, все изуверство, все мутное и темное, что вносит испанский дух даже в радость. И, тем не менее, на всем этом была печать чего-то иного, что мог показать лишь такой мастер, как его друг Франсиско, чего-то легкого, окрыленного: весь ужас событий смягчался нежной окраской неба, прозрачным, тихо льющимся светом. И то, чего Франсиско никогда не мог бы объяснить словами, Агустин ощутил сейчас в его картинах – что этот чудак Франчо приемлет даже злых демонов. Ибо сквозь тот мрак, что он здесь намалевал, чувствовалось, как ему радостно жить, видеть, писать, сияла его собственная огромная любовь к жизни, какова бы эта жизнь ни была.
Но могла ли называться
Эта живопись крамольной?
Содержался ли в ней вызов
Алтарю и трону? Тщетно
Было здесь искать прямое
Возмущение. Но эти
Небольшие зарисовки
Были громче прокламаций,
Не страшней, чем речь трибуна.
Этот бык, облитый кровью,
Это мрачное веселье
В ночь перед постом, хожденье
Полуголых флагеллантов,
Суд над грешником
Взывали
К сердцу, горечью и желчью
Наполняли человека,
Возбуждали мысль…
«Ну, что ты
Скажешь?» – тихо молвил Гойя.
«Ничего, – ему ответил
Агустин. – Да что тут скажешь?»
И внезапно озарила
Широчайшая улыбка
Этот мрачный худощавый
И угрюмый лик.
10
Пришла Хосефа, увидела картины и отступила в самый дальний угол. Ее пугал человек, которого она любила.
Пришли Ховельянос и молодой поэт Кинтана. Ховельянос сказал:
– Вы наш, дон Франсиско. А я чуть было не подумал о вас дурно.
Молодой Кинтана ликовал:
– Вот он – всеобщий язык. Ваши картины, дон Франсиско, поймет всякий – от погонщика мулов до самого последнего премьер-министра.
Картины посмотрели дон Мигель, Лусия, дон Дьего. Нелепо было подгонять эти полотна под мерку Менгсов и Байеу.
– Боюсь, что нам с вами, дон Мигель, придется переучиваться, – сказал аббат.
Но на следующее утро дон Мигель опять пришел к Гойе. Картины Франсиско не дали ему спать. Политического деятеля Бермудеса они взволновали не меньше, чем Бермудеса – знатока живописи. А вдруг другие тоже почуют скрытое в картинах возмущение? Великий инквизитор Лоренсана, например? Какое им дело до того, сколько в этих вещах подлинного искусства, они усмотрят здесь только бесчинство, бунт, ересь.
Вот это и хотел внушить другу дон Мигель. Своими картинами Франсиско достаточно показал, сколько у него мужества, верного политического чутья, какая тяга к справедливости, толковал ему дон Мигель. Осмелиться выставить подобные вещи после того, как тебя пригласили на аутодафе в церковь Сан-Доминго, значит бросить инквизиции вызов, которого она не простит.
Гойя с радостным изумлением, ухмыляясь, смотрел на свои картины.
– Не вижу в них ничего такого, что дало бы священному судилищу повод обвинить меня, – говорил он. – Покойный шурин прочно вдолбил мне предписания Пачеко. Я никогда не писал нагого тела. Я никогда не писал ног пресвятой богородицы. Во всех моих работах нет ничего, что бы нарушало запреты инквизиции. – Он еще раз окинул взглядом картины. – Ничего предосудительного я в них не вижу, – повторил он, задумчиво качая головой.
Мигель только вздохнул над простодушной крестьянской хитростью Франсиско.
– Ничего явно бунтарского в этих картинах и не увидишь, – терпеливо объяснил он, – но от них буквально разит мятежом.
Франсиско не мог понять, о чем толкует Мигель. На него никак не угодишь. То зачем он занимается чистым искусством, а теперь он, видите ли, слишком занялся политикой. Разве до него не изображали инквизиционного суда?
– Но не теперь и не так! – воскликнул дон Мигель.
Гойя пожал плечами.
– Не верю, чтобы из-за этих картин у меня могли быть неприятности. Мне надо было написать их. Они показывают, что я умею делать, и я не хочу их прятать, я хочу, чтобы их видели, и выставлю непременно. – Заметив, как омрачилось и нахмурилось обычно такое ясное лицо друга, он добавил задушевным тоном: – Сам ты столько раз шел навстречу опасностям, а меня хочешь предостеречь от неосторожного шага. Это значит, что ты хороший друг. Только не надсаживайся зря, я все равно выставлю картины! – решительно закончил он.
Мигель понял, что настаивать бесполезно.
– Постараюсь, по крайней мере, чтобы дон Мануэль пришел и похвалил картины, – озабоченно сказал он. – Может быть, это остановит Великого инквизитора.
Дон Мануэль пришел вскоре в сопровождении Пепы. Оказалось, что Пепа очень беспокоилась за Франсиско после того, как он получил приглашение на аутодафе.
– Я всегда вам говорила, Франсиско, что в вас чувствуется еретический душок, – заявила она. – Дону Мануэлю тоже случается огорчать меня и грешить против истинной веры. Но ему это еще извинительно: он – государственный деятель, ему надо оберегать права короля. А ты ведь только живописец, Франчо!
– Не слушайте ее, она зря вас запугивает, – весело успокаивал его дон Мануэль. – Я вас в обиду не дам. Один раз священному судилищу удалось устроить парадное представление, второй раз я им этого не позволю. А теперь показывайте картины. Мигель столько мне о них наговорил.
Они посмотрели картины.
– Великолепно, – заявил Мануэль. – В сущности, вы должны быть мне благодарны, дон Франсиско. Не допусти я это аутодафе, вы ни за что не написали бы таких картин.
Пепа долго и молча разглядывала картины. Потом сказала низким томным голосом, слегка растягивая слова:
– Это ты в самом деле замечательно написал, Франчо. Правда, мне непонятно, почему бык такой маленький, а тореадор такой большой, но, должно быть, так надо, тебе виднее. Ты так много о себе воображаешь, что тебя не следовало бы захваливать, но ты по-настоящему большой художник, Франчо, – и она в упор посмотрела на него бесстыдным взглядом своих зеленых глаз.
Это не понравилось дону Мануэлю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168