Ваше слово – последнее и решающее в этом случае слово… Не тяните, а принимайте решение. Вон на том стуле обычно сидит ваш тесть. Сейчас он, безупречно честный человек, смотрит в пол… Принимайте решение, товарищ Гольцов!
Игорю Саввовичу было холодно, дрожащие руки пришлось зажать между коленями.
– Молчите? Хорошо! Еще подбросим поленьев… На место Карцева назначить некого, сегодня у него в руках все нити управления двумя отраслями промышленности… Ну, решайте, товарищ Гольцов! Члены бюро уже выступили, и голоса разделились – вы остались решающим голосом… Поднимайтесь, говорите, члены бюро могут понять ваше молчание как растерянность и нерешительность. Вас же зовут «хозяином», «шефом», «первым», «самим». Вы член ЦК, вы говорите от имени ЦК. Начинайте!
Эти было не наказание, это была кровавая расправа. Игорь Саввович коленями стискивал руки, лоб обильно вспотел, смотреть в гневное и яростное от боли за Карцева лицо первого секретаря он не мог, поэтому смотрел только на пустой стул, на котором скоро, через пятьдесят минут, будет сидеть, опустив глаза, Иван Иванович Карцев. Что стоили переживания Игоря Саввовича, мальчишки, труса и фрондера, перед тем, что ожидало отца Светланы? Мелочь, копейки, мокрые от кваса, на которые квас куплен.
– По-прежнему молчите! – Левашев сердился. – Ну, убивайте, убивайте собственного тестя молчанием, продолжайте в том же духе!
Игорь Саввович неожиданно тонкоголосо крикнул:
– Карцев ни в чем не виноват! Иван Иванович ни о чем не знал. Он и понятия не имел ни о каком гараже…
Левашев неторопливо вернулся к столу, сел, прищуренными глазами начал смотреть на Игоря Саввовича с презрением и гневом. Он молчал. Медноголосо тикали старинные часы, шуршал большой вентилятор, сквозь форточку доносился легкий свист, ни на что не похожий.
– Вы говорите: «Карцев и понятия не имел о гараже!» – жестко повторил Левашев. – Фу! А я вас держал за взрослого человека, интересовался вашей точкой зрения на власть, предполагал, что как технократ вы считаете опасностью власти некомпетентность, а вы мне выкладываете школьное: «Петька не знал, что я утащил мел!» Неужели не понимаете, что ваш довод – чуть ли не главное обвинение против Карцева? – Он повысил голос: – Власть имущий, как выражаетесь вы, обязан знать, что делается под его именем… «Не знал!» Обязан знать все, что делается, делалось и будет делаться под прикрытием его имени…
Первый секретарь опять прищурился, успокаиваясь, по-ученически положил руки на стол.
– Мы караем за преступления уголовного порядка, за производственные промахи, за служебное несоответствие, за пассивность в производственной и административной сферах, а как мы относимся к инфантильности? – проговорил Левашев. – Вам тридцать лет, товарищ Гольцов, но вы себя ведете и мыслите как несовершеннолетний… Я за вами наблюдаю давно и не могу понять, отчего вы с каждым годом идете вниз, вместо того чтобы подниматься? Откуда это безразличие ко всему, равнодушие, усталость? – Он помолчал. – Что вы сделали с тестем? Наконец, почему вы так расточительно испортили собственную карьеру?.. Нет, товарищ Гольцов, инфантильность должна быть наказуемой!
Левашев энергично поднялся, проверил, хорошо ли лежит галстук, прокашлялся. По всему было видно, что он собирается сказать Игорю Саввовичу самое важное, самое главное, для чего, собственно, Гольцов и был приглашен в обком партии, но двери вдруг распахнулись, Юлия Марковна подбежала к Левашеву, потянулась к его уху и стала что-то шептать, волнуясь и почти плача.
– Что! – вскрикнул Левашев. – Когда?
– Неизвестно. Часа полтора никто не входил в кабинет: думали, работает… Боже мой, какое несчастье!
Левашев схватил трубку, бросил, рванул другую и опять бросил – попадались ненужные телефоны, и только в третий он крикнул:
– Больницу!
Игорь Саввович увидел ружья, которые висели над кроватью тестя, вспомнил, что в его рабочем столе хранится пистолет, и, по-прежнему глядя на стул, где во время бюро должен был сидеть Иван Иванович, думал: «Если больница, значит, не смертельно!» После этого Игорь Саввович заметил, что по ошибке смотрит на другой стул. Он вздрогнул, когда Левашев с лязгом бросил трубку на телефонный столик.
– Валентинов при смерти, – проговорил он раздельно. – Третий инфаркт… Какие люди! Валентинов, Карцев, полковник Сиротин…
Он схватил заговорившую на столике трубку.
– Левашев! Докладывайте…
Игорь Саввович кособоко пошел к дверям по узкому ковру, думая, что Левашев не заметит его исчезновения.
Игорь Гольцов
Валентинов умер поздно, после двенадцати, когда трамваи по Ромску ходили редко, а вот троллейбусов, пожалуй, было не меньше, чем днем. «Наверное, потому, – размышлял Игорь Саввович, – что троллейбусные маршруты значительно длиннее трамвайных. Ведь на окраину иначе, чем троллейбусом, не попадешь». В темноте он заблудился, потому что из больницы вышел в незнакомые ворота, чтобы ни с кем не встретиться.
Бабушка Надежда Георгиевна держалась молодцом, не захотела, чтобы покойного сына положили в морг, и теперь ждала машину, чтобы увезти одетое в полосатую больничную пижаму тело Валентинова в отчий дом на Воскресенской горе. Она громко – слишком громко – сказала, что ни гражданской панихиды, ни поминок не будет, и просила пожаловать только на Воскресенское кладбище на погребение, где была родовая могила Валентиновых. Много там, кроме Валентиновых, лежало ромских декабристов, сыновей и дочерей декабристов, внуков и внучек декабристов, правнуков и правнучек декабристов. Когда все уходили, бабушка опять слишком громко сказала: «Последний Валентинов».
Странная выдалась ночь. Туч не было, но и звезд тоже, а луна, видимо, только собиралась показаться. Вспыхивали под трамвайными и троллейбусными дугами фонтанчики искр, из городского сада доносились звуки старинного романса, переделанного под шейк, и было невозможно понять, как это умудрились сделать. Пахло пылью с тополиных листьев, тополя были еще чернее темного неба, и только стволы тревожно светились – чудилось, что идешь по горелому лесу. На Роми сонно шипели пароходы.
В семь часов вечера всему взбудораженному городу стало известно, что Сергей Сергеевич Валентинов через две-три недели каждое утро будет по-прежнему спускаться на негнущихся ногах с Воскресенской горы, чтобы сесть за стол в кабинете с окнами в трех стенах. Профессор Напольский, лечащий врач Макеева, член-корреспондент Академии медицинских наук пенсионер Наумов, составившие консилиум, пришли к выводу, что опасность миновала. В восьмом часу Сергею Сергеевичу принесли ужин, он все быстро и деловито съел и потребовал для чтения детектив, клятвенно пообещав, что при чтении не будет делать движений – «клянусь своей бородой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
Игорю Саввовичу было холодно, дрожащие руки пришлось зажать между коленями.
– Молчите? Хорошо! Еще подбросим поленьев… На место Карцева назначить некого, сегодня у него в руках все нити управления двумя отраслями промышленности… Ну, решайте, товарищ Гольцов! Члены бюро уже выступили, и голоса разделились – вы остались решающим голосом… Поднимайтесь, говорите, члены бюро могут понять ваше молчание как растерянность и нерешительность. Вас же зовут «хозяином», «шефом», «первым», «самим». Вы член ЦК, вы говорите от имени ЦК. Начинайте!
Эти было не наказание, это была кровавая расправа. Игорь Саввович коленями стискивал руки, лоб обильно вспотел, смотреть в гневное и яростное от боли за Карцева лицо первого секретаря он не мог, поэтому смотрел только на пустой стул, на котором скоро, через пятьдесят минут, будет сидеть, опустив глаза, Иван Иванович Карцев. Что стоили переживания Игоря Саввовича, мальчишки, труса и фрондера, перед тем, что ожидало отца Светланы? Мелочь, копейки, мокрые от кваса, на которые квас куплен.
– По-прежнему молчите! – Левашев сердился. – Ну, убивайте, убивайте собственного тестя молчанием, продолжайте в том же духе!
Игорь Саввович неожиданно тонкоголосо крикнул:
– Карцев ни в чем не виноват! Иван Иванович ни о чем не знал. Он и понятия не имел ни о каком гараже…
Левашев неторопливо вернулся к столу, сел, прищуренными глазами начал смотреть на Игоря Саввовича с презрением и гневом. Он молчал. Медноголосо тикали старинные часы, шуршал большой вентилятор, сквозь форточку доносился легкий свист, ни на что не похожий.
– Вы говорите: «Карцев и понятия не имел о гараже!» – жестко повторил Левашев. – Фу! А я вас держал за взрослого человека, интересовался вашей точкой зрения на власть, предполагал, что как технократ вы считаете опасностью власти некомпетентность, а вы мне выкладываете школьное: «Петька не знал, что я утащил мел!» Неужели не понимаете, что ваш довод – чуть ли не главное обвинение против Карцева? – Он повысил голос: – Власть имущий, как выражаетесь вы, обязан знать, что делается под его именем… «Не знал!» Обязан знать все, что делается, делалось и будет делаться под прикрытием его имени…
Первый секретарь опять прищурился, успокаиваясь, по-ученически положил руки на стол.
– Мы караем за преступления уголовного порядка, за производственные промахи, за служебное несоответствие, за пассивность в производственной и административной сферах, а как мы относимся к инфантильности? – проговорил Левашев. – Вам тридцать лет, товарищ Гольцов, но вы себя ведете и мыслите как несовершеннолетний… Я за вами наблюдаю давно и не могу понять, отчего вы с каждым годом идете вниз, вместо того чтобы подниматься? Откуда это безразличие ко всему, равнодушие, усталость? – Он помолчал. – Что вы сделали с тестем? Наконец, почему вы так расточительно испортили собственную карьеру?.. Нет, товарищ Гольцов, инфантильность должна быть наказуемой!
Левашев энергично поднялся, проверил, хорошо ли лежит галстук, прокашлялся. По всему было видно, что он собирается сказать Игорю Саввовичу самое важное, самое главное, для чего, собственно, Гольцов и был приглашен в обком партии, но двери вдруг распахнулись, Юлия Марковна подбежала к Левашеву, потянулась к его уху и стала что-то шептать, волнуясь и почти плача.
– Что! – вскрикнул Левашев. – Когда?
– Неизвестно. Часа полтора никто не входил в кабинет: думали, работает… Боже мой, какое несчастье!
Левашев схватил трубку, бросил, рванул другую и опять бросил – попадались ненужные телефоны, и только в третий он крикнул:
– Больницу!
Игорь Саввович увидел ружья, которые висели над кроватью тестя, вспомнил, что в его рабочем столе хранится пистолет, и, по-прежнему глядя на стул, где во время бюро должен был сидеть Иван Иванович, думал: «Если больница, значит, не смертельно!» После этого Игорь Саввович заметил, что по ошибке смотрит на другой стул. Он вздрогнул, когда Левашев с лязгом бросил трубку на телефонный столик.
– Валентинов при смерти, – проговорил он раздельно. – Третий инфаркт… Какие люди! Валентинов, Карцев, полковник Сиротин…
Он схватил заговорившую на столике трубку.
– Левашев! Докладывайте…
Игорь Саввович кособоко пошел к дверям по узкому ковру, думая, что Левашев не заметит его исчезновения.
Игорь Гольцов
Валентинов умер поздно, после двенадцати, когда трамваи по Ромску ходили редко, а вот троллейбусов, пожалуй, было не меньше, чем днем. «Наверное, потому, – размышлял Игорь Саввович, – что троллейбусные маршруты значительно длиннее трамвайных. Ведь на окраину иначе, чем троллейбусом, не попадешь». В темноте он заблудился, потому что из больницы вышел в незнакомые ворота, чтобы ни с кем не встретиться.
Бабушка Надежда Георгиевна держалась молодцом, не захотела, чтобы покойного сына положили в морг, и теперь ждала машину, чтобы увезти одетое в полосатую больничную пижаму тело Валентинова в отчий дом на Воскресенской горе. Она громко – слишком громко – сказала, что ни гражданской панихиды, ни поминок не будет, и просила пожаловать только на Воскресенское кладбище на погребение, где была родовая могила Валентиновых. Много там, кроме Валентиновых, лежало ромских декабристов, сыновей и дочерей декабристов, внуков и внучек декабристов, правнуков и правнучек декабристов. Когда все уходили, бабушка опять слишком громко сказала: «Последний Валентинов».
Странная выдалась ночь. Туч не было, но и звезд тоже, а луна, видимо, только собиралась показаться. Вспыхивали под трамвайными и троллейбусными дугами фонтанчики искр, из городского сада доносились звуки старинного романса, переделанного под шейк, и было невозможно понять, как это умудрились сделать. Пахло пылью с тополиных листьев, тополя были еще чернее темного неба, и только стволы тревожно светились – чудилось, что идешь по горелому лесу. На Роми сонно шипели пароходы.
В семь часов вечера всему взбудораженному городу стало известно, что Сергей Сергеевич Валентинов через две-три недели каждое утро будет по-прежнему спускаться на негнущихся ногах с Воскресенской горы, чтобы сесть за стол в кабинете с окнами в трех стенах. Профессор Напольский, лечащий врач Макеева, член-корреспондент Академии медицинских наук пенсионер Наумов, составившие консилиум, пришли к выводу, что опасность миновала. В восьмом часу Сергею Сергеевичу принесли ужин, он все быстро и деловито съел и потребовал для чтения детектив, клятвенно пообещав, что при чтении не будет делать движений – «клянусь своей бородой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118