«Да здравствует король!»… Потом он оказался за дверью, а затем уже у себя дома.
Боль оглушила его. Он был один. Он хотел побежать на поиски Джино, но сил не было даже на то, чтобы сделать один шаг. Наконец после долгих вздохов, рыданий, неразборчивых криков ему удалось выдавить из себя:
— Джино! Джино!
Старичок сразу же появился. Нострадамусу хотелось накинуться на него с расспросами, но Джино протянул к нему руку, и маг застыл на месте, как пригвожденный к полу. В то же самое мгновение он со смешанным с удивлением испугом заметил, что его слуга странно преобразился. Он вроде бы стал выше ростом, взгляд из привычно насмешливого стал ясным, безмятежным, в нем не светились ни печаль, ни радость, ни какое-либо другое человеческое чувство.
И вдруг Нострадамусу показалось, что где-то когда-то он уже видел это лицо.
— Кто вы? — чуть дыша, спросил он. — Где я видел вас? Как я познакомился с вами?
Джино заговорил. Его обычно пронзительный, резкий голос стал чистым и звучным.
— Нострадамус, — сказал Джино, — ты видел меня двадцать три года назад в подземельях Великой Пирамиды. Я — один из магов — хранителей Загадки. Я — один из тех, кто пытался научить тебя мудрости…
— Учитель! Учитель! — потерянно бормотал Нострадамус.
Он тяжело упал на колени. Джино медленно покачал головой и продолжил:
— Ты скрыл от нас свои проекты мщения, и ты счел себя более могущественным, чем мы. Когда мы одарили тебя той частью реального могущества, которой ты достоин, мы вернули тебя на землю, чтобы подвергнуть последнему испытанию. Нам хотелось понять, сможешь ли ты восторжествовать над бедными человеческими чувствами, овладевшими твоей душой…
— Учитель! Учитель! — рыдал Нострадамус.
— И для этого мы, сначала приоткрыв путь к свету, надели тебе повязку на глаза. Мы свели тебя с твоим сыном, но не разрешили узнать, что он твой сын…
Нестерпимая боль разлилась по груди Нострадамуса.
— Я сопровождал тебя с первых же твоих шагов после выхода из Пирамиды. Я помогал тебе. Ты забыл, Нострадамус, что главный закон всякой мудрости — закон прощения. Я надеялся, что ты сумеешь подняться над теми нищими чувствами, которые переполняли твое сердце…
Тогда бы ты был прощен. Тогда бы я, взяв тебя за руку, отвел снова к твоим кротким учителям, и ты стал бы равным нам…
Нострадамус, ты остался всего лишь человеком в своем мщении. Мы позволили тебе осуществить твои планы. В то время, как ты считал себя способным читать в человеческом будущем, мы заботливо спрятали от тебя все, что относилось к судьбам тех, кто был тебе дорог, и прежде всего — к судьбе твоего сына…
— Спасите его! Спасите его! — умолял Нострадамус.
— В боли, как и в гневе, ты всегда остаешься человеком… Что для нас значит человеческое существование? Твоя боль — ничто… Твоя месть — ничто… Прощай, Нострадамус!
Нострадамусу показалось, что Джино, не сходя с места, начинает таять на глазах.
Он предпринял сверхчеловеческое усилие, чтобы взять себя в руки, и с отчаянием потянулся к этому ускользающему от него призраку, грозящему с минуты на минуту раствориться в воздухе.
— Раз вы надели мне на глаза повязку, — воскликнул он, — раз вы помешали мне узнать моего сына, раз вы поселили в моем сердце эту страшную боль, дайте мне сейчас хоть маленькую, хоть крошечную надежду, сжальтесь надо мной, помилуйте меня!
Нет, тающее лицо мага не выразило ни надежды, ни жалости… Нострадамусу удалось только расслышать слова, донесшиеся как будто из дальней дали:
— Прах человечества… Прах миров, идущих в бесконечность… Всего лишь прах, который колышется под невидимыми ветрами… Века и тысячелетия, пыль времен… Любовь, ненависть, радость, гнев — прах чувств…
Джино исчез. Нострадамус, пошатываясь, поднялся с колен. Он больше не думал о существе, с которым только что беседовал, ему было все равно, кто он: человек, маг из Великой Пирамиды, дух Добра или Зла… Только одна мысль преследовала его и вызывала ярость: он оказался бессилен и не мог узнать своего сына, а в результате его, ЕГО сына приговорили к смертной казни без права помилования!
«А она! — Нострадамус снова задохнулся в сдерживаемых рыданиях. — Она! Она, которую я сто раз проклинал! Значит, она осталась верна мне! О, боже! Верна, когда ее бросили в темницу, верна под пыткой, верна до последнего вздоха!»
Не меньше часа Нострадамус нестерпимо страдал. Какие это были муки! Но вдруг он вспомнил, что, пусть даже маги Пирамиды лишили его возможности узнать собственного сына, они, по крайней мере, научили его вызывать мертвых из гроба. И ему захотелось увидеть свою дорогую покойницу… Мари де Круамар…
Неимоверным усилием над собой — мы уже много раз доказывали способность Нострадамуса на такие усилия — он добился полной победы над болью. Снова он проявил себя не как простой человек, снова подавил в себе все человеческие чувства, чтобы сохранить полную свободу духа. Тем не менее, когда он оказался у могилы Мари, его охватила дрожь. Но он преодолел ее, взял себя в руки и принялся истово молиться. Постепенно торжественные слова молитв стали перемежаться с произносимыми твердым и властным голосом заклинаниями, с таинственными призывами, которые должны были помочь духу Мари пробудиться от вечного сна и заставить его явиться.
Мало-помалу лицо Нострадамуса приобретало застывшее выражение, вскоре оно стало похожим на лицо мраморной статуи. Тело его утратило гибкость, жесты напоминали конвульсивные подергивания. Мысль витала в неведомых сферах… Но призрак Мари не появлялся… Могилы, окружавшие Нострадамуса, выглядели все так же мирно, мертвецы спокойно спали под камнями надгробий…
Холодный пот покатился по щекам Нострадамуса. Глаза его почти вылезли из орбит. Все мышцы напряглись. Наконец, совершенно измученный, он упал на колени.
Он вглядывался в могилу с таким сумасшедшим напряжением, какое человек способен перенести только в кошмарном сне. Но часовня над могилой стояла неколебимо, никакой дух не выказывал своего присутствия…
Вдруг ему показалось, что дверь часовни резко дернулась, Повернувшись на петлях, это движение он ощутил настолько реально, что будто бы расслышал даже легкий скрежет железа… Но ведь часовня была воздвигнута прямо над могилой Мари!
Нострадамус вскочил и всмотрелся в эту дверь, которая и впрямь чуть-чуть приоткрылась. Он хотел чуть-чуть отступить, но оказался не в силах сделать шаг назад, волосы шевелились у него на голове, он хрипло шептал:
— Мари! Скажи, это ты? Это ты?
В это мгновение в проеме распахнувшейся двери показался черный силуэт.
Нострадамус сразу же узнал женскую фигуру: это была Мари, Мари, одетая точно так же, как в ту памятную ночь, когда он, на этом самом месте, хоронил останки матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Боль оглушила его. Он был один. Он хотел побежать на поиски Джино, но сил не было даже на то, чтобы сделать один шаг. Наконец после долгих вздохов, рыданий, неразборчивых криков ему удалось выдавить из себя:
— Джино! Джино!
Старичок сразу же появился. Нострадамусу хотелось накинуться на него с расспросами, но Джино протянул к нему руку, и маг застыл на месте, как пригвожденный к полу. В то же самое мгновение он со смешанным с удивлением испугом заметил, что его слуга странно преобразился. Он вроде бы стал выше ростом, взгляд из привычно насмешливого стал ясным, безмятежным, в нем не светились ни печаль, ни радость, ни какое-либо другое человеческое чувство.
И вдруг Нострадамусу показалось, что где-то когда-то он уже видел это лицо.
— Кто вы? — чуть дыша, спросил он. — Где я видел вас? Как я познакомился с вами?
Джино заговорил. Его обычно пронзительный, резкий голос стал чистым и звучным.
— Нострадамус, — сказал Джино, — ты видел меня двадцать три года назад в подземельях Великой Пирамиды. Я — один из магов — хранителей Загадки. Я — один из тех, кто пытался научить тебя мудрости…
— Учитель! Учитель! — потерянно бормотал Нострадамус.
Он тяжело упал на колени. Джино медленно покачал головой и продолжил:
— Ты скрыл от нас свои проекты мщения, и ты счел себя более могущественным, чем мы. Когда мы одарили тебя той частью реального могущества, которой ты достоин, мы вернули тебя на землю, чтобы подвергнуть последнему испытанию. Нам хотелось понять, сможешь ли ты восторжествовать над бедными человеческими чувствами, овладевшими твоей душой…
— Учитель! Учитель! — рыдал Нострадамус.
— И для этого мы, сначала приоткрыв путь к свету, надели тебе повязку на глаза. Мы свели тебя с твоим сыном, но не разрешили узнать, что он твой сын…
Нестерпимая боль разлилась по груди Нострадамуса.
— Я сопровождал тебя с первых же твоих шагов после выхода из Пирамиды. Я помогал тебе. Ты забыл, Нострадамус, что главный закон всякой мудрости — закон прощения. Я надеялся, что ты сумеешь подняться над теми нищими чувствами, которые переполняли твое сердце…
Тогда бы ты был прощен. Тогда бы я, взяв тебя за руку, отвел снова к твоим кротким учителям, и ты стал бы равным нам…
Нострадамус, ты остался всего лишь человеком в своем мщении. Мы позволили тебе осуществить твои планы. В то время, как ты считал себя способным читать в человеческом будущем, мы заботливо спрятали от тебя все, что относилось к судьбам тех, кто был тебе дорог, и прежде всего — к судьбе твоего сына…
— Спасите его! Спасите его! — умолял Нострадамус.
— В боли, как и в гневе, ты всегда остаешься человеком… Что для нас значит человеческое существование? Твоя боль — ничто… Твоя месть — ничто… Прощай, Нострадамус!
Нострадамусу показалось, что Джино, не сходя с места, начинает таять на глазах.
Он предпринял сверхчеловеческое усилие, чтобы взять себя в руки, и с отчаянием потянулся к этому ускользающему от него призраку, грозящему с минуты на минуту раствориться в воздухе.
— Раз вы надели мне на глаза повязку, — воскликнул он, — раз вы помешали мне узнать моего сына, раз вы поселили в моем сердце эту страшную боль, дайте мне сейчас хоть маленькую, хоть крошечную надежду, сжальтесь надо мной, помилуйте меня!
Нет, тающее лицо мага не выразило ни надежды, ни жалости… Нострадамусу удалось только расслышать слова, донесшиеся как будто из дальней дали:
— Прах человечества… Прах миров, идущих в бесконечность… Всего лишь прах, который колышется под невидимыми ветрами… Века и тысячелетия, пыль времен… Любовь, ненависть, радость, гнев — прах чувств…
Джино исчез. Нострадамус, пошатываясь, поднялся с колен. Он больше не думал о существе, с которым только что беседовал, ему было все равно, кто он: человек, маг из Великой Пирамиды, дух Добра или Зла… Только одна мысль преследовала его и вызывала ярость: он оказался бессилен и не мог узнать своего сына, а в результате его, ЕГО сына приговорили к смертной казни без права помилования!
«А она! — Нострадамус снова задохнулся в сдерживаемых рыданиях. — Она! Она, которую я сто раз проклинал! Значит, она осталась верна мне! О, боже! Верна, когда ее бросили в темницу, верна под пыткой, верна до последнего вздоха!»
Не меньше часа Нострадамус нестерпимо страдал. Какие это были муки! Но вдруг он вспомнил, что, пусть даже маги Пирамиды лишили его возможности узнать собственного сына, они, по крайней мере, научили его вызывать мертвых из гроба. И ему захотелось увидеть свою дорогую покойницу… Мари де Круамар…
Неимоверным усилием над собой — мы уже много раз доказывали способность Нострадамуса на такие усилия — он добился полной победы над болью. Снова он проявил себя не как простой человек, снова подавил в себе все человеческие чувства, чтобы сохранить полную свободу духа. Тем не менее, когда он оказался у могилы Мари, его охватила дрожь. Но он преодолел ее, взял себя в руки и принялся истово молиться. Постепенно торжественные слова молитв стали перемежаться с произносимыми твердым и властным голосом заклинаниями, с таинственными призывами, которые должны были помочь духу Мари пробудиться от вечного сна и заставить его явиться.
Мало-помалу лицо Нострадамуса приобретало застывшее выражение, вскоре оно стало похожим на лицо мраморной статуи. Тело его утратило гибкость, жесты напоминали конвульсивные подергивания. Мысль витала в неведомых сферах… Но призрак Мари не появлялся… Могилы, окружавшие Нострадамуса, выглядели все так же мирно, мертвецы спокойно спали под камнями надгробий…
Холодный пот покатился по щекам Нострадамуса. Глаза его почти вылезли из орбит. Все мышцы напряглись. Наконец, совершенно измученный, он упал на колени.
Он вглядывался в могилу с таким сумасшедшим напряжением, какое человек способен перенести только в кошмарном сне. Но часовня над могилой стояла неколебимо, никакой дух не выказывал своего присутствия…
Вдруг ему показалось, что дверь часовни резко дернулась, Повернувшись на петлях, это движение он ощутил настолько реально, что будто бы расслышал даже легкий скрежет железа… Но ведь часовня была воздвигнута прямо над могилой Мари!
Нострадамус вскочил и всмотрелся в эту дверь, которая и впрямь чуть-чуть приоткрылась. Он хотел чуть-чуть отступить, но оказался не в силах сделать шаг назад, волосы шевелились у него на голове, он хрипло шептал:
— Мари! Скажи, это ты? Это ты?
В это мгновение в проеме распахнувшейся двери показался черный силуэт.
Нострадамус сразу же узнал женскую фигуру: это была Мари, Мари, одетая точно так же, как в ту памятную ночь, когда он, на этом самом месте, хоронил останки матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131