» Так ты уйдешь? Уходи, если не хочешь быть убитым на месте молнией: гроза вот-вот разразится!
Нострадамус подвел Монтгомери к задней стенке шатра и приподнял полотнище. Указал ему жестом дорогу, ведущую к воротам Сент-Антуан, а оттуда к границе, к свободе… Капитан, едва удерживавшийся на грани безумия, стукнул себя кулаком по лбу и прошептал:
— А мой сын? Мой сын! Если меня выдадут, ему не миновать смерти!
Нострадамус подтолкнул его; бледный, дрожащий Монтгомери переступил порог своего шатра, проскользнул между другими и исчез, двинувшись в сторону ворот Сент-Антуан… Тогда Нострадамус опустил полотнище, обернулся к доспехам капитана и спросил:
— Ты готов, Руаяль де Боревер?
Глухой голос из-под шлема ответил:
— Готов. Если я умру, вы скажете Флоризе, что я хотел освободить ее и что моя последняя мысль была о ней… Идите и прикажите, чтобы объявили о моем выходе на ристалище!
Генрих II уже несколько минут как находился на арене. Его трубы раз за разом с небольшими интервалами бросали вызов противнику, с которым он должен был сразиться. Все собравшиеся на турнир заметили, что король не гарцует, как обычно, а замер в неподвижности неподалеку от барьера. Эта неподвижность производила столь странное и зловещее впечатление, что толпа умолкла, и над галереями повисла тяжелая тишина. Очень немногие — да и они побоялись бы признаться в этом! — обратили внимание на то, что Генрих держит в руке боевое железное копье с острым наконечником, а не оружие для куртуазного поединка, на конце которого обычно была поставлена кожаная заглушка. И, разумеется, никто и представить себе не мог, каким бешенством и гневом пылало лицо короля под опущенным забралом…
Внезапно дверцы противоположного барьера открылись… Звонкая труба ответила на призывы королевских труб…
Появился Монтгомери!
Доспехи Монтгомери на лошади Монтгомери!
И тут же герольды прокричали о начале поединка. Трубы дали сигнал к бою. Ропот прокатился по толпе любопытных, потом вдруг затих, и воцарилось странное молчание, будто какой-то таинственный дух пролетел над этой возбужденной толпой и навеял ей тревожные мысли. Действительно, все выглядело необычно. Несмотря на призывы герольдов и трубачей, соперники словно застыли. Не меньше минуты они простояли неподвижно, и, наверное, в этот момент — не подавая голоса, без единого взгляда — их души бросали друг другу вызов на смертный бой, потому что обоих сотрясло одинаковое содрогание.
Но вот они одновременно бросились вперед… За секунду бег их боевых коней перешел в бешеный галоп. Шеи тысяч зрителей вытянулись туда, к арене, — и вот что они увидели.
Две тучи смешались в одну в центре ристалища… Из-за пыли видны только сверкающие, отбрасывающие блики доспехи… И вдруг — страшный удар. Лошади, поднявшись на дыбы, сталкиваются грудь с грудью. Грохочет железо. Сыплются искры. И — страшный крик возносится к небу.
Все кончено…
Поднявшаяся во время короткой схватки пыль оседает на землю. И тогда раздается вой толпы. Крики ужаса. Призывы на помощь. Тысячи блестящих кавалеров с трибун бросаются на ристалище. Роскошно одетые дамы падают без чувств. Проклятия. Мольбы, адресованные Небу: сжалься, помилуй, Господи! Вот что происходит на галереях.
Потому что, когда осела пыль, все увидели: с одной стороны ристалища — убегающую лошадь короля, с другой — идущего пешком к своему шатру Монтгомери, а посреди арены… Посреди арены — Генриха II, лежащего на земле, раскинув руки!
Екатерина Медичи в ту же секунду обернулась к Роншеролю и бросила ему приказ:
— Арестуйте человека, который только что убил короля!
Тысяча — нет, не меньше двух тысяч человек тем временем заполнили арену. Знатные дворяне, гвардейцы, офицеры, дамы, кардиналы… Монморанси, герцог Лотарингский, Гиз, Альба, Феррар, герцог Савойский… Все смешались в одну кучу — испуганные, бледные от потрясения, куда-то спешащие и не находящие в себе ни сил, ни смелости сдвинуться с места. Ужас, охвативший их при виде случившегося, был тем сильнее, что застал всех врасплох. Потрясение — тем больше что каждый в эту минуту думал о своих амбициях, которые, может быть, теперь смогут осуществиться еще скорее. Они толпились на арене, кричали, жестикулировали, некоторые уже собирались в группы, полезные для завтрашней политики, а самые предусмотрительные уже… Да-да, самые предусмотрительные, самые опытные и умудренные придворные уже торопились занять места поближе к Франсуа, пятнадцатилетнему наследнику престола, и тысячи жадных взглядов уже обратились к Екатерине, отныне — регентше… Какое чудовищное состязание необузданных честолюбий, какая страшная выставка бесстыдства и предательства, какая грандиозная схватка, в которой нет места только одному — чистой совести!
Диана де Пуатье встала — прямая, как струна, — и, как только ей сказали: «Король умер!» — странно улыбнулась, присела в низком реверансе перед Екатериной и вышла, бросив на ходу:
— Что ж, значит, и я умерла тоже!
Сын Генриха II сидел в ложе и смотрел на беснующуюся, кричащую, размахивающую руками толпу, на кружащийся вихрь бледных масок, ищущих нового лица, которое следовало бы принять. Франсуа смотрел и не понимал, что происходит и почему так происходит.
Никто не плакал! Никто? Нет, все-таки двое — только двое! — плакали: мужчина и женщина.
Женщиной была супруга дофина, которого скоро назовут Франциском II. Мария Стюарт.
А мужчина… Он стоял на коленях у тела короля, его трясло от рыданий, он был очень странно одет, а рядом с ним — на песке, в крови — валялся жезл, увенчанный забавной фигуркой… Это был Брюске, шут короля.
Как только Генрих II упал, на поле в числе первых поспешили выбежать три или четыре придворных врача и среди них — человек лет сорока, с резкими чертами красивого волевого лица, сохранявшего, несмотря на чудовищные обстоятельства, задумчивое выражение. Это был мэтр Амбруаз Паре. Он быстро стащил с головы короля шлем, показалась голова — сочащаяся кровью маска. Волосы, борода — все было в крови. Из широко открытого рта исходили слабые хрипы. А в верхней части этой окровавленной маски зияла глубокая черная дыра: глаза не было, была открытая рана… Копье! Копье Монтгомери! Копье, подаренное капитану шотландской гвардии королевой! Копье вошло в орбиту и выбило глаз…
«Значит, оружие на этом турнире не предназначалось для куртуазного поединка!»
Ужасная мысль пронзила мозг Амбруаза Паре, он едва удержался, чтобы не выкрикнуть пришедшие ему на ум слова, но в тот момент, когда губы его уже шевельнулись, готовясь к крику, врач поднял голову, и его глаза встретились с ледяным взглядом Екатерины. Как суров, как чудовищно суров был этот взгляд!
— Воды!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Нострадамус подвел Монтгомери к задней стенке шатра и приподнял полотнище. Указал ему жестом дорогу, ведущую к воротам Сент-Антуан, а оттуда к границе, к свободе… Капитан, едва удерживавшийся на грани безумия, стукнул себя кулаком по лбу и прошептал:
— А мой сын? Мой сын! Если меня выдадут, ему не миновать смерти!
Нострадамус подтолкнул его; бледный, дрожащий Монтгомери переступил порог своего шатра, проскользнул между другими и исчез, двинувшись в сторону ворот Сент-Антуан… Тогда Нострадамус опустил полотнище, обернулся к доспехам капитана и спросил:
— Ты готов, Руаяль де Боревер?
Глухой голос из-под шлема ответил:
— Готов. Если я умру, вы скажете Флоризе, что я хотел освободить ее и что моя последняя мысль была о ней… Идите и прикажите, чтобы объявили о моем выходе на ристалище!
Генрих II уже несколько минут как находился на арене. Его трубы раз за разом с небольшими интервалами бросали вызов противнику, с которым он должен был сразиться. Все собравшиеся на турнир заметили, что король не гарцует, как обычно, а замер в неподвижности неподалеку от барьера. Эта неподвижность производила столь странное и зловещее впечатление, что толпа умолкла, и над галереями повисла тяжелая тишина. Очень немногие — да и они побоялись бы признаться в этом! — обратили внимание на то, что Генрих держит в руке боевое железное копье с острым наконечником, а не оружие для куртуазного поединка, на конце которого обычно была поставлена кожаная заглушка. И, разумеется, никто и представить себе не мог, каким бешенством и гневом пылало лицо короля под опущенным забралом…
Внезапно дверцы противоположного барьера открылись… Звонкая труба ответила на призывы королевских труб…
Появился Монтгомери!
Доспехи Монтгомери на лошади Монтгомери!
И тут же герольды прокричали о начале поединка. Трубы дали сигнал к бою. Ропот прокатился по толпе любопытных, потом вдруг затих, и воцарилось странное молчание, будто какой-то таинственный дух пролетел над этой возбужденной толпой и навеял ей тревожные мысли. Действительно, все выглядело необычно. Несмотря на призывы герольдов и трубачей, соперники словно застыли. Не меньше минуты они простояли неподвижно, и, наверное, в этот момент — не подавая голоса, без единого взгляда — их души бросали друг другу вызов на смертный бой, потому что обоих сотрясло одинаковое содрогание.
Но вот они одновременно бросились вперед… За секунду бег их боевых коней перешел в бешеный галоп. Шеи тысяч зрителей вытянулись туда, к арене, — и вот что они увидели.
Две тучи смешались в одну в центре ристалища… Из-за пыли видны только сверкающие, отбрасывающие блики доспехи… И вдруг — страшный удар. Лошади, поднявшись на дыбы, сталкиваются грудь с грудью. Грохочет железо. Сыплются искры. И — страшный крик возносится к небу.
Все кончено…
Поднявшаяся во время короткой схватки пыль оседает на землю. И тогда раздается вой толпы. Крики ужаса. Призывы на помощь. Тысячи блестящих кавалеров с трибун бросаются на ристалище. Роскошно одетые дамы падают без чувств. Проклятия. Мольбы, адресованные Небу: сжалься, помилуй, Господи! Вот что происходит на галереях.
Потому что, когда осела пыль, все увидели: с одной стороны ристалища — убегающую лошадь короля, с другой — идущего пешком к своему шатру Монтгомери, а посреди арены… Посреди арены — Генриха II, лежащего на земле, раскинув руки!
Екатерина Медичи в ту же секунду обернулась к Роншеролю и бросила ему приказ:
— Арестуйте человека, который только что убил короля!
Тысяча — нет, не меньше двух тысяч человек тем временем заполнили арену. Знатные дворяне, гвардейцы, офицеры, дамы, кардиналы… Монморанси, герцог Лотарингский, Гиз, Альба, Феррар, герцог Савойский… Все смешались в одну кучу — испуганные, бледные от потрясения, куда-то спешащие и не находящие в себе ни сил, ни смелости сдвинуться с места. Ужас, охвативший их при виде случившегося, был тем сильнее, что застал всех врасплох. Потрясение — тем больше что каждый в эту минуту думал о своих амбициях, которые, может быть, теперь смогут осуществиться еще скорее. Они толпились на арене, кричали, жестикулировали, некоторые уже собирались в группы, полезные для завтрашней политики, а самые предусмотрительные уже… Да-да, самые предусмотрительные, самые опытные и умудренные придворные уже торопились занять места поближе к Франсуа, пятнадцатилетнему наследнику престола, и тысячи жадных взглядов уже обратились к Екатерине, отныне — регентше… Какое чудовищное состязание необузданных честолюбий, какая страшная выставка бесстыдства и предательства, какая грандиозная схватка, в которой нет места только одному — чистой совести!
Диана де Пуатье встала — прямая, как струна, — и, как только ей сказали: «Король умер!» — странно улыбнулась, присела в низком реверансе перед Екатериной и вышла, бросив на ходу:
— Что ж, значит, и я умерла тоже!
Сын Генриха II сидел в ложе и смотрел на беснующуюся, кричащую, размахивающую руками толпу, на кружащийся вихрь бледных масок, ищущих нового лица, которое следовало бы принять. Франсуа смотрел и не понимал, что происходит и почему так происходит.
Никто не плакал! Никто? Нет, все-таки двое — только двое! — плакали: мужчина и женщина.
Женщиной была супруга дофина, которого скоро назовут Франциском II. Мария Стюарт.
А мужчина… Он стоял на коленях у тела короля, его трясло от рыданий, он был очень странно одет, а рядом с ним — на песке, в крови — валялся жезл, увенчанный забавной фигуркой… Это был Брюске, шут короля.
Как только Генрих II упал, на поле в числе первых поспешили выбежать три или четыре придворных врача и среди них — человек лет сорока, с резкими чертами красивого волевого лица, сохранявшего, несмотря на чудовищные обстоятельства, задумчивое выражение. Это был мэтр Амбруаз Паре. Он быстро стащил с головы короля шлем, показалась голова — сочащаяся кровью маска. Волосы, борода — все было в крови. Из широко открытого рта исходили слабые хрипы. А в верхней части этой окровавленной маски зияла глубокая черная дыра: глаза не было, была открытая рана… Копье! Копье Монтгомери! Копье, подаренное капитану шотландской гвардии королевой! Копье вошло в орбиту и выбило глаз…
«Значит, оружие на этом турнире не предназначалось для куртуазного поединка!»
Ужасная мысль пронзила мозг Амбруаза Паре, он едва удержался, чтобы не выкрикнуть пришедшие ему на ум слова, но в тот момент, когда губы его уже шевельнулись, готовясь к крику, врач поднял голову, и его глаза встретились с ледяным взглядом Екатерины. Как суров, как чудовищно суров был этот взгляд!
— Воды!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131