Общество не есть только машина
для выпуска метров ситца, тонн картошки и стали, тысяч врачей, кандидатов и
докторов наук и прочей дешевой продукции.
Тут вмешался Ученый и стал объяснять, насколько важно построение
теорий, позволяющих прогнозировать и объяснять общественные явления. Насчет
объяснения -- очевидный вздор, сказал Неврастеник. Насчет прогнозов -- тоже,
сказал Болтун. Как добиться того, чтобы теория давала наилучшие прогнозы?
Теоретики исходят из предпосылки, что сам предмет не зависит от них, и
конструируют необычайно сложные математизированные системы, не имеющие
никакой практической ценности. Не потому, что теоретики дураки. А потому,
что предмет сам дурак, т.е. "неправилен" и исключает возможность
"правильной" теории. Где выход? Кажется естественным сам предмет
приспособить к теории -- упростить и стандартизировать. Прекрасная идея,
сказал Карьерист. Так и делается фактически. Не сразу, конечно, а
постепенно. На это нужно время и большие усилия. Государство вольно или
невольно стремится усовершенствовать общество так, чтобы им было удобно
управлять научно. Если бы я не знал, что Вы иронизируете, я бы подумал о Вас
плохо, сказал Болтун. Теория Шизофреника при всей ее кажущейся наивности
поразительно верна и эффективна. По его теории, всякие попытки государства
усовершенствовать общественную жизнь, если таковые предпринимаются,
реализуются людьми и организациями, погруженными в поле действия социальных
законов со всеми вытекающими из них последствиями. Вам разве не известны
попытки в последнее десятилетие усовершенствовать и упросить аппарат
управления? Чем они кончились? Усложнением и запутыванием. В результате
совокупности действий миллионов людей и организаций в течение длительного
времени, действительно, складывается некоторое устойчивое состояние. Но лишь
как равнодействующая всех сил и в полном соответствии с их социальной
природой, а не как реализация некоего кибернетического идеала управления. А
где же выход, спросил Ученый. Зачем выход, сказал Карьерист, не надо выхода.
Нужна хоть какая-то стабильность.
БОЛЬШОМУ КОРАБЛЮ БОЛЬШОЕ ПЛАВАНЬЕ
Теоретик вызвал Претендента и намекнул ему, что его хотят использовать
на большой должности. И потому он должен отнестись к делу серьезно. Его
окружают несерьезные люди. Надо от них отмежеваться. Выйдя от Теоретика,
Претендент целых пятнадцать минут убеждал себя в том, что ради интересов
Дела надо на это пойти. И встретившись с членами Комиссии, он откровенно
рассказал обо всем. И как ему ни было жаль Мыслителя, Социолога и Приятеля,
он вынужден был признать свою ошибку: да, ошибку допустили они. Комиссия
сделала выводы и внесла предложения. С ними посчитались. Мыслителя,
Социолога и Приятеля вывели из редколлегии. Вместо них ввели Секретаря,
Неврастеника (талантливый молодой ученый, скоро защищает докторскую!) и
Сослуживца, о котором никто не слышал ранее. Претенденту объявили
благодарность и освободили от должности. Претендент ликовал. Он-то знал, к
чему это. Новая желанная должность была в руках! Мыслитель после этого
перешел на полную ставку в Закрытое учреждение, а на полставки в аналогичное
Открытое учреждение. Социолог уехал на длительный срок за границу. Супруга
объявила всеобщий оптимистический траур. Подождем немного, сказала она,
Претендент укрепится в должности директора, и мы там создадим мощное ядро.
Услыхав об этом. Претендент сказал своей голодающей для красоты злобной
жене: с какими болванами мне приходится делать дело! Да я их всех к
институту на пушечный выстрел не подпущу! Теперь-то я им всем цену знаю! И
Претендент стал обдумывать, как он реорганизует институт, кого привлечет,
кого выгонит, кого передвинет. И как благодаря этому резко поднимется
уровень на новую более высокую ступень. А там!... И он захрапел, отравляя
атмосферу Ибанска газами от плохо перевариваемых редких продуктов из
спецраспределителя.
ФОРТЕЛЬ ЛИТЕРАТОРА
Как сообщила официальная пресса, Правдеца справедливо наказали.
Передовая мыслящая ибанская интеллигенция сохранила при этом завидную
выдержку. Наиболее мужественные ее представители высказали одобрение,
остальные затаили дыхание в ожидании того, что вдруг и их заставят сделать
то же самое. Лишь один Литератор выкинул очередной фортель. Он написал
письмо Заведующему, в котором выразил протест, и дал по сему поводу
интервью. Мазила сказал, что жест Литератора ему не совсем понятен. Что это?
Искренняя реакция? Желание примазаться? Желание поправить репутацию?
Задание? Всего понемногу, сказал Неврастеник. Удобный человек. Но ему же за
это влепят, сказал Мазила. Могут из Союза исключить. Ничего подобного,
сказал Неврастеник. Пожурят и отпустят. Это лишь фарс. И вообще, все то, что
связано с Литератором, есть фарс. И если бы я хотел и имел бы возможность
сейчас его наказать самым страшным образом, я бы не стал его наказывать. Но
все-таки это хоть какой-то гражданский поступок, сказал Мазила.
Инспирированный или разрешенный протест не есть протест, сказал Болтун. Я
уверен, потихоньку Литератор раскается. Погодите до завтра. Но до завтра
ждать не пришлось: выяснилось, что он раскаялся уже сегодня.
ОТКРОВЕННОСТЬ
На наших глазах разыгралась историческая драма, говорит Мазила. А мы
помалкиваем. Трусим? Кто как, говорит Болтун. Если бы только трусость!
Трусость явление преходящее. Из сотни трусов рождается хотя бы один храбрец.
Дело не в этом. Большая часть нашей интеллигенции солидарна с властями
вполне искренне. Ее позиция -- не столько трусость, сколько соучастие. Ты,
например, сочувствуешь Правдецу. Но у тебя свое личное дело. Тебе наплевать
на страдания других. Тебе важны только твои собственные страдания. Кроме
того, тебя раздражает успех Правдеца. И вообще это не твоя игра.
Приблизительно так, сказал Мазила. Ну а ты? Я тоже сочувствую Правдецу,
сказал Болтун. Но будь иные условия, я бы, однако, скорее всего вступил с
ним в полемику. В каком-то смысле наши позиции противоположны. Его волнует
прошлое и прошлое в будущем. Меня волнует будущее и будущее в прошлом. Я
обречен молчать и сочувствовать. Если я буду возражать ему, я буду выглядеть
подлецом. А я не хочу им быть. А бежать в толпе за ним я тоже не хочу. Это
тоже не моя игра. Я не хочу в ней участвовать. Не боюсь, а не хочу. Я живу
совсем в другом плане, который априори обрекает на одиночество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
для выпуска метров ситца, тонн картошки и стали, тысяч врачей, кандидатов и
докторов наук и прочей дешевой продукции.
Тут вмешался Ученый и стал объяснять, насколько важно построение
теорий, позволяющих прогнозировать и объяснять общественные явления. Насчет
объяснения -- очевидный вздор, сказал Неврастеник. Насчет прогнозов -- тоже,
сказал Болтун. Как добиться того, чтобы теория давала наилучшие прогнозы?
Теоретики исходят из предпосылки, что сам предмет не зависит от них, и
конструируют необычайно сложные математизированные системы, не имеющие
никакой практической ценности. Не потому, что теоретики дураки. А потому,
что предмет сам дурак, т.е. "неправилен" и исключает возможность
"правильной" теории. Где выход? Кажется естественным сам предмет
приспособить к теории -- упростить и стандартизировать. Прекрасная идея,
сказал Карьерист. Так и делается фактически. Не сразу, конечно, а
постепенно. На это нужно время и большие усилия. Государство вольно или
невольно стремится усовершенствовать общество так, чтобы им было удобно
управлять научно. Если бы я не знал, что Вы иронизируете, я бы подумал о Вас
плохо, сказал Болтун. Теория Шизофреника при всей ее кажущейся наивности
поразительно верна и эффективна. По его теории, всякие попытки государства
усовершенствовать общественную жизнь, если таковые предпринимаются,
реализуются людьми и организациями, погруженными в поле действия социальных
законов со всеми вытекающими из них последствиями. Вам разве не известны
попытки в последнее десятилетие усовершенствовать и упросить аппарат
управления? Чем они кончились? Усложнением и запутыванием. В результате
совокупности действий миллионов людей и организаций в течение длительного
времени, действительно, складывается некоторое устойчивое состояние. Но лишь
как равнодействующая всех сил и в полном соответствии с их социальной
природой, а не как реализация некоего кибернетического идеала управления. А
где же выход, спросил Ученый. Зачем выход, сказал Карьерист, не надо выхода.
Нужна хоть какая-то стабильность.
БОЛЬШОМУ КОРАБЛЮ БОЛЬШОЕ ПЛАВАНЬЕ
Теоретик вызвал Претендента и намекнул ему, что его хотят использовать
на большой должности. И потому он должен отнестись к делу серьезно. Его
окружают несерьезные люди. Надо от них отмежеваться. Выйдя от Теоретика,
Претендент целых пятнадцать минут убеждал себя в том, что ради интересов
Дела надо на это пойти. И встретившись с членами Комиссии, он откровенно
рассказал обо всем. И как ему ни было жаль Мыслителя, Социолога и Приятеля,
он вынужден был признать свою ошибку: да, ошибку допустили они. Комиссия
сделала выводы и внесла предложения. С ними посчитались. Мыслителя,
Социолога и Приятеля вывели из редколлегии. Вместо них ввели Секретаря,
Неврастеника (талантливый молодой ученый, скоро защищает докторскую!) и
Сослуживца, о котором никто не слышал ранее. Претенденту объявили
благодарность и освободили от должности. Претендент ликовал. Он-то знал, к
чему это. Новая желанная должность была в руках! Мыслитель после этого
перешел на полную ставку в Закрытое учреждение, а на полставки в аналогичное
Открытое учреждение. Социолог уехал на длительный срок за границу. Супруга
объявила всеобщий оптимистический траур. Подождем немного, сказала она,
Претендент укрепится в должности директора, и мы там создадим мощное ядро.
Услыхав об этом. Претендент сказал своей голодающей для красоты злобной
жене: с какими болванами мне приходится делать дело! Да я их всех к
институту на пушечный выстрел не подпущу! Теперь-то я им всем цену знаю! И
Претендент стал обдумывать, как он реорганизует институт, кого привлечет,
кого выгонит, кого передвинет. И как благодаря этому резко поднимется
уровень на новую более высокую ступень. А там!... И он захрапел, отравляя
атмосферу Ибанска газами от плохо перевариваемых редких продуктов из
спецраспределителя.
ФОРТЕЛЬ ЛИТЕРАТОРА
Как сообщила официальная пресса, Правдеца справедливо наказали.
Передовая мыслящая ибанская интеллигенция сохранила при этом завидную
выдержку. Наиболее мужественные ее представители высказали одобрение,
остальные затаили дыхание в ожидании того, что вдруг и их заставят сделать
то же самое. Лишь один Литератор выкинул очередной фортель. Он написал
письмо Заведующему, в котором выразил протест, и дал по сему поводу
интервью. Мазила сказал, что жест Литератора ему не совсем понятен. Что это?
Искренняя реакция? Желание примазаться? Желание поправить репутацию?
Задание? Всего понемногу, сказал Неврастеник. Удобный человек. Но ему же за
это влепят, сказал Мазила. Могут из Союза исключить. Ничего подобного,
сказал Неврастеник. Пожурят и отпустят. Это лишь фарс. И вообще, все то, что
связано с Литератором, есть фарс. И если бы я хотел и имел бы возможность
сейчас его наказать самым страшным образом, я бы не стал его наказывать. Но
все-таки это хоть какой-то гражданский поступок, сказал Мазила.
Инспирированный или разрешенный протест не есть протест, сказал Болтун. Я
уверен, потихоньку Литератор раскается. Погодите до завтра. Но до завтра
ждать не пришлось: выяснилось, что он раскаялся уже сегодня.
ОТКРОВЕННОСТЬ
На наших глазах разыгралась историческая драма, говорит Мазила. А мы
помалкиваем. Трусим? Кто как, говорит Болтун. Если бы только трусость!
Трусость явление преходящее. Из сотни трусов рождается хотя бы один храбрец.
Дело не в этом. Большая часть нашей интеллигенции солидарна с властями
вполне искренне. Ее позиция -- не столько трусость, сколько соучастие. Ты,
например, сочувствуешь Правдецу. Но у тебя свое личное дело. Тебе наплевать
на страдания других. Тебе важны только твои собственные страдания. Кроме
того, тебя раздражает успех Правдеца. И вообще это не твоя игра.
Приблизительно так, сказал Мазила. Ну а ты? Я тоже сочувствую Правдецу,
сказал Болтун. Но будь иные условия, я бы, однако, скорее всего вступил с
ним в полемику. В каком-то смысле наши позиции противоположны. Его волнует
прошлое и прошлое в будущем. Меня волнует будущее и будущее в прошлом. Я
обречен молчать и сочувствовать. Если я буду возражать ему, я буду выглядеть
подлецом. А я не хочу им быть. А бежать в толпе за ним я тоже не хочу. Это
тоже не моя игра. Я не хочу в ней участвовать. Не боюсь, а не хочу. Я живу
совсем в другом плане, который априори обрекает на одиночество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127