Известное дело, наемник не человек, подохнет – платить не надо. Ну, и смылись по-тихому. А потом глядим, командир следом чапает, один, как султанский хрен в гареме. Весь отряд, говорит, порешили, вы уж, говорит, братцы, примите к себе и простите, ежели кого огорчил ненароком. И с тех пор мы одна дружная семья.
– Значит, простили?
Родж всматривался в продолговатое лицо барона и узнавал привычное высокомерие, холодную надменность аристократа, притаившуюся за маской равнодушия. «Ишь, голубая косточка! – с ненавистью подумал бритунец. – Скрутить бы тебе шею, павлин спесивый!»
– А чего ж не простить? Свой мужик, не дурак выпить и в бою лют, мы таких уважаем. Кабы с самого начала не ломал дров…
– А где люди Зивиллы? Он про них не говорил?
Родж напрягся – вот она, западня! Ну, кривая, давай, вывози.
– Ни словечком не обмолвился. Умеет язык за зубами держать, язви его. Кто его знает, варвара, может, сам порешил ваших приятелей.
– Моих приятелей? Ты что, знаешь меня?
Родж опешил, даже рассердился слегка.
– Вас, барон, часом, по темечку не били? Никак, память отшибло? Неужто не помните, как рыло мне чистили, когда в родовое гнездышко наезжали?
Барон опустил глаза, посидел несколько мгновений в молчании и неподвижности, затем кивнул. Родж тоскливо вздохнул и заговорил с мольбой:
– Да я, ваша светлость, обиды не держу. Это ж дворянская привилегия, морды челяди разукрашивать. На вашем месте я б еще не так озорничал. Вы б замолвили за меня словечко, а? Перед апийцами, ну, чтоб отпустили меня. Ляд с ними, с телегами, их и так пропустят, я все улажу, только вы попросите живоглотов, чтобы не кончали меня, ладно? Вас же не прирезали, значит, можно с ними договориться, а? С Конаном точно можно, а насчет пошлины… это я так, цену себе набивая, я ведь в отряде десятком командую, ребята за меня горой встанут, ежели киммериец заартачится. Вы своей дорогой езжайте, а мы своей поедем, степь широка, авось, никогда и не встретимся больше.
Он искательно смотрел барону в глаза, а тот размышлял о чем-то своем. Наконец когирский аристократ поднялся, кивнул, сказал «попробую» в отошел. Солнце припекало, в лицо пленнику лезли мухи, здоровенный слепень больно укусил в лоб. Родж тряхнул головой и выругался, но слепень и не думал отвязываться, сидел рядом на грязной деревянной ступице и ждал, поблескивая бисеринками глаз, когда жертва снова утратит бдительность.
До бритунца доносились взволнованные, сердитые голоса, но ему не удавалось разобрать ни слова, один бородач из толпы спорщиков, часто оглядываясь на пленника, злобно выкатывал глаза, скалил щербатые зубы и водил рукой у горла, как пилой. Апийцы решали судьбу Роджа, чуть в стороне от них Ангдольфо что-то втолковывал сотнику, а тот недовольно раздувал ноздри и двигал сросшимися бровями. Наконец сотник вернулся к своим людям, отрывисто и грубо произнес несколько фраз, крикнул «Решили, так решили!» и направился к пленнику с ножом в руке. «Мамочка! – безмолвно воззвал бритунец. – Спаси меня, чистая душа!»
Нулан склонился над ним, полюбовался круглыми от ужаса глазами, отвисшей челюстью и белизной, разливающейся под загаром и грязью, и перерезал путы. Родж услышал два глухих удара о землю, он совершенно не чувствовал рук, казалось, они так и останутся на траве, когда он встанет. Нет, они поднялись вместе с ним, безжизненные, как две тухлые рыбины. Нулан ухмыльнулся, а затем повернул Роджа лицом к мосту и толкнул в спину.
– Топай, договаривайся.
* * *
На жаре пегий иноходец быстро скис, и столь же быстро испарилось недоумение Зивиллы, с чего это вдруг Каи-Хан расщедрился на красивого, рослого скакуна. Дареный конь явно страдал животом, у него громко екала селезенка, из-под хвоста слишком часто сыпались зеленоватые катыхи, а на больших печальных глазах густела мутная поволока. «Ублюдок, отродье Нергала, – мысленно кляла Зивилла апийского соправителя, в коем предприимчивость уживалась с закоренелым пристрастием к мелким пакостям. – Ну как иметь дело с такими людьми?»
Трое рослых прихвостней Каи-Хана дружной стайкой следовали за знатной когирянкой, и она, оборачиваясь время от времени, всякий раз ловила их наглые, похотливые взгляды. В седле эти люди держались так, будто в нем и родились, а еще они превосходно выносили жажду и привыкли не замечать вечного пыльного ветра. Зивилла же давно ни о чем так не мечтала, как о громадной порфировой ванне в родовом замке, об изобилии теплой воды, и чтобы после мытья – легкий массаж с втиранием благовонных масел и, наконец, чистая мягкая постель под балдахином, не пропускающим ни единой мошки, ни единого комара, уже не говоря о жирных слепнях. Да отвернутся от нее небеса, если она хоть на однодневный пикник выедет из замка без шелкового исподнего! О, проклятые блохи!
Солнце клонилось к полудню, а голова пегого – к земле. До Когира еще полтора дня езды, но, конечно, не на таком коне. Зивилла снова оглянулась. У сопровождающих лошади низкорослые, зато широкогрудые и крепконогие, только такие и годятся для долгих степных походов. Кому-то из этих увальней придется отдать своего коня, и вряд ли он придет в восторг от ее идеи – для апийца конь что родной брат. Но несколько золотых монет из кошелька на поясе когирянки и две-три весомые угрозы, конечно, его убедят. Что ж, быть посему, и не стоит с этим тянуть, когда время решает все.
Она взмахом руки остановила эскорт, слезла с иноходца, для уверенности в себе выдернула из-за подпруги нагайку и повернулась к троим степнякам. Внушительные мужики – косая сажень в плечах, челюсти, что твои подковы, а глаза, как у диких кабанов, в сезон случки, – крошечные, налитые кровью. Бешеные.
– Кто из вас, благородные господа, согласится уступить своего коня даме?
Самый здоровенный из них громко фыркнул, встрепенулись вислые усы. Его приятели заржали, раздевая Зивиллу глазами. «Спокойно!» – сказала она себе, чувствуя, как ходят желваки.
– Или среди вас, – произнесла когирянка, – не найдется ни одного галантного кавалера?
– Хаммун, кажись, ты у нас самый галантный, – с усмешкой сказал вислоусый, и его приятель с длинными сальными волосами, заплетенными в дюжину косичек, осклабился и изобразил поклон. – Помирать буду, вспомню, как галантно ты распинал ту кхитаяночку.
– Надо ж было доказать плутовке, что и нам не чужда цивилизованность, – сообщил Хаммун. – Какой-нибудь некультурный северянин позабавился бы с ней, да сразу и прирезал, а у меня она две недели подыхала. И все воспитывала меня, воспитывала!
Зивилла мрачно кивнула. До чего же наглые подонки! Но жизнь научит и не с такими ладить.
– Что ж, Хаммун, я прошу о пустяковой услуге. Слезай с коня и садись на моего. Мы поедем дальше, а ты возвращайся в стан и скажи Кай-Хану, что я тебя отпустила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
– Значит, простили?
Родж всматривался в продолговатое лицо барона и узнавал привычное высокомерие, холодную надменность аристократа, притаившуюся за маской равнодушия. «Ишь, голубая косточка! – с ненавистью подумал бритунец. – Скрутить бы тебе шею, павлин спесивый!»
– А чего ж не простить? Свой мужик, не дурак выпить и в бою лют, мы таких уважаем. Кабы с самого начала не ломал дров…
– А где люди Зивиллы? Он про них не говорил?
Родж напрягся – вот она, западня! Ну, кривая, давай, вывози.
– Ни словечком не обмолвился. Умеет язык за зубами держать, язви его. Кто его знает, варвара, может, сам порешил ваших приятелей.
– Моих приятелей? Ты что, знаешь меня?
Родж опешил, даже рассердился слегка.
– Вас, барон, часом, по темечку не били? Никак, память отшибло? Неужто не помните, как рыло мне чистили, когда в родовое гнездышко наезжали?
Барон опустил глаза, посидел несколько мгновений в молчании и неподвижности, затем кивнул. Родж тоскливо вздохнул и заговорил с мольбой:
– Да я, ваша светлость, обиды не держу. Это ж дворянская привилегия, морды челяди разукрашивать. На вашем месте я б еще не так озорничал. Вы б замолвили за меня словечко, а? Перед апийцами, ну, чтоб отпустили меня. Ляд с ними, с телегами, их и так пропустят, я все улажу, только вы попросите живоглотов, чтобы не кончали меня, ладно? Вас же не прирезали, значит, можно с ними договориться, а? С Конаном точно можно, а насчет пошлины… это я так, цену себе набивая, я ведь в отряде десятком командую, ребята за меня горой встанут, ежели киммериец заартачится. Вы своей дорогой езжайте, а мы своей поедем, степь широка, авось, никогда и не встретимся больше.
Он искательно смотрел барону в глаза, а тот размышлял о чем-то своем. Наконец когирский аристократ поднялся, кивнул, сказал «попробую» в отошел. Солнце припекало, в лицо пленнику лезли мухи, здоровенный слепень больно укусил в лоб. Родж тряхнул головой и выругался, но слепень и не думал отвязываться, сидел рядом на грязной деревянной ступице и ждал, поблескивая бисеринками глаз, когда жертва снова утратит бдительность.
До бритунца доносились взволнованные, сердитые голоса, но ему не удавалось разобрать ни слова, один бородач из толпы спорщиков, часто оглядываясь на пленника, злобно выкатывал глаза, скалил щербатые зубы и водил рукой у горла, как пилой. Апийцы решали судьбу Роджа, чуть в стороне от них Ангдольфо что-то втолковывал сотнику, а тот недовольно раздувал ноздри и двигал сросшимися бровями. Наконец сотник вернулся к своим людям, отрывисто и грубо произнес несколько фраз, крикнул «Решили, так решили!» и направился к пленнику с ножом в руке. «Мамочка! – безмолвно воззвал бритунец. – Спаси меня, чистая душа!»
Нулан склонился над ним, полюбовался круглыми от ужаса глазами, отвисшей челюстью и белизной, разливающейся под загаром и грязью, и перерезал путы. Родж услышал два глухих удара о землю, он совершенно не чувствовал рук, казалось, они так и останутся на траве, когда он встанет. Нет, они поднялись вместе с ним, безжизненные, как две тухлые рыбины. Нулан ухмыльнулся, а затем повернул Роджа лицом к мосту и толкнул в спину.
– Топай, договаривайся.
* * *
На жаре пегий иноходец быстро скис, и столь же быстро испарилось недоумение Зивиллы, с чего это вдруг Каи-Хан расщедрился на красивого, рослого скакуна. Дареный конь явно страдал животом, у него громко екала селезенка, из-под хвоста слишком часто сыпались зеленоватые катыхи, а на больших печальных глазах густела мутная поволока. «Ублюдок, отродье Нергала, – мысленно кляла Зивилла апийского соправителя, в коем предприимчивость уживалась с закоренелым пристрастием к мелким пакостям. – Ну как иметь дело с такими людьми?»
Трое рослых прихвостней Каи-Хана дружной стайкой следовали за знатной когирянкой, и она, оборачиваясь время от времени, всякий раз ловила их наглые, похотливые взгляды. В седле эти люди держались так, будто в нем и родились, а еще они превосходно выносили жажду и привыкли не замечать вечного пыльного ветра. Зивилла же давно ни о чем так не мечтала, как о громадной порфировой ванне в родовом замке, об изобилии теплой воды, и чтобы после мытья – легкий массаж с втиранием благовонных масел и, наконец, чистая мягкая постель под балдахином, не пропускающим ни единой мошки, ни единого комара, уже не говоря о жирных слепнях. Да отвернутся от нее небеса, если она хоть на однодневный пикник выедет из замка без шелкового исподнего! О, проклятые блохи!
Солнце клонилось к полудню, а голова пегого – к земле. До Когира еще полтора дня езды, но, конечно, не на таком коне. Зивилла снова оглянулась. У сопровождающих лошади низкорослые, зато широкогрудые и крепконогие, только такие и годятся для долгих степных походов. Кому-то из этих увальней придется отдать своего коня, и вряд ли он придет в восторг от ее идеи – для апийца конь что родной брат. Но несколько золотых монет из кошелька на поясе когирянки и две-три весомые угрозы, конечно, его убедят. Что ж, быть посему, и не стоит с этим тянуть, когда время решает все.
Она взмахом руки остановила эскорт, слезла с иноходца, для уверенности в себе выдернула из-за подпруги нагайку и повернулась к троим степнякам. Внушительные мужики – косая сажень в плечах, челюсти, что твои подковы, а глаза, как у диких кабанов, в сезон случки, – крошечные, налитые кровью. Бешеные.
– Кто из вас, благородные господа, согласится уступить своего коня даме?
Самый здоровенный из них громко фыркнул, встрепенулись вислые усы. Его приятели заржали, раздевая Зивиллу глазами. «Спокойно!» – сказала она себе, чувствуя, как ходят желваки.
– Или среди вас, – произнесла когирянка, – не найдется ни одного галантного кавалера?
– Хаммун, кажись, ты у нас самый галантный, – с усмешкой сказал вислоусый, и его приятель с длинными сальными волосами, заплетенными в дюжину косичек, осклабился и изобразил поклон. – Помирать буду, вспомню, как галантно ты распинал ту кхитаяночку.
– Надо ж было доказать плутовке, что и нам не чужда цивилизованность, – сообщил Хаммун. – Какой-нибудь некультурный северянин позабавился бы с ней, да сразу и прирезал, а у меня она две недели подыхала. И все воспитывала меня, воспитывала!
Зивилла мрачно кивнула. До чего же наглые подонки! Но жизнь научит и не с такими ладить.
– Что ж, Хаммун, я прошу о пустяковой услуге. Слезай с коня и садись на моего. Мы поедем дальше, а ты возвращайся в стан и скажи Кай-Хану, что я тебя отпустила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94