В разговор вступаю я:
— Я из полиции и хотел бы узнать, были ли у мадемуазель Бужон, подруги Парьо, золотые зубы или зуб?
Она меньше ошарашена, чем ее благоверный. Дамы понимают нелепости.
Она размышляет.
— Нет, — говорит, — не думаю.
— Коренной… Коренные плохо видно…
— Когда они золотые, а человек смеется, их видно же хорошо, как и все остальные. У нее их нет.
— О'кей.
Значит, несмотря на слова Бужона, в топке сожгли не его дочь… А кого?
— У вас есть жетон для телефона?
— Даже два, если хотите, — острит хозяин.
— Точно, дайте мне два.
Войдя в кабину, я сначала звоню Мюлле.
— А, это ты! — говорит он без малейшей нотки энтузиазма в голосе.
— Да… Ты узнал что-нибудь от своего бойскаута?
— От Шардона?
— Да.
И я цежу сквозь зубы: “Каждый осел имеет право на свой чертополох…"
— Чего?! — орет он.
— Это я сам с собой.
— Браво!
Он вот-вот сожрет свою трубку.
— Есть что новое об удравшем парне?
— Нет.
— А о мадемуазель Изабель Бужон?
— Тоже ничего… Из разговора с доктором Андрэ я понял, что она умерла.
— Может быть, и нет.
— Я ничего не понимаю в твоем деле.
— Откровенность за откровенность: я тоже! Единственное, что мне известно, — барана в Гуссанвиль притащила именно Изабель.
— Чего она притащила?
— Барана. Таким образом, она скорее убийца, чем жертва…
— Да! Я провел обыск у доктора… Там полно наркотиков… Кажется, он бросил практику и был совершенно разорен.
— Я об этом догадывался.
— Известно, почему он застрелился? Этот тупарь Мюлле не решается спросить меня в лоб, а потому использует безличный оборот.
— Есть только подозрения, что он был замешан в эту историю и запаниковал, увидев в своем доме полицию. Еще один момент: Джо тоже наркоман. Это может помочь его найти. И еще. У него, должно быть, много денег: минимум десять “кирпичей” папаши Бальмена, потом миленькая коллекция старинных монет, которую он заполучил в этом деле.
Он вращался среди коллекционеров, а это как пневмония: всегда что-то остается. Для этого мелкого комбинатора коллекции имеют ценность, только когда их можно продать… Распространи его описание среди нумизматов Парижа ., и других городов тоже.
— Ладно.
— До отъезда я тебя не увижу, но надеюсь, ты добьешься результата.
— Спасибо за доверие.
Я отпускаю еще пару-тройку злых подколок и вешаю трубку, но из кабины не выхожу.
Мой второй жетон позволяет мне поговорить с матерью.
— Рада тебя слышать, — говорит мне она. — Ты придешь ужинать?
— Не думаю, ма…
— Ой, какая жалость. Я на всякий случай приготовила баранью ногу.
— Мне жаль еще больше, ма… Ты собрала мой чемодан?
— Конечно.
— Положи туда мой большой револьвер с укороченным стволом, он лежит в верхнем ящике комода. Она вздыхает:
— Что ты собираешься делать?
— И три обоймы, они под стопкой носовых платков.
— Хорошо. Все это неразумно, — шепчет Фелиси. — Как подумаю, что твой бедный отец хотел, чтобы ты стал часовщиком!
Это я-то! Да я не могу поднять маятник на ходиках!
— Не беспокойся, ма… И не забудь: в одиннадцать часов на аэровокзале “Энвалид”.
— Хорошо. — Целую.
— Я тебя тоже. Алло! Алло!
— Да?
— Чуть не забыла. Тебе звонил какой-то месье, хотел с тобой поговорить.
— Он назвал свое имя?
— Да, и оставил адрес.., улица Жубер, дом восемнадцать… Месье Одран. Он сказал, что работает в банке… Он будет дома после семи часов.
В банке!
Это заставляет меня навострить уши.
— Спасибо, ма.
Припарковаться в этот час на площади Терн совсем не просто.
Поскольку мне надоело кататься по кругу, а стрелки моих котлов крутятся все быстрее, то я решаюсь на героический поступок: оставляю мою тачку во втором ряду.
Потом, не обращая внимания на взмахи рук регулировщика, обращенные ко мне, бросаюсь к дому, где жил покойный доктор Бужон.
Звоню в дверь, но никто не отвечает. Поскольку мне нужна не квартира, а домработница, наводящая в ней порядок, то я спускаюсь к консьержке. К третьей консьержке в этом деле!
Она очень сдержанная, классического типа. Консьержка для уютного квартала.
Ее волосы покрашены в небесно-голубой цвет — возможно, в память о муже, погибшего на войне четырнадцатого года, в цвет его формы.
— Полиция.
— Четвертый слева, — отвечает она.
Я широко раскрываю глаза и уши, потом понимаю, что она глуха как плитка шоколада.
Поскольку этот недостаток не лишает ее зрения, показываю ей мое удостоверение. Она с настороженным видом изучает его.
— Полиция! — ору я изо всех сил.
— Ой, простите! — извиняется достойная церберша. — Мне показалось, что вы к Гольди. Это жилец с четвертого, скрипач.
— Я бы хотел поговорить с домработницей доктора Бужона.
— А он вдовец!
Кажется, ее случай тяжелее, чем я думал.
— С его домработницей!
Она приставляет ладонь к уху и кажется оскорбленной.
— Незачем так кричать, — сухо замечает она и продолжает обычным для глухих равнодушным тоном:
— Это консьержка из дома напротив… Мадам Бишетт.
— А, черт! Опять эти консьержки!
Она неправильно поняла по движению моих губ.
— Что за выражения вы себе позволяете? — орет достойная особа.
Я ретируюсь, даже не попытавшись реабилитироваться. Еще у одной создалось превратное мнение о полиции.
Если бы вы увидели мамашу Бишетт, то сразу бы захотели поставить ее у себя дома на камине. Это совсем крохотная аккуратная старушка с хитрыми глазками.
Я с первого взгляда понимаю, что мы с ней подружимся.
— Прошу прощения, мамаша, — говорю я, вежливо поприветствовав ее. Я полицейский и интересуюсь вашим бывшим хозяином.
Я слежу за ее реакцией, не зная, сообщил ли ей Мюлле о том, что случилось с Бужоном.
— Я узнала эту страшную новость, — говорит она. — Бедный доктор…
Это не могло закончиться иначе! Это замечание мне нравится. Ее маленькие глазки блестят.
— Садитесь, — предлагает она и добавляет так от души, что я не могу отказаться:
— Выпьете со мной рюмочку водочки?
— С удовольствием.
Она открывает старый, почерневший от времени буфет, в котором я замечаю яркие коробки от печенья, тарелки, стеклянные безделушки. Все аккуратно расставлено.
— А может быть, лучше вербеновой настойки моего изготовления?
— Как хотите, мамаша.
Она достает крохотную скатерку, размером с носовой платок, и аккуратно расстилает ее на навощенном столе, стараясь, чтобы вышитый на ней рисунок был повернут в мою сторону.
На нее она ставит два стакана сиреневого цвета и квадратную бутылку, в которой плавает веточка вербены.
— О чем вы хотели меня спросить? — говорит она. Я смеюсь.
— Выходит, вы не возражаете ответить?
— Ваша работа задавать вопросы, моя — отвечать на них, верно? Так какие тут могут быть церемонии?
— Вы давно убираетесь у Бужона?
— Да уж лет пятнадцать… Тогда у бедного доктора была хорошая клиентура… Он был молодой, деятельный, серьезный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
— Я из полиции и хотел бы узнать, были ли у мадемуазель Бужон, подруги Парьо, золотые зубы или зуб?
Она меньше ошарашена, чем ее благоверный. Дамы понимают нелепости.
Она размышляет.
— Нет, — говорит, — не думаю.
— Коренной… Коренные плохо видно…
— Когда они золотые, а человек смеется, их видно же хорошо, как и все остальные. У нее их нет.
— О'кей.
Значит, несмотря на слова Бужона, в топке сожгли не его дочь… А кого?
— У вас есть жетон для телефона?
— Даже два, если хотите, — острит хозяин.
— Точно, дайте мне два.
Войдя в кабину, я сначала звоню Мюлле.
— А, это ты! — говорит он без малейшей нотки энтузиазма в голосе.
— Да… Ты узнал что-нибудь от своего бойскаута?
— От Шардона?
— Да.
И я цежу сквозь зубы: “Каждый осел имеет право на свой чертополох…"
— Чего?! — орет он.
— Это я сам с собой.
— Браво!
Он вот-вот сожрет свою трубку.
— Есть что новое об удравшем парне?
— Нет.
— А о мадемуазель Изабель Бужон?
— Тоже ничего… Из разговора с доктором Андрэ я понял, что она умерла.
— Может быть, и нет.
— Я ничего не понимаю в твоем деле.
— Откровенность за откровенность: я тоже! Единственное, что мне известно, — барана в Гуссанвиль притащила именно Изабель.
— Чего она притащила?
— Барана. Таким образом, она скорее убийца, чем жертва…
— Да! Я провел обыск у доктора… Там полно наркотиков… Кажется, он бросил практику и был совершенно разорен.
— Я об этом догадывался.
— Известно, почему он застрелился? Этот тупарь Мюлле не решается спросить меня в лоб, а потому использует безличный оборот.
— Есть только подозрения, что он был замешан в эту историю и запаниковал, увидев в своем доме полицию. Еще один момент: Джо тоже наркоман. Это может помочь его найти. И еще. У него, должно быть, много денег: минимум десять “кирпичей” папаши Бальмена, потом миленькая коллекция старинных монет, которую он заполучил в этом деле.
Он вращался среди коллекционеров, а это как пневмония: всегда что-то остается. Для этого мелкого комбинатора коллекции имеют ценность, только когда их можно продать… Распространи его описание среди нумизматов Парижа ., и других городов тоже.
— Ладно.
— До отъезда я тебя не увижу, но надеюсь, ты добьешься результата.
— Спасибо за доверие.
Я отпускаю еще пару-тройку злых подколок и вешаю трубку, но из кабины не выхожу.
Мой второй жетон позволяет мне поговорить с матерью.
— Рада тебя слышать, — говорит мне она. — Ты придешь ужинать?
— Не думаю, ма…
— Ой, какая жалость. Я на всякий случай приготовила баранью ногу.
— Мне жаль еще больше, ма… Ты собрала мой чемодан?
— Конечно.
— Положи туда мой большой револьвер с укороченным стволом, он лежит в верхнем ящике комода. Она вздыхает:
— Что ты собираешься делать?
— И три обоймы, они под стопкой носовых платков.
— Хорошо. Все это неразумно, — шепчет Фелиси. — Как подумаю, что твой бедный отец хотел, чтобы ты стал часовщиком!
Это я-то! Да я не могу поднять маятник на ходиках!
— Не беспокойся, ма… И не забудь: в одиннадцать часов на аэровокзале “Энвалид”.
— Хорошо. — Целую.
— Я тебя тоже. Алло! Алло!
— Да?
— Чуть не забыла. Тебе звонил какой-то месье, хотел с тобой поговорить.
— Он назвал свое имя?
— Да, и оставил адрес.., улица Жубер, дом восемнадцать… Месье Одран. Он сказал, что работает в банке… Он будет дома после семи часов.
В банке!
Это заставляет меня навострить уши.
— Спасибо, ма.
Припарковаться в этот час на площади Терн совсем не просто.
Поскольку мне надоело кататься по кругу, а стрелки моих котлов крутятся все быстрее, то я решаюсь на героический поступок: оставляю мою тачку во втором ряду.
Потом, не обращая внимания на взмахи рук регулировщика, обращенные ко мне, бросаюсь к дому, где жил покойный доктор Бужон.
Звоню в дверь, но никто не отвечает. Поскольку мне нужна не квартира, а домработница, наводящая в ней порядок, то я спускаюсь к консьержке. К третьей консьержке в этом деле!
Она очень сдержанная, классического типа. Консьержка для уютного квартала.
Ее волосы покрашены в небесно-голубой цвет — возможно, в память о муже, погибшего на войне четырнадцатого года, в цвет его формы.
— Полиция.
— Четвертый слева, — отвечает она.
Я широко раскрываю глаза и уши, потом понимаю, что она глуха как плитка шоколада.
Поскольку этот недостаток не лишает ее зрения, показываю ей мое удостоверение. Она с настороженным видом изучает его.
— Полиция! — ору я изо всех сил.
— Ой, простите! — извиняется достойная церберша. — Мне показалось, что вы к Гольди. Это жилец с четвертого, скрипач.
— Я бы хотел поговорить с домработницей доктора Бужона.
— А он вдовец!
Кажется, ее случай тяжелее, чем я думал.
— С его домработницей!
Она приставляет ладонь к уху и кажется оскорбленной.
— Незачем так кричать, — сухо замечает она и продолжает обычным для глухих равнодушным тоном:
— Это консьержка из дома напротив… Мадам Бишетт.
— А, черт! Опять эти консьержки!
Она неправильно поняла по движению моих губ.
— Что за выражения вы себе позволяете? — орет достойная особа.
Я ретируюсь, даже не попытавшись реабилитироваться. Еще у одной создалось превратное мнение о полиции.
Если бы вы увидели мамашу Бишетт, то сразу бы захотели поставить ее у себя дома на камине. Это совсем крохотная аккуратная старушка с хитрыми глазками.
Я с первого взгляда понимаю, что мы с ней подружимся.
— Прошу прощения, мамаша, — говорю я, вежливо поприветствовав ее. Я полицейский и интересуюсь вашим бывшим хозяином.
Я слежу за ее реакцией, не зная, сообщил ли ей Мюлле о том, что случилось с Бужоном.
— Я узнала эту страшную новость, — говорит она. — Бедный доктор…
Это не могло закончиться иначе! Это замечание мне нравится. Ее маленькие глазки блестят.
— Садитесь, — предлагает она и добавляет так от души, что я не могу отказаться:
— Выпьете со мной рюмочку водочки?
— С удовольствием.
Она открывает старый, почерневший от времени буфет, в котором я замечаю яркие коробки от печенья, тарелки, стеклянные безделушки. Все аккуратно расставлено.
— А может быть, лучше вербеновой настойки моего изготовления?
— Как хотите, мамаша.
Она достает крохотную скатерку, размером с носовой платок, и аккуратно расстилает ее на навощенном столе, стараясь, чтобы вышитый на ней рисунок был повернут в мою сторону.
На нее она ставит два стакана сиреневого цвета и квадратную бутылку, в которой плавает веточка вербены.
— О чем вы хотели меня спросить? — говорит она. Я смеюсь.
— Выходит, вы не возражаете ответить?
— Ваша работа задавать вопросы, моя — отвечать на них, верно? Так какие тут могут быть церемонии?
— Вы давно убираетесь у Бужона?
— Да уж лет пятнадцать… Тогда у бедного доктора была хорошая клиентура… Он был молодой, деятельный, серьезный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27