В конечном итоге и злодей Коев, как многие другие, будет
предан забвению. Но пока это произойдет, надо как можно реже показываться
на глаза.
Лежа в низком ивняке, обдумывая все это, я начинаю сожалеть, что не
воспользовался своей прогулкой к автобусной остановке, чтобы запастись
провизией и тем самым избавить себя от необходимости лишний раз вылезать
из барака. Хорошо, однако, что у меня есть еще два бутерброда. Двух
бутербродов вполне достаточно, чтобы пробыть здесь до завтрашнего вечера.
А там видно будет.
Весь следующий день проходит в раздумьях и дремоте под убаюкивающую
дробь дождя. Теплое солнце, столь редкое в этих местах, уступило место
иным, менее приятным атмосферным явлениям. Не встречая никаких
естественных либо искусственных преград, ветер гонит по небу черные как
ночь тучи и подметает потемневшую от влаги равнину, а косой дождь хлещет
своими струями раскисшую землю, взъерошенный ивняк и бурлящие желтые воды
канала.
Что касается дождя, то у него достаточно широкое поле деятельности и
в моем скромном убежище. Вода течет через бесчисленные дыры в крыше, а
ветер дует через бесчисленные щели в стенах - словом, обе эти стихии
бесцеремонно встречаются у меня на спине.
Воспользовавшись какой-то ржавой жестью и двумя прелыми досками, я
сооружаю в углу барака нечто вроде навеса, чтобы хоть как-то защититься от
сырости. Значительно больше забот доставляет мне холод. Радио я не слушаю;
на сколько понизилась температура, мне неизвестно, однако, если судить по
тому, как меня трясет, ртутный столбик должен быть сейчас ниже нуля. Я
стараюсь не думать про теплый свитер, оставшийся в моем чемодане, потому
что от таких мыслей обычно начинаешь дрожать еще больше. Мое внимание
задерживается на "Экстрабладет". Набравшись мужества, я стаскиваю
комбинезон и обкладываю себя листами газеты, затем снова его надеваю и уже
немного погодя с удовольствием устанавливаю, что по моему телу разливается
приятное тепло. Этот фокус с газетой я много лет назад усвоил от Любо
Ангелова, когда холодной осенью в Пиринском крае мы переходили ночью
ледяной поток.
Я съедаю еще один бутерброд. Высохшая булочка вместе с теплом,
полученным от "Экстрабладет", оказывают на мой организм такое благотворное
действие, что я, несмотря на дождь и ветер, погружаюсь в спокойную
дремоту. Но она спокойна лишь до тих пор, пока я не очутился перед
кабинетом генерала.
Дверь кабинета чуть приоткрыта. Наверно, секретарша забыла закрыть.
Так или иначе, дверь приоткрыта, и я слышу, как мой шеф беседует с
Бориславом:
"Надо было тебя послать в Копенгаген, а не Боева. У Боева были нелады
с Тодоровым, вот он и воспользовался случаем, чтобы свести с ним счеты".
"Каким способом?" - спрашивает Борислав, будучи, видимо, не в курсе
дела.
"Простейшим..." - отвечает генерал.
"Подумаешь, ликвидировал негодяя!" - пытается оправдать меня
Борислав.
"Кто бы он ни был, негодяй, нет ли, но устраивать самосуд оперативный
работник не имеет права, - сухо замечает генерал. - За самоуправство
полагается платить. Боеву тоже будет предъявлен счет".
"Но мы должны его спасти!" - восклицает мой друг, забыв о
субординации.
"Сделаем, что сможем, - говорит генерал. - Только удастся ли... Я не
всемогущ..."
Они оба выходят в коридор.
"А вот и он!.." - нисколько не удивившись, говорит шеф. Потом
укоризненно качает головой.
"Эх, Боев, Боев!.."
"Я не убивал Тодорова", - спешу внести ясность.
"Речь не о Тодорове, а о другом. Маленькие камушки опрокидывают
машину, Боев!"
"Если бы они не выследили меня и не нашли портфель на вокзале, им бы
ничего не стоило собрать улики в номере отеля, в мансарде, где угодно", -
хочу сказать я, вдруг чувствую, что потерял голос и не могу произнести ни
слова.
"Ничего, что меня не слышно, я все равно буду говорить, - успокаиваю
себя. - Генерал - человек наблюдательный, по губам поймет, что я хочу
сказать".
Однако генерал не обращает внимания на мучительные движения моих губ
и снова спрашивает с укором:
"А зачем было снимать пиджак? Жарко стало, да? Верно, жара вещь
неприятная. Только бывают вещи более неприятные".
"Я не могу допустить, что Сеймур карманник", - силюсь выдавить из
горла звуки, но ничего не получается.
"Маленькие камушки, Боев, маленькие камушки!.." - недовольно бормочет
шеф.
Потом задумчиво добавляет:
"Подумаем, как тебя спасти".
"Но ведь я уже здесь! - кричу что есть силы, а сам знаю, что из моего
горла исходит лишь какой-то непонятный хрип. - Надо только легализовать
мое возвращение!"
"Да, но как это сделать? - возражает генерал, разгадав наконец смысл
моих слов. - Ты теперь датский подданный!"
От последней фразы я так вздрагиваю, что просыпаюсь и некоторое время
бессмысленно смотрю широко открытыми глазами на темные гнилые доски у меня
над головой. Снаружи слышится мерный шум дождя, а ветер в щелях то
свистит, то утихает, будто делая вдох и выдох.
При мысли, что никакой я не датский подданный, я облегченно вздохнул.
Однако эта мысль не смогла вытеснить другую, которая гнетет меня уже
второй день. Нет ничего удивительного, если в Центре поверили в то, что я
ликвидировал Тодорова. Мои отношения с Тодоровым генералу, несомненно,
известны, так же как известны ему и два-три случая своеволия с моей
стороны, имевшие место в прошлом в результате стечения обстоятельств. Так
что ж удивляться, если там поверят, что я решил свести счеты. Это,
конечно, не повлияет на их решимость провести акцию по спасению меня, и
все же неприятно, когда тебя подозревают в преступлении, которого ты не
совершал.
С Тодоровым я познакомился через Маргариту...
Глаза мои закрываются как бы для того, чтобы я мог с большей ясностью
увидеть тот день, когда я впервые встретился с ней. Это был осенний день,
дождливый и грязный, как сегодня, и я пошел в столичное управление, чтобы
повидаться со своим бывшим коллегой.
Когда я вошел в приемную, секретарши моего бывшего коллеги не
оказалось на месте. Я сел, чтобы подождать ее, и, потянувшись к столику за
одним из старых журналов, вдруг заметил стоящую у окна девушку, вероятно
вызванную сюда по какому-то делу.
Девушка смотрела в окно, и я не мог ее видеть. Я взял журнал,
как-никак смотреть старый журнал интереснее, чем глазеть на женскую спину,
покрытую плащом. И тут я заметил, что плечи девушки вздрагивают. Я встал и
подошел к окну.
- Отчего вы плачете? Что случилось?
Оттого, что к ней проявили внимание, девушка вместо ответа еще больше
расплакалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
предан забвению. Но пока это произойдет, надо как можно реже показываться
на глаза.
Лежа в низком ивняке, обдумывая все это, я начинаю сожалеть, что не
воспользовался своей прогулкой к автобусной остановке, чтобы запастись
провизией и тем самым избавить себя от необходимости лишний раз вылезать
из барака. Хорошо, однако, что у меня есть еще два бутерброда. Двух
бутербродов вполне достаточно, чтобы пробыть здесь до завтрашнего вечера.
А там видно будет.
Весь следующий день проходит в раздумьях и дремоте под убаюкивающую
дробь дождя. Теплое солнце, столь редкое в этих местах, уступило место
иным, менее приятным атмосферным явлениям. Не встречая никаких
естественных либо искусственных преград, ветер гонит по небу черные как
ночь тучи и подметает потемневшую от влаги равнину, а косой дождь хлещет
своими струями раскисшую землю, взъерошенный ивняк и бурлящие желтые воды
канала.
Что касается дождя, то у него достаточно широкое поле деятельности и
в моем скромном убежище. Вода течет через бесчисленные дыры в крыше, а
ветер дует через бесчисленные щели в стенах - словом, обе эти стихии
бесцеремонно встречаются у меня на спине.
Воспользовавшись какой-то ржавой жестью и двумя прелыми досками, я
сооружаю в углу барака нечто вроде навеса, чтобы хоть как-то защититься от
сырости. Значительно больше забот доставляет мне холод. Радио я не слушаю;
на сколько понизилась температура, мне неизвестно, однако, если судить по
тому, как меня трясет, ртутный столбик должен быть сейчас ниже нуля. Я
стараюсь не думать про теплый свитер, оставшийся в моем чемодане, потому
что от таких мыслей обычно начинаешь дрожать еще больше. Мое внимание
задерживается на "Экстрабладет". Набравшись мужества, я стаскиваю
комбинезон и обкладываю себя листами газеты, затем снова его надеваю и уже
немного погодя с удовольствием устанавливаю, что по моему телу разливается
приятное тепло. Этот фокус с газетой я много лет назад усвоил от Любо
Ангелова, когда холодной осенью в Пиринском крае мы переходили ночью
ледяной поток.
Я съедаю еще один бутерброд. Высохшая булочка вместе с теплом,
полученным от "Экстрабладет", оказывают на мой организм такое благотворное
действие, что я, несмотря на дождь и ветер, погружаюсь в спокойную
дремоту. Но она спокойна лишь до тих пор, пока я не очутился перед
кабинетом генерала.
Дверь кабинета чуть приоткрыта. Наверно, секретарша забыла закрыть.
Так или иначе, дверь приоткрыта, и я слышу, как мой шеф беседует с
Бориславом:
"Надо было тебя послать в Копенгаген, а не Боева. У Боева были нелады
с Тодоровым, вот он и воспользовался случаем, чтобы свести с ним счеты".
"Каким способом?" - спрашивает Борислав, будучи, видимо, не в курсе
дела.
"Простейшим..." - отвечает генерал.
"Подумаешь, ликвидировал негодяя!" - пытается оправдать меня
Борислав.
"Кто бы он ни был, негодяй, нет ли, но устраивать самосуд оперативный
работник не имеет права, - сухо замечает генерал. - За самоуправство
полагается платить. Боеву тоже будет предъявлен счет".
"Но мы должны его спасти!" - восклицает мой друг, забыв о
субординации.
"Сделаем, что сможем, - говорит генерал. - Только удастся ли... Я не
всемогущ..."
Они оба выходят в коридор.
"А вот и он!.." - нисколько не удивившись, говорит шеф. Потом
укоризненно качает головой.
"Эх, Боев, Боев!.."
"Я не убивал Тодорова", - спешу внести ясность.
"Речь не о Тодорове, а о другом. Маленькие камушки опрокидывают
машину, Боев!"
"Если бы они не выследили меня и не нашли портфель на вокзале, им бы
ничего не стоило собрать улики в номере отеля, в мансарде, где угодно", -
хочу сказать я, вдруг чувствую, что потерял голос и не могу произнести ни
слова.
"Ничего, что меня не слышно, я все равно буду говорить, - успокаиваю
себя. - Генерал - человек наблюдательный, по губам поймет, что я хочу
сказать".
Однако генерал не обращает внимания на мучительные движения моих губ
и снова спрашивает с укором:
"А зачем было снимать пиджак? Жарко стало, да? Верно, жара вещь
неприятная. Только бывают вещи более неприятные".
"Я не могу допустить, что Сеймур карманник", - силюсь выдавить из
горла звуки, но ничего не получается.
"Маленькие камушки, Боев, маленькие камушки!.." - недовольно бормочет
шеф.
Потом задумчиво добавляет:
"Подумаем, как тебя спасти".
"Но ведь я уже здесь! - кричу что есть силы, а сам знаю, что из моего
горла исходит лишь какой-то непонятный хрип. - Надо только легализовать
мое возвращение!"
"Да, но как это сделать? - возражает генерал, разгадав наконец смысл
моих слов. - Ты теперь датский подданный!"
От последней фразы я так вздрагиваю, что просыпаюсь и некоторое время
бессмысленно смотрю широко открытыми глазами на темные гнилые доски у меня
над головой. Снаружи слышится мерный шум дождя, а ветер в щелях то
свистит, то утихает, будто делая вдох и выдох.
При мысли, что никакой я не датский подданный, я облегченно вздохнул.
Однако эта мысль не смогла вытеснить другую, которая гнетет меня уже
второй день. Нет ничего удивительного, если в Центре поверили в то, что я
ликвидировал Тодорова. Мои отношения с Тодоровым генералу, несомненно,
известны, так же как известны ему и два-три случая своеволия с моей
стороны, имевшие место в прошлом в результате стечения обстоятельств. Так
что ж удивляться, если там поверят, что я решил свести счеты. Это,
конечно, не повлияет на их решимость провести акцию по спасению меня, и
все же неприятно, когда тебя подозревают в преступлении, которого ты не
совершал.
С Тодоровым я познакомился через Маргариту...
Глаза мои закрываются как бы для того, чтобы я мог с большей ясностью
увидеть тот день, когда я впервые встретился с ней. Это был осенний день,
дождливый и грязный, как сегодня, и я пошел в столичное управление, чтобы
повидаться со своим бывшим коллегой.
Когда я вошел в приемную, секретарши моего бывшего коллеги не
оказалось на месте. Я сел, чтобы подождать ее, и, потянувшись к столику за
одним из старых журналов, вдруг заметил стоящую у окна девушку, вероятно
вызванную сюда по какому-то делу.
Девушка смотрела в окно, и я не мог ее видеть. Я взял журнал,
как-никак смотреть старый журнал интереснее, чем глазеть на женскую спину,
покрытую плащом. И тут я заметил, что плечи девушки вздрагивают. Я встал и
подошел к окну.
- Отчего вы плачете? Что случилось?
Оттого, что к ней проявили внимание, девушка вместо ответа еще больше
расплакалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78