И трактир сотрясается от хохота. И когда Тыну, споткнувшись, падает, его поднимают с громкими криками «ура».
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Когда молочник из Мяэкюлы пускается в обратный путь и огни города исчезают позади, на дворе уже поздний вечер.
Гнедой озяб и теперь бежит резвой рысью.
А Тыпу тепло, ко сну не клонит, голова ясная, просто па удивление.
Тыну посвистывает и отбивает кнутовищем такт по ящику от масла. Если же кто-нибудь едет впереди или навстречу, он потехи ради кричит: «Эй, с дороги!»—и, смеясь, катит мимо.
Быстро пролетает первый десяток верст под копытами Яски, и трактир у холма приветствует путника, подмигивая парой желтых глаз.
Здесь, кажется, с прошлой ночи — Тыну смутно припоминается что-то подобное — остался долг за водку? Может быть, зайти?
Нет. Зачем им знать, что Мяэкюла так поздно едет из города? Успеется в другой раз. И Тыну проезжает мимо. Он решает, что сегодня и все остальные кабаки объедет сторонкой: ведь дома ждут, дома давно ждут! Но-о, Яска! Давай рысью, хоть и в гору!
Лишь выехав на широкую, открытую возвышенность, Тыну видит, какой сегодня великолепный вечер. Луна льет расплавленное серебро, горят бесчисленные звезды, Млечный Путь клубится светлой пылью, и снег, и весь мир объяты торжественным синим сиянием. И тихо, так тихо, что скрип снега под полозьями звучит как крик.
Путник смотрит и слушает, удивленный.
Но внезапно вздрагивает.
Неужели мороз крепчает? До сих пор пощипывал только нос и уши, теперь и до самого нутра добирается?
И новый приступ дрожи охватывает Тыну.
Коченеют пальцы на руках и ногах, усы заиндевели, стягивают губу... А около дремлющего ветряка уже виднеется трактир Алети...
Может, заглянуть па минутку?
Ладно, там посмотрим.
И вдруг Тыну заливается смехом. Как он мог забыть? Мерзнет, а у самого тут же, в дровнйх, есть чем согреться!
Тыну шарит в сене и вытаскивает штоф. Это, правда, спирт, дома хотел развести, чтобы было покрепче обыкновенной «очищенной», но ничего, в такой мороз пойдет как по маслу. И ножик со штопором в кармане.
Ух, ну и глоток! Так жжет, что не вздохнешь, но зато как жарко стало в груди, какой огонь побежал по жилам! Незачем теперь нарушать слово. И дома давно ждут! Еще каплю, как говортся, для второй ноги, и — мимо!
Вот и Алети. Но Тыну проезжает мимо.
Корчма Набрасте... Тыну проезжает мимо.
Время от времени он отхлебывает из штофа, чтобы согреться, и вскоре ему начинает казаться, что он и не может, никак не может остановить этот приятный размеренный бег, подняться с глубокого, теплого сиденья. Кости и мышцы цепенеют в сладком, тяжелом покое, лицо не зябнет, кожа словно свыклась с морозом, мирная дрема убаюкивает мозг и сердце. Только глаза еще смотрят, а уши слушают. Но все, что путник видит и слышит, сливается со сладким полусном, расслабляющим душу и тело.
Снег под полозьями уже не скрипит, он звенит, как гусли, потом поет — словно где-то далеко-далеко поют в церкви прихожане, и играет орган, и гудят колокола.
А мир вокруг мерцает синевой, все гуще эта синева, синева льется со снежного поля, стелется дымкой над кустами и деревьями, вот она уже струится по дуге, гриве и спине лошади... И под огнем сверкающих блесток отливает синевой, небесной синевой одежда призрака, что беззвучно скользит рядом с дорогой, спешит, опережая путника, все время опережая.
Он не машет руками, ступни не касаются земли, бескрайняя синева плавно несет его через сугробы и провалы.
И светлые блики играют на его ногах, на его руках, и ярко рдеет затылок и круглое плечо.
А волосы, темно-пепельные волнистые волосы вспыхивают рыжим отсветом, точно в лучах зари.
Но вот путник уже ничего не видит.
Только в далекой церкви поют прихожане, и играет орган, и гудят колокола, гудят колокола.
И путник ничего больше не слышит...
Верста за верстой остается позади, мерин проворно перебирает ногами и пофыркивает, удивляясь: неужели сегодня так нигде и остановимся?
Надо ли пропустить чьи-то сани вперед и с кем-то разъехаться — умный Яска всем дает дорогу. Но снова фыркает и трясет головой: брошены вожжи, не щелкает кнут, не слышно с дровней пи кашля, ни храпа!
Гнедой привык, что хозяин дремлет или спит в дороге. По если дровни сильно заносило па повороте или задевало встречными санями, вот как сейчас, он все же просыпался и потирал ушибленное до крови ухо. Иногда его будил звон колокольчиков бубенцов.
Приближается корчма, у которой хозяин по пути домой всегда давал ему передохнуть. Мимо ни разу не проезжали, как бы ни было поздно. И Яска на свой страх сворачивает с дороги. Перед трактиром, рядом с тремя дровнями, есть свободное место. Небось хозяин подаст голос, когда остановимся.
Но Яска ошибается — хозяин не встает.
Мешок с сеном по-прежнему лежит на дровнях, там же остается и попона.
Гнедой ждет, понуро опустив голову. Наконец начинает мерзнуть.
Какой-то мужичок с соседних дровней, который выходил взглянуть на свою лошадь и теперь опять показывается из трактира, порядком удивлен: хозяин Яски все еще не шевелится.
— А что же ты, Мяэкюла, и погреться не зайдешь? Никакого ответа.
— Ну и спит же! — Мужичок со смехом машет рукой и уезжает.
Мерин жует губами, прижимает уши — для него все это ново и странно. Потом медленно поворачивает обратно, на дорогу.
Но вдруг резкая дрожь пробегает по его телу — от лопаток до самого хвоста. От развилки дорог он несколько верст несется вскачь...
В это время в куруской усадьбе молодуха смотрела на часы и обдумывала одно решение.
Надо кончать. Сразу, хоть и с сегодняшнего дня. Теперь — конец.
Она сидела одна в горнице, вертя в пальцах обрывок красной ленты. Меж бровей у нее залегла тень, глаза, устремленные вниз, словно разглядывали две глупости, которые она совершила.
Прийти из Руйзу в Приллупов дом — это была первая глупость. Вторая — перебраться оттуда в Куру.
Бесполезно думать о том, какая глупость больше. Обе велики. И первая породила вторую.
Но вторая, казалось, должна была сгладить первую, а может быть, и вовсе зачеркнуть ее. Это новое бремя должно было принести награду за обе. Когда и каким путем — Мари и сама не знала. Но награда должна была прийти, непременно должна была прийти вместе с лучшей жизнью, вырасти на ее почве, как чудесный цветок!
Эта надежда давно поблекла. Ничто не изменилось, не было почвы для чудесных всходов. И если Мари все еще словно ждала, то только потому, что хоронить надежду — горько.
Но и это можно преодолеть. И Мари похоронила...
Пойти лечь спать?
Она скрестила руки на затылке и вслушалась в ночь.
Часы тикали торопливо, точно их подгоняли.
Голодная крыса где-то грызла доску.
В углу запиликал сверчок, в первой комнате всхлипнул во сне ребенок. С потолка словно нависло над всем тупое оцепенение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Когда молочник из Мяэкюлы пускается в обратный путь и огни города исчезают позади, на дворе уже поздний вечер.
Гнедой озяб и теперь бежит резвой рысью.
А Тыпу тепло, ко сну не клонит, голова ясная, просто па удивление.
Тыну посвистывает и отбивает кнутовищем такт по ящику от масла. Если же кто-нибудь едет впереди или навстречу, он потехи ради кричит: «Эй, с дороги!»—и, смеясь, катит мимо.
Быстро пролетает первый десяток верст под копытами Яски, и трактир у холма приветствует путника, подмигивая парой желтых глаз.
Здесь, кажется, с прошлой ночи — Тыну смутно припоминается что-то подобное — остался долг за водку? Может быть, зайти?
Нет. Зачем им знать, что Мяэкюла так поздно едет из города? Успеется в другой раз. И Тыну проезжает мимо. Он решает, что сегодня и все остальные кабаки объедет сторонкой: ведь дома ждут, дома давно ждут! Но-о, Яска! Давай рысью, хоть и в гору!
Лишь выехав на широкую, открытую возвышенность, Тыну видит, какой сегодня великолепный вечер. Луна льет расплавленное серебро, горят бесчисленные звезды, Млечный Путь клубится светлой пылью, и снег, и весь мир объяты торжественным синим сиянием. И тихо, так тихо, что скрип снега под полозьями звучит как крик.
Путник смотрит и слушает, удивленный.
Но внезапно вздрагивает.
Неужели мороз крепчает? До сих пор пощипывал только нос и уши, теперь и до самого нутра добирается?
И новый приступ дрожи охватывает Тыну.
Коченеют пальцы на руках и ногах, усы заиндевели, стягивают губу... А около дремлющего ветряка уже виднеется трактир Алети...
Может, заглянуть па минутку?
Ладно, там посмотрим.
И вдруг Тыну заливается смехом. Как он мог забыть? Мерзнет, а у самого тут же, в дровнйх, есть чем согреться!
Тыну шарит в сене и вытаскивает штоф. Это, правда, спирт, дома хотел развести, чтобы было покрепче обыкновенной «очищенной», но ничего, в такой мороз пойдет как по маслу. И ножик со штопором в кармане.
Ух, ну и глоток! Так жжет, что не вздохнешь, но зато как жарко стало в груди, какой огонь побежал по жилам! Незачем теперь нарушать слово. И дома давно ждут! Еще каплю, как говортся, для второй ноги, и — мимо!
Вот и Алети. Но Тыну проезжает мимо.
Корчма Набрасте... Тыну проезжает мимо.
Время от времени он отхлебывает из штофа, чтобы согреться, и вскоре ему начинает казаться, что он и не может, никак не может остановить этот приятный размеренный бег, подняться с глубокого, теплого сиденья. Кости и мышцы цепенеют в сладком, тяжелом покое, лицо не зябнет, кожа словно свыклась с морозом, мирная дрема убаюкивает мозг и сердце. Только глаза еще смотрят, а уши слушают. Но все, что путник видит и слышит, сливается со сладким полусном, расслабляющим душу и тело.
Снег под полозьями уже не скрипит, он звенит, как гусли, потом поет — словно где-то далеко-далеко поют в церкви прихожане, и играет орган, и гудят колокола.
А мир вокруг мерцает синевой, все гуще эта синева, синева льется со снежного поля, стелется дымкой над кустами и деревьями, вот она уже струится по дуге, гриве и спине лошади... И под огнем сверкающих блесток отливает синевой, небесной синевой одежда призрака, что беззвучно скользит рядом с дорогой, спешит, опережая путника, все время опережая.
Он не машет руками, ступни не касаются земли, бескрайняя синева плавно несет его через сугробы и провалы.
И светлые блики играют на его ногах, на его руках, и ярко рдеет затылок и круглое плечо.
А волосы, темно-пепельные волнистые волосы вспыхивают рыжим отсветом, точно в лучах зари.
Но вот путник уже ничего не видит.
Только в далекой церкви поют прихожане, и играет орган, и гудят колокола, гудят колокола.
И путник ничего больше не слышит...
Верста за верстой остается позади, мерин проворно перебирает ногами и пофыркивает, удивляясь: неужели сегодня так нигде и остановимся?
Надо ли пропустить чьи-то сани вперед и с кем-то разъехаться — умный Яска всем дает дорогу. Но снова фыркает и трясет головой: брошены вожжи, не щелкает кнут, не слышно с дровней пи кашля, ни храпа!
Гнедой привык, что хозяин дремлет или спит в дороге. По если дровни сильно заносило па повороте или задевало встречными санями, вот как сейчас, он все же просыпался и потирал ушибленное до крови ухо. Иногда его будил звон колокольчиков бубенцов.
Приближается корчма, у которой хозяин по пути домой всегда давал ему передохнуть. Мимо ни разу не проезжали, как бы ни было поздно. И Яска на свой страх сворачивает с дороги. Перед трактиром, рядом с тремя дровнями, есть свободное место. Небось хозяин подаст голос, когда остановимся.
Но Яска ошибается — хозяин не встает.
Мешок с сеном по-прежнему лежит на дровнях, там же остается и попона.
Гнедой ждет, понуро опустив голову. Наконец начинает мерзнуть.
Какой-то мужичок с соседних дровней, который выходил взглянуть на свою лошадь и теперь опять показывается из трактира, порядком удивлен: хозяин Яски все еще не шевелится.
— А что же ты, Мяэкюла, и погреться не зайдешь? Никакого ответа.
— Ну и спит же! — Мужичок со смехом машет рукой и уезжает.
Мерин жует губами, прижимает уши — для него все это ново и странно. Потом медленно поворачивает обратно, на дорогу.
Но вдруг резкая дрожь пробегает по его телу — от лопаток до самого хвоста. От развилки дорог он несколько верст несется вскачь...
В это время в куруской усадьбе молодуха смотрела на часы и обдумывала одно решение.
Надо кончать. Сразу, хоть и с сегодняшнего дня. Теперь — конец.
Она сидела одна в горнице, вертя в пальцах обрывок красной ленты. Меж бровей у нее залегла тень, глаза, устремленные вниз, словно разглядывали две глупости, которые она совершила.
Прийти из Руйзу в Приллупов дом — это была первая глупость. Вторая — перебраться оттуда в Куру.
Бесполезно думать о том, какая глупость больше. Обе велики. И первая породила вторую.
Но вторая, казалось, должна была сгладить первую, а может быть, и вовсе зачеркнуть ее. Это новое бремя должно было принести награду за обе. Когда и каким путем — Мари и сама не знала. Но награда должна была прийти, непременно должна была прийти вместе с лучшей жизнью, вырасти на ее почве, как чудесный цветок!
Эта надежда давно поблекла. Ничто не изменилось, не было почвы для чудесных всходов. И если Мари все еще словно ждала, то только потому, что хоронить надежду — горько.
Но и это можно преодолеть. И Мари похоронила...
Пойти лечь спать?
Она скрестила руки на затылке и вслушалась в ночь.
Часы тикали торопливо, точно их подгоняли.
Голодная крыса где-то грызла доску.
В углу запиликал сверчок, в первой комнате всхлипнул во сне ребенок. С потолка словно нависло над всем тупое оцепенение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49