..
— А почему прежний отказался?
— Тот был молочником в соседнем имении, а потом арендовал хутор побольше и взялся еще и свежее молоко возить... Ну, а Яан... Не знаю, была ли у него самого хоть сотня рублей... пожалуй, была, должна была найтись, у него же самая лучшая земля... Да еще у всей родни — и своей и жениной — повыклянчил, пособрал, сколько нужно было на первое обзаведение: на залог, на посуду, повозку... И стал куруский Яан молочником, как и все... Хотя, впрочем, поначалу малость таки уступал другим. Это я хорошо помню, будто вчера все случилось...
Чувствуется, что рассказчик только сейчас поймал нужную нить. Еще приятнее было бы говорить с трубкой в зубах. Он тянется к изголовью, но трубки там нет. Трубка торчит у Мари во рту, набитая свежим табаком, и даже спичка уже зажжена.
— Бона! Охота тебе такую дрянь сосать!
— Попробую, вкусно ли. Сейчас отдам.
Молодуха попыхивает трубкой серьезно и сосредоточенно. Трубка чуть оттягивает уголок ее рта — Мари, сев в постели, обхватила руками колени. При каждой затяжке на щеках у нее появляются ямочки, дым поднимается к потолку не струйкой, а синими колечками.
Но у Тыну нет охоты глядеть па эти проказы. Он забирает трубку и с жаром продолжает свой рассказ. Обычно он обходится десятком фраз в течение целого дня, а тут вдруг начинает сыпать словами так, что на губах пена накипает. Завладев наконец трубкой, Приллуп и не замечает, что она гаснет уже после затяжек.
— Он, балда, спорна начал на рынок в постолах ездить. Другие глядит, глядят — откуда такой лапотник взялся, срам всему молочному ряду, позорище перед целым городом! Ну что ж, стали тайком держать совет — молочник из Койкны потом рассказывал в корчме куль-биекому Мадису, а мы все слышали... Ну вот, сговорились тайком и учудили штуку; на базаре, посреди самой бойкой торговли, заявляются к Яану выборные: в руках у них старые сапоги, залатаны как полагается, даже подковки Подбиты... Вожливепько так, прилично, даже поклоны: мы, мол, прослышали, что у нашего почтенного сотоварища сегодня день рождения, так просим уважить и принять от пас подарочек... Лап и ахнуть не успел — подняли его на телегу, постолы с ног долой, обули в сапоги. Народ кругом собрался — вот смеху-то было, обхохо-1млиг1» все до чертиков!
Однако ж он себе тот подарок не оставил, после базара забросил кому-то па повозку. Л па другой раз — гляди-ка, Лап уже п сапогах! Правда, юфтевые, рыжие, но голенища по самый верх дегтем смазаны. Настоящие черные он уже потом купил.
Да разве в одних сапогах дело! Заправским молочником он не сразу стал. Поначалу еще всякие изъяны в пом находили. Один раз так было: подходят двое мужиков, по-свойски, по-дружески берут под руки: пойдем, мол, мы за все заплатим. Лап думает —, наверно, ведут в тот трактир, что за ратушей. Л рядом с трактиром цирюльня, они — шасть туда! Взяли и обстригли Яапу патлы!
Ну, как бы там спервоначалу ни было, а только не прошло и двух лет — начал Яан нос задирать и головой крутить. Раз от разу все пуще. Скоро мы для него уж и не люди стали, а так — шваль одна, побирушки убогие, сброд. И начал он этакой голытьбы насчитывать все больше и больше, и скоро, пожалуй, никого порядочного и не осталось — ни у нас в волости, ни во всей округе, С той поры придорожные кабаки иных речей и не слышат: у куруско-го Яана денег вон сколько...
— Денег у меня хвата-ает! — нараспев передразнивает Мари куруского хозяина.
— Во-во, и ты уже слышала... ведь люди за его спиной судачат...
— Где-е же мне самому все съесть — детям достанется! — тянет молодуха, подражая Яануг и вертит головой.
— Ты тоже запомнила! Ге-ге-ге! — И Приллуп треплет жену по плечу.— А до чего ловко умеет речь свести вее к тому жег все к одному и тому же! Про что бы с ним «и заговорил — хоть про навозного жука, хоть про петуха на колокольне, хоть про борону — все одно в Яанов кошель носом уткнешься. А коли смекнешь сам к тому разговор повести, он и забудет, какая ты голь перекатная, иной раз и поможет тебе...
Приллуп передвигает трубку в другой угол рта, веко на левом глазу у него подергивается, болзьшие пальцы ног, торчащие из-под одеяла, беспокойно шевелятся. Когда ОБ снова начинает говорить, голос его звучит глухо, утробно.
— Однако ничего тут не скажешь: такое его право. Он не зря болтает, не без причины. А ежели у кого такая причина есть, ничего с ним не сделаешь. Попробуй курице клюв зажать, когда она снесла яйцо и кудахчет... Сидит крыса у себя в норе и смеется над кошкой — что с того? Крыса есть крыса, а кошка есть кошка: кошка сытая, а крыса голодная. Будь и ты кошкой, коль не хочешь быть крысой. А пока не стал кошкой, смейся над ней — да завидуй. Кошка видит твою зависть и ходит перед тобой гоголем, дразнит. Каждому тут хотелось бы куруским Яаном стать и кудахтать таким же манером по кабакам да у церкви. Ну, а ра* не можешь — помалкивай и кланяйся Яану в пояс! Взять \отя бы трактирщиков, что торгуют по дороге от церкви до города: какая им от Яана корысть — ничего он не пьет... спросит бутылку медку или квасу — вот и все... даже трубку не курит, едет, как баба... А стоит ему войти — не знают, где усадить, только и слышишь: Мяэкюла да Мяэкюла! Про постолы, про длинные мужицкие патлы никто уж и не вспоминает.
Мари тем временем наловила на одеяле мух и зажала их в левой ладони. Когда Тыну умолкает, она оборачивается и видит, что его рыже-карие глаза глядят на нее с почти страдальческим выражением. Она бросает ловлю и выпускает своих пленниц на волю.
— Ну и что?
Тыну с минуту молчит. Он почесывает черенком трубки свои косматые щеки, потом бросает трубку в изголовье и проглатывает слюну; кадык его вздрагивает. Теперь кажется, будто и голос его стал косматым, и слова вырываются с трудом, хотя произносит он их со спокойным безразличием.
— Да ничего, что ж тут... Куруский Яап скоро купит себе имение.
— Мин девять молоко, а теперь помещиком станет рынок ездил, а теперь натянет да начнет к карсте раскатывать рост хвастается.
— А хоть бы и хвастался. Всякий бы хвастал, кабы было чем...
— Небось он и денег считать не умеет!
— Смеюсь — как это Яап в карете будет разъезжать. Ох, бедшая его!
— Ты его головушке не печалься, ничего ей не сделается. Лучше смотри, как бы через год-другой не попасть под его карету!
Приллуп ожять а&шйгул руки за голову и постукивает пальцами ног по кровати.
— Может, имени эти не купит, и сам еще толком не знает. А приглянется другая хороших хуторков, все в одном мосте, вот тебе то же поместье. Но пускай он больше языком треплет, а па самом деле хватит у только на два или на один-единственный большой хутор... Так, господи боже мой, разве же ради этого одного не стоило девять-десять лет с молоком таскаться? Сам себе будет барином, жену сделает барыней, а не хватит па карету, так накопит, пальцем о палец не ударивши!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— А почему прежний отказался?
— Тот был молочником в соседнем имении, а потом арендовал хутор побольше и взялся еще и свежее молоко возить... Ну, а Яан... Не знаю, была ли у него самого хоть сотня рублей... пожалуй, была, должна была найтись, у него же самая лучшая земля... Да еще у всей родни — и своей и жениной — повыклянчил, пособрал, сколько нужно было на первое обзаведение: на залог, на посуду, повозку... И стал куруский Яан молочником, как и все... Хотя, впрочем, поначалу малость таки уступал другим. Это я хорошо помню, будто вчера все случилось...
Чувствуется, что рассказчик только сейчас поймал нужную нить. Еще приятнее было бы говорить с трубкой в зубах. Он тянется к изголовью, но трубки там нет. Трубка торчит у Мари во рту, набитая свежим табаком, и даже спичка уже зажжена.
— Бона! Охота тебе такую дрянь сосать!
— Попробую, вкусно ли. Сейчас отдам.
Молодуха попыхивает трубкой серьезно и сосредоточенно. Трубка чуть оттягивает уголок ее рта — Мари, сев в постели, обхватила руками колени. При каждой затяжке на щеках у нее появляются ямочки, дым поднимается к потолку не струйкой, а синими колечками.
Но у Тыну нет охоты глядеть па эти проказы. Он забирает трубку и с жаром продолжает свой рассказ. Обычно он обходится десятком фраз в течение целого дня, а тут вдруг начинает сыпать словами так, что на губах пена накипает. Завладев наконец трубкой, Приллуп и не замечает, что она гаснет уже после затяжек.
— Он, балда, спорна начал на рынок в постолах ездить. Другие глядит, глядят — откуда такой лапотник взялся, срам всему молочному ряду, позорище перед целым городом! Ну что ж, стали тайком держать совет — молочник из Койкны потом рассказывал в корчме куль-биекому Мадису, а мы все слышали... Ну вот, сговорились тайком и учудили штуку; на базаре, посреди самой бойкой торговли, заявляются к Яану выборные: в руках у них старые сапоги, залатаны как полагается, даже подковки Подбиты... Вожливепько так, прилично, даже поклоны: мы, мол, прослышали, что у нашего почтенного сотоварища сегодня день рождения, так просим уважить и принять от пас подарочек... Лап и ахнуть не успел — подняли его на телегу, постолы с ног долой, обули в сапоги. Народ кругом собрался — вот смеху-то было, обхохо-1млиг1» все до чертиков!
Однако ж он себе тот подарок не оставил, после базара забросил кому-то па повозку. Л па другой раз — гляди-ка, Лап уже п сапогах! Правда, юфтевые, рыжие, но голенища по самый верх дегтем смазаны. Настоящие черные он уже потом купил.
Да разве в одних сапогах дело! Заправским молочником он не сразу стал. Поначалу еще всякие изъяны в пом находили. Один раз так было: подходят двое мужиков, по-свойски, по-дружески берут под руки: пойдем, мол, мы за все заплатим. Лап думает —, наверно, ведут в тот трактир, что за ратушей. Л рядом с трактиром цирюльня, они — шасть туда! Взяли и обстригли Яапу патлы!
Ну, как бы там спервоначалу ни было, а только не прошло и двух лет — начал Яан нос задирать и головой крутить. Раз от разу все пуще. Скоро мы для него уж и не люди стали, а так — шваль одна, побирушки убогие, сброд. И начал он этакой голытьбы насчитывать все больше и больше, и скоро, пожалуй, никого порядочного и не осталось — ни у нас в волости, ни во всей округе, С той поры придорожные кабаки иных речей и не слышат: у куруско-го Яана денег вон сколько...
— Денег у меня хвата-ает! — нараспев передразнивает Мари куруского хозяина.
— Во-во, и ты уже слышала... ведь люди за его спиной судачат...
— Где-е же мне самому все съесть — детям достанется! — тянет молодуха, подражая Яануг и вертит головой.
— Ты тоже запомнила! Ге-ге-ге! — И Приллуп треплет жену по плечу.— А до чего ловко умеет речь свести вее к тому жег все к одному и тому же! Про что бы с ним «и заговорил — хоть про навозного жука, хоть про петуха на колокольне, хоть про борону — все одно в Яанов кошель носом уткнешься. А коли смекнешь сам к тому разговор повести, он и забудет, какая ты голь перекатная, иной раз и поможет тебе...
Приллуп передвигает трубку в другой угол рта, веко на левом глазу у него подергивается, болзьшие пальцы ног, торчащие из-под одеяла, беспокойно шевелятся. Когда ОБ снова начинает говорить, голос его звучит глухо, утробно.
— Однако ничего тут не скажешь: такое его право. Он не зря болтает, не без причины. А ежели у кого такая причина есть, ничего с ним не сделаешь. Попробуй курице клюв зажать, когда она снесла яйцо и кудахчет... Сидит крыса у себя в норе и смеется над кошкой — что с того? Крыса есть крыса, а кошка есть кошка: кошка сытая, а крыса голодная. Будь и ты кошкой, коль не хочешь быть крысой. А пока не стал кошкой, смейся над ней — да завидуй. Кошка видит твою зависть и ходит перед тобой гоголем, дразнит. Каждому тут хотелось бы куруским Яаном стать и кудахтать таким же манером по кабакам да у церкви. Ну, а ра* не можешь — помалкивай и кланяйся Яану в пояс! Взять \отя бы трактирщиков, что торгуют по дороге от церкви до города: какая им от Яана корысть — ничего он не пьет... спросит бутылку медку или квасу — вот и все... даже трубку не курит, едет, как баба... А стоит ему войти — не знают, где усадить, только и слышишь: Мяэкюла да Мяэкюла! Про постолы, про длинные мужицкие патлы никто уж и не вспоминает.
Мари тем временем наловила на одеяле мух и зажала их в левой ладони. Когда Тыну умолкает, она оборачивается и видит, что его рыже-карие глаза глядят на нее с почти страдальческим выражением. Она бросает ловлю и выпускает своих пленниц на волю.
— Ну и что?
Тыну с минуту молчит. Он почесывает черенком трубки свои косматые щеки, потом бросает трубку в изголовье и проглатывает слюну; кадык его вздрагивает. Теперь кажется, будто и голос его стал косматым, и слова вырываются с трудом, хотя произносит он их со спокойным безразличием.
— Да ничего, что ж тут... Куруский Яап скоро купит себе имение.
— Мин девять молоко, а теперь помещиком станет рынок ездил, а теперь натянет да начнет к карсте раскатывать рост хвастается.
— А хоть бы и хвастался. Всякий бы хвастал, кабы было чем...
— Небось он и денег считать не умеет!
— Смеюсь — как это Яап в карете будет разъезжать. Ох, бедшая его!
— Ты его головушке не печалься, ничего ей не сделается. Лучше смотри, как бы через год-другой не попасть под его карету!
Приллуп ожять а&шйгул руки за голову и постукивает пальцами ног по кровати.
— Может, имени эти не купит, и сам еще толком не знает. А приглянется другая хороших хуторков, все в одном мосте, вот тебе то же поместье. Но пускай он больше языком треплет, а па самом деле хватит у только на два или на один-единственный большой хутор... Так, господи боже мой, разве же ради этого одного не стоило девять-десять лет с молоком таскаться? Сам себе будет барином, жену сделает барыней, а не хватит па карету, так накопит, пальцем о палец не ударивши!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49