Так они и легли вечером спать. Ночью Мари проснулась, хотя спала, как всегда, крепко: ей приснилось, будто с потолка упала балка и давит ей на бедро. Но были рука Тыну. И Мари не скинула ее.
Утром было такое лицо, точно он всю ночь но смыкал глаз...
Раненого барина, который с полнейшей серьезностью спрашивал у врача, есть ли надежда на выздоровление, ужо на другой день смогли перевезти в Сяргвере, где за ним принялись ухаживать сестры. Недели через три он был совершенно здоров.
Возвратившись в Мяэкюлу, барин привез с собой могучего английского дога, очевидно, для защиты от нового быка,— вообще то господин фон Кремер не любил собак,— п заказал псу отличную, теплую конуру. Л хозяйке куру-ской усадьбы привезли в карсте шерсть па платье, довольно дорогую, купленную лично самими барышнями, и госложе Рээмет, верно предсказавшей подарок, поручили передать его молодухе. Почему барин не решился сделать это сам, в конторе, так и осталось неясным.
И теперь Ульрих фон Кремер, живя в своей уединенной, затерянной за болотами Мяэкюле, где он уже не испытывал и тени прежней скуки, продолжал наслаждаться прекрасной, погожей осенью, сменившей прохладное и дождливое лето. Он храбро оставался здесь и в ту пору, когда пришли холода, дожди и бури, когда на холмах и в долинах началось великое умирание, когда болото подернулось серым покровом и лес растерял последние лоскутья своей пестрой рубашки. Ни жалобы, ни мягкой грусти но было нынче в этом умирании, все в природе умирало мужественно, с разумным сознанием неизбежности и ее непреложных законов. И вот наконец потемнела, угасла ясная, глубокая прозрачность осенних красок, развеялись свежие, пряные осенние запахи, низко нависшее небо застыло серым сводом и на землю лег белый саван, еще сияющий небесной чистотой. Из двух труб на южной стороне господского дома потянулся сизый дымок, говоривший о том, что старый барин и теперь пребывает на месте. А это, в свою очередь, доказывало, что печи Ульриха фон Кремера действительно исправны.
Поскольку Кремер после недавнего случая почувствовал, что его жизнь приобрела еще большую ценность (за это он благодарил самого высокого защитника, регулярно читая по вечерам Священное писание), он мог бы сейчас быть вполне счастлив, если бы молочник Тыпу Приллуп не заронил семя тревоги в его душу.
Этот человек явно переменился. В их взаимоотношениях начало появляться что-то темное, смутное. Казалось, что, когда они встречались, воздух, которым они дышали, насыщался угаром. В том, как Приллуп, приходя в контору первого числа каждого месяца (больше они нигде и не разговаривали), бросал свое короткое «здравствуйте», как он клал на стол деньги, как стоял посреди комнаты, как сверкали его рыжие 1лаза из-под густых бровей, как он уходил, хлопнув дверью,— во всем этом крылось нечто такое, что всякий раз вызывало у Кремера странное представление: будто его лысой макушки касается невидимая враждебная рука, покрытая холодным потом.
Что это могло быть?.. Было бы понятно, случись это год назад, но как раз тогда все так чудно и солидно уладилось...
Разве не отдано ему молоко по самой сходной, более чем сходной цене? Разве с него требуют долг, в счет которого он до сих пор внес лишь каких-нибудь двадцать пять рублей? Разве с него требуют денег вперед, что всегда так возмущало Яана? Нет, Кремер сумел путем банковского займа и продажи нескольких хуторов настолько поправить свое хозяйство, что теперь мог не тревожить арендатора-молочника ни с какой стороны. И арендная плата за усадьбу была прежняя, и цена телят до сегодняшнего дня все та же, хотя цены на землю и мясо непрерывно повышались. И жена... тоже кое-что получала в виде скромных подарков.
С Мари они о Приллупе гшкогда не говорили, на этот счет меяэду ними существовал безмолвный уговор, поэтому Ульрих решил как-нибудь прощупать самого Тыну. Чтобы добиться ясности, чтобы избавиться от неприятного теснящего чувства в груди.
Первого декабря он наконец осуществил свое намерение. Приллуп уже почти повернулся к хозяину спиной, длинной и узкой, уже стало видно, что его заушина стерта до крови, уже рука с шапкой поднялась...
— Постой, Тыну!
Приллуп едва-едва повернулся. И вопрошающе взглянул из-под набухших век. Кремер сидел, сгорбившись, столом, его усы топорщились в дружелюбной усмешке.
— Я давно хотел тебя спросить... Ты всегда являешься с таким кислым лицом, прямо тоску нагоняешь... Недоволен уже своим молочным делом, что ли?
Приллуп посмотрел па барина, но какими-то невидящими глазами. Он стоял молча, опустив руки.
— Но моему, тебе жилеть ни о чем не приходится и уирокиум» <оПл по н чем, каждый па твоем месте поступил бы так же.
Приллуп продол щал молчать, его взгляд и все тело сохраняли напряженную неподвижность.
Кремер ждал, поигрывая карандашом и скользя глазами по полушубку Приллупа.
— Ты все же мог бы мне сказать... мы ведь с тобой ладим не плохо...
— Свиньей я был,— произнес наконец Приллуп.
— Ах... все-таки? — Кремер вздернул подбородок.— Как же это?.. И чем же именно?
— Большой свиньей,— веско повторил Приллуп п опять замолчал.
Кремер наконец взглянул ему в глаза и, словно прочтя в них какой-то ответ, тяжело поднялся со стула. Медленно потирая руки, потом заложив их за спину, он вразвалку прошелся по комнате и остановился за своим стулом, вполоборота к Тыну.
— Я, правда, не знаю, что ты, собственно, имеешь в виду, и если ты не хочешь говорить — ладно, пусть так и будет. Но видишь ли, дорогой Приллуп, в этом грешном мире всякое дело, всякая сделка имеет свою плохую сторону. Где радость, там и печаль, сам знаешь. Но против печали я могу тебе указать хорошее средство, действительно хорошее, я сам его испытал. Вот послушай, Тыну: если, скажем, я вижу, что поступил неправильно,— это иногда случается, я ведь тоже не самый большой мудрец на свете,— или же если я сделал что-нибудь плохое — это тоже бывает, ведь и барин не без греха,— тогда я беру Библию и читаю ее до тех пор, пока не найду такие слова, которые сказаны прямо мне, которые подходят именно к моему делу так же, как мне впору этот сюртук. И вот когда я их прочту один раз, потом второй раз, потом третий — печали как не бывало, ее сдуло, как пыль с полированного стола.., Но ты должен читать то, что для тебя сказано,— понял, Тыну? То, что прямо-таки тебе сказано!
Пока Кремер говорил, Приллуп только раз шевельнулся, и полушубок его зашуршал, но какое он сделал движение, уловить было нельзя. Он по-прежнему стоял безмолвно, опустив глаза. Выслушав барина, он пожевал губами, как будто собирался сплюнуть, но не сплюнул. Кремер долго ждал, опершись грудью на спинку стула и тихонько покачиваясь в раздумье. А когда ответа так и не последовало, он, точно очнувшись, поднял голову и пробормотал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Утром было такое лицо, точно он всю ночь но смыкал глаз...
Раненого барина, который с полнейшей серьезностью спрашивал у врача, есть ли надежда на выздоровление, ужо на другой день смогли перевезти в Сяргвере, где за ним принялись ухаживать сестры. Недели через три он был совершенно здоров.
Возвратившись в Мяэкюлу, барин привез с собой могучего английского дога, очевидно, для защиты от нового быка,— вообще то господин фон Кремер не любил собак,— п заказал псу отличную, теплую конуру. Л хозяйке куру-ской усадьбы привезли в карсте шерсть па платье, довольно дорогую, купленную лично самими барышнями, и госложе Рээмет, верно предсказавшей подарок, поручили передать его молодухе. Почему барин не решился сделать это сам, в конторе, так и осталось неясным.
И теперь Ульрих фон Кремер, живя в своей уединенной, затерянной за болотами Мяэкюле, где он уже не испытывал и тени прежней скуки, продолжал наслаждаться прекрасной, погожей осенью, сменившей прохладное и дождливое лето. Он храбро оставался здесь и в ту пору, когда пришли холода, дожди и бури, когда на холмах и в долинах началось великое умирание, когда болото подернулось серым покровом и лес растерял последние лоскутья своей пестрой рубашки. Ни жалобы, ни мягкой грусти но было нынче в этом умирании, все в природе умирало мужественно, с разумным сознанием неизбежности и ее непреложных законов. И вот наконец потемнела, угасла ясная, глубокая прозрачность осенних красок, развеялись свежие, пряные осенние запахи, низко нависшее небо застыло серым сводом и на землю лег белый саван, еще сияющий небесной чистотой. Из двух труб на южной стороне господского дома потянулся сизый дымок, говоривший о том, что старый барин и теперь пребывает на месте. А это, в свою очередь, доказывало, что печи Ульриха фон Кремера действительно исправны.
Поскольку Кремер после недавнего случая почувствовал, что его жизнь приобрела еще большую ценность (за это он благодарил самого высокого защитника, регулярно читая по вечерам Священное писание), он мог бы сейчас быть вполне счастлив, если бы молочник Тыпу Приллуп не заронил семя тревоги в его душу.
Этот человек явно переменился. В их взаимоотношениях начало появляться что-то темное, смутное. Казалось, что, когда они встречались, воздух, которым они дышали, насыщался угаром. В том, как Приллуп, приходя в контору первого числа каждого месяца (больше они нигде и не разговаривали), бросал свое короткое «здравствуйте», как он клал на стол деньги, как стоял посреди комнаты, как сверкали его рыжие 1лаза из-под густых бровей, как он уходил, хлопнув дверью,— во всем этом крылось нечто такое, что всякий раз вызывало у Кремера странное представление: будто его лысой макушки касается невидимая враждебная рука, покрытая холодным потом.
Что это могло быть?.. Было бы понятно, случись это год назад, но как раз тогда все так чудно и солидно уладилось...
Разве не отдано ему молоко по самой сходной, более чем сходной цене? Разве с него требуют долг, в счет которого он до сих пор внес лишь каких-нибудь двадцать пять рублей? Разве с него требуют денег вперед, что всегда так возмущало Яана? Нет, Кремер сумел путем банковского займа и продажи нескольких хуторов настолько поправить свое хозяйство, что теперь мог не тревожить арендатора-молочника ни с какой стороны. И арендная плата за усадьбу была прежняя, и цена телят до сегодняшнего дня все та же, хотя цены на землю и мясо непрерывно повышались. И жена... тоже кое-что получала в виде скромных подарков.
С Мари они о Приллупе гшкогда не говорили, на этот счет меяэду ними существовал безмолвный уговор, поэтому Ульрих решил как-нибудь прощупать самого Тыну. Чтобы добиться ясности, чтобы избавиться от неприятного теснящего чувства в груди.
Первого декабря он наконец осуществил свое намерение. Приллуп уже почти повернулся к хозяину спиной, длинной и узкой, уже стало видно, что его заушина стерта до крови, уже рука с шапкой поднялась...
— Постой, Тыну!
Приллуп едва-едва повернулся. И вопрошающе взглянул из-под набухших век. Кремер сидел, сгорбившись, столом, его усы топорщились в дружелюбной усмешке.
— Я давно хотел тебя спросить... Ты всегда являешься с таким кислым лицом, прямо тоску нагоняешь... Недоволен уже своим молочным делом, что ли?
Приллуп посмотрел па барина, но какими-то невидящими глазами. Он стоял молча, опустив руки.
— Но моему, тебе жилеть ни о чем не приходится и уирокиум» <оПл по н чем, каждый па твоем месте поступил бы так же.
Приллуп продол щал молчать, его взгляд и все тело сохраняли напряженную неподвижность.
Кремер ждал, поигрывая карандашом и скользя глазами по полушубку Приллупа.
— Ты все же мог бы мне сказать... мы ведь с тобой ладим не плохо...
— Свиньей я был,— произнес наконец Приллуп.
— Ах... все-таки? — Кремер вздернул подбородок.— Как же это?.. И чем же именно?
— Большой свиньей,— веско повторил Приллуп п опять замолчал.
Кремер наконец взглянул ему в глаза и, словно прочтя в них какой-то ответ, тяжело поднялся со стула. Медленно потирая руки, потом заложив их за спину, он вразвалку прошелся по комнате и остановился за своим стулом, вполоборота к Тыну.
— Я, правда, не знаю, что ты, собственно, имеешь в виду, и если ты не хочешь говорить — ладно, пусть так и будет. Но видишь ли, дорогой Приллуп, в этом грешном мире всякое дело, всякая сделка имеет свою плохую сторону. Где радость, там и печаль, сам знаешь. Но против печали я могу тебе указать хорошее средство, действительно хорошее, я сам его испытал. Вот послушай, Тыну: если, скажем, я вижу, что поступил неправильно,— это иногда случается, я ведь тоже не самый большой мудрец на свете,— или же если я сделал что-нибудь плохое — это тоже бывает, ведь и барин не без греха,— тогда я беру Библию и читаю ее до тех пор, пока не найду такие слова, которые сказаны прямо мне, которые подходят именно к моему делу так же, как мне впору этот сюртук. И вот когда я их прочту один раз, потом второй раз, потом третий — печали как не бывало, ее сдуло, как пыль с полированного стола.., Но ты должен читать то, что для тебя сказано,— понял, Тыну? То, что прямо-таки тебе сказано!
Пока Кремер говорил, Приллуп только раз шевельнулся, и полушубок его зашуршал, но какое он сделал движение, уловить было нельзя. Он по-прежнему стоял безмолвно, опустив глаза. Выслушав барина, он пожевал губами, как будто собирался сплюнуть, но не сплюнул. Кремер долго ждал, опершись грудью на спинку стула и тихонько покачиваясь в раздумье. А когда ответа так и не последовало, он, точно очнувшись, поднял голову и пробормотал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49