Как человек, которому все еще принадлежит пекая частичка земной поверхности, у которого под боком находится его собственность, его неоспоримая собственность, и который еще имеет право требовать и приказывать. И его как-никак еще уважают. И он никому не должен подчиняться. И его хлеб зреет, трава растет, коровы доятся. И хозяева-арендаторы платят наличными, а бобыли делают всю нужную работу. И... и-и... оз-зх! Мяэкюльский помещик сладко зевает, и в этом зевке заключается все — и система взглядов, и программа действий.
Часто господин фон Крехмер останавливается и около стада, если оно оказывается в границах его маршрута. Тогда глаза его наполняются отеческим умилением, умиленно двигаются и длинные усы. Ибо вот эти сто сорок коровьих сосков — к сожалению, не больше, да и коровы далеко не лучшей породы,— это главные жизненные артерии, питающие его хозяйство, это основа его барской независимости; картофель остается далеко позади, а зерно играет еще меньшую роль, если вообще его хватает для продажи. И мяэкюльский помещик ласково почесывает между рогами Пеструху, протягивает Краснухе кусок булки и удостаивает пастуха Тоомаса каким-нибудь доверительным вопросом. Тоомаса он не боится. Тоомас не опасен для сердечного клапана. Этот приземистый лупоглазый мужичонка смотрит па хозяина так, будто перед ним сам господь бог, слетевший с небес. Даже шапку не догадается стащить с головы, пока барин не повернется к нему спиной. Ни жалоб, ни просьб у Тоомаса не бывает.
Осмотрев подмызок, то есть подразумеваемые под этим общим названием овипы, каменный сенник и два торфяных сарая (отроения эти более новые, сравнительно исправные, и смотреть па них но так противно), поискав ради забавы земляники или клубники на склоне холма, спугнув в кустах ежика, ужа или ящерицу, господин фон Кремер нижней, луговой дорогой возвращается домой и за обедом радует свою стряпуху отличным аппетитом, замечая разницы между вкусными и невкусными блюдами. Утолив жажду бокалом недорогого портвейна, он засыпает часика па два мирным сном землепашца.
Второй тур, чуть покороче, мяэкюльский помещик совершает во второй половине дпя. Затем следует интереснейший пункт дневной программы: господин фон Кремер наблюдает за доением коров на скотном дворе. После этого бодрящего зрелища, полного жизни и движения,— мелькающие руки, брызжущие молоком соски, пенистые подойники,— Ульрих фон Кремер приходит домой в таком приподнятом настроении, что тотчас же заводит старую музыкальную шкатулку. Затем под ее нежное треньканье он с удовольствием приступает к ужину. Закусывая, он иногда подпевает шкатулке, и это, по критическому замечанию жены управляющего госпожи Рээмет, звучит так, «будто тупой пилой стену пилят и камни лопатой швыряют».
При свете трех свечей (керосиновых ламп он упорно не признает) фон Кремер, зевая, просматривает перед сном несколько столбцов «Рева л мне Цейтунг» и две-три главы из Библии, главным образом из книги премудрости Соломоновой; другой литературы в доме нет. Затем свечи гаснут, гаснет и день, прожитый старым холостяком точно так же, как и вчерашний, как бесконечный ряд других ушедших в прошлое дней.
ГЛАВА ВТОРАЯ
И вот однажды весной, в начале девяностых годов, в его жизнь, выдержанную в таких спокойных тонах, вплелась более яркая полоса. Ему вдруг стало казаться, что он уже не один с самим собой. Стало чудиться, будто во всем, что он видит, слышит, осязает, вдыхает, появилось что-то новое, неизведанное. Вначале оно не было пи прекрасным, ни отталкивающим, ни дурным, пи хорошим — оно было лишь невероятно, поразительно новым. Но потом неопределенность сменилась ясностью и неведомое стало сладким, как мед, сладким до горечи.
Во время прогулок Ульрих фон Кремер очень редко сворачивал на поросшую травой дорожку, которая шла вдоль южной стены дома и вела мимо амбара к бобыльским хибаркам, ютившимся на склоне холма Кру-узимяэ: эта дорожка, проходившая между двумя клочками пашни, вскоре терялась в болоте, где вода местами доходила чуть не до колен. Правда, можно было обогнуть лачуги, пройти по тропке, вьющейся между холмом и болотом, и, не замочив ног, вернуться к дому — тогда и прогулка получалась подольше. Но мяэкюльский помещик не любил узких дорожек. И все же однажды после обеда, постояв за амбаром под распускающимися кустами орешника и с удовольствием послушав, как на барском поле пахари понукают волов, господин фон Кремер случайно забрел на круузимяэский выгон. Жуя сухую булку, он дошел до ворот, за которыми круто сбегала вниз сырая, топкая дорожка, послал отсюда приветственный взгляд церковной башне, что виднелась за болотом, и побрел вдоль изгороди, направляясь к ольховой рощице,— там начиналась протоптанная между пашней и покосом тропинка, которая вела обратно на двор имения.
Под этим ольшаником прилепилась одна из бобыль-ских лачужек, черневших кое-где но краям выгона; задней стеной она опиралась па склон холма, так что, если смотреть со стороны господского дома, был виден лишь гребень ее крыши. Господину фон Кремеру, когда он глядел из окон своей спальни, казалось, будто это замерла на меже длинная мохнатая гусеница. И всякий раз ему вспоминался хозяин избушки, тоже мохнатый, мызный бобыль Тыну Приллуп, по фамилии которого теперь называли и хибарку.
Проходя мимо Приллупова двора, щедро залитого весенним солнцем, Кремер невольно повернул голову и остановился: ему бросилось в глаза цветное пятно — красная женская юбка на зеленой траве. Почти в углу двора, около амбара, лежала женщина, освещенная ярким солнцем. Глаза ее были закрыты, рот приоткрыт.
«Вот как! Здесь изволят спать в будний день!» — прежде всего подумал помещик. Внимательно оглядев ее, Кремер убедился, что не знает этой женщины. В гости, может быть, приехала? А, да все равно! И он двинулся дальше. Но прошел всего три шага. Ему словно что-то вспомнилось, что-то заставило его обернуться: надо бы взглянуть еще раз... Почему его потянуло назад, он понял не сразу, поэтому сделал те же три шага обратно и приблизился к изгороди. По дворе и в доме все казалось вымершим. Только лно-три курицы копошились у ворот гумна, да на высокой оорезе, росшей посреди двора, устроили свое шумное сборище воробьи.
Ленивица спала, свернувшись клубочком, как кошка, и откинув голову на левую руку. Господину фон Кремеру был виден профиль и белая шея под загорелым подбородком. Ее лицо, ее приоткрытые губы сохраняли такое выражение, точно она с лукавой усмешкой прислушивалась к чьему-то вкрадчивому шепоту. Господин фон Кремер заметил также, что у нее очень редкие зубы. Но особенно приковали его внимание две складочки, две юные «ниточки» на ее полной шее над дешевыми бусами, и старый барин вдруг вспомнил, что именно эти складочки и вызвали его невинное любопытство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49