Чавканье Яана заглушает прихлебывание остальных. Слышен запах водки.
Лийсу замечает, что Приллуп все не может как следует приняться за еду. Его пальцы дрожат, глаза бегают, на скулах проступают красные пятна. Чувствуя, что девочка смотрит па него, он вдруг устремляет па нее глаза через стол, и Лийсу не может попять, чем полой этот взгляд — укоризной или страхом.
Лийсу кончает обед, молитвенно складывает руки и вместе с братом уходит из комнаты. Закрывая дверь, она мельком взглядывает на затылок гостя, и ей кажется, будто даже волосы у Приллупа торчат как-то смятенно.
Но Тыну вдруг начинает совсем спокойно:
— Да-а, вот как оно бывает на свете с этим житейским добришком. К примеру сказать, хозяин этого дома. Частенько думаешь про себя: и куда только человек деньги будет девать, ежели еще столько же лет похлопочет!
— Еще столько же? —Яан лисло улыбается.—-Да что я, с ума сошел? Я, мил человек, с ума не сошел! Полночи трясись, скрючившись промеж кадушек, полночи клюй носом где-нибудь на скамейке в корчме, и так из года в год, будто вечпо в обозе... Не-ет, брат, хватит! Я тоже хочу когда-нибудь себе отды\ дать: руки в боки — сам себе хозяин! Пускай батраки попотеют! Годик или два помаюсь — и шабаш. А там —- хочу под ногами свою землю иметь...
— Возьми же мяса, Тыну, что ты так неохотно ешь,— выговаривает Приллупу хозяйка.
Но Приллуп ее не слушает, он слушает только будущего хозяина, который хочет, упершись руками в бока, ощущать под ногами свою землю.
— Тогда, наверно, отхватишь на том берегу хуторок десятин в сто... Из наших ни один не годится? — При этом он смотрит в свою миску и болтает ложкой, как будто ему никак не поймать горошины.
Яан отвечает не сразу. Он задумчиво смотрит перед собой, на лужицу похлебки на столе; потом поднимает нос? вертит головой и цедит со смиренным, дробным смешком:
— Кто его знает, может, хватит силенок и на два таких... может, и хватит... Сейчас так в аккурат не угадаешь... может, хватит и на именьице какое... или подмызо-чек!
И Яан вдруг впивается своими лазоревыми глазками и глаза гостя.
У тою ложка застывает в руке перед раскрытым ртом, и проходит немало времени, тюка с губ его срывается чуть сдавленное: «Ни пи. ты!» По затем он подхватывает с удвоенным жаром:
— Л у да... ну да! Куда оно денется... куда оно, голубчик, денется! — И когда ложка похлебки наконец отправлена в рот, узкая грудь и острые плечи Приллупа начинают трястись от веселого смеха. Он переводит взгляд с хозяина на хозяйку, и, кажется, даже заросли бороды на его щеках смеются, одобряя без всякой зависти все эти планы.
Он уже сыт. Хозяйка —она все это время перекатывала мизинцем хлебные крошки — поднимает глаза и снова пытается угощать его, но Тыну кладет ложку, складывает нож и, пожав руки хозяевам, отодвигается от стола вместе со стулом. Пальцы он вытирает о голенище своего обвис-шего гармошкой сапога.
У тебя что — дело к нам было какое? — спрашивают хозяева.
-- Дело? Л, да, чуть не забыл! Хочу завтра вечерком с тийтсовским Михкелем на берег за салакой податься... нужно ведь малость свеженькой к Иванову дню... так если хочешь, можем и тебе...
Но хозяин Куру недавно привез салаки из города; он всегда покупает рыбу в городе.
— Ну да, да... Дошел я до наших ворот и подумал: зайду ка спрошу... Но это ничего...
На дворе стояла влажная духота, псе вокруг млело под жарким солнцем. Па выгоне среди выгоревшей травы белели голые глинистые бугры. Приллуп долго шел с почти закрытыми глазами. Шаг у него был легкий, упругий, голова ясная. Он и сам не заметил, как миновал кузницу, заросли кустарника и ореховую рощицу за амбаром. Только дойдя до ворот круузимяэского луга и остановившись у трех одиноких сосен, тени которых на раскаленном песке
тянулись к нему, точно три руки с жадно растопыренными пальцами, он весь как-то сразу сник. Сел у дороги на большой валун, обхватил голову руками и тихонько застонал.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Утро Иванова дня уже давно заглядывает в душную каморку Приллуповой избы, но видит молодых еще в постели. Утро не удивляется: светлая ночь рассказала ему, что хозяева вместе с детьми оставались на лугу допоздна — пока последние угольки смоляной бочки не осыпались в воздухе багровыми лепестками. Утро не удивляется — улыбнувшись, оно продолжает свой путь.
Спит только Тыиу, молодуха уже проснулась. Уткнув локоть в соломенную подушку и подперев щеку кулачком, она смотрит, как Тыну спит. Тыну спит на спине, сложив руки на животе, запрокинув голову. Рот его открыт. Рубаха на груди широко расстегнута, рукава закатаны, одеяло отброшено. Тело у него волосатое. Грудь, шея, подбородок, щеки, руки от локтя до кончиков пальцев — все покрыто густым волосом. Этот каштановый покров, мягкий и блестящий, ползущий и стелющийся по коже, только на руках чуть пореже. Волнистая борода и всклокоченные волосы па голове лишь немногим длиннее и гуще, чем на теле. Борода доходит до самых скул, волосы начинаются низко над бровями. В ноздрях видны пучки волос, из ушей торчит пух.
Молодуху забавляет природная шуба Тыну. Ее взгляд скользит вверх и вниз по его груди, останавливается па его руках и лице, снова возвращается к груди. Она украдкой протягивает свободную руку и несколько раз проводит ладонью но этой чащобе, едва касаясь ее верхушек, с той нежностью и боязнью, с какой робкие дети гладят собак. А когда она отводит руку и снова смотрит на Тыну, в глазах ее вспыхивает искорка смеха: она вспомнила картинку из школьной книжки и шепотом произносит по складам странное словечко — «оранутан».
И вдруг у нее появляется желание, страстное, непреодолимое желание поджечь эту мягкую, блестящую буйную поросль на груди у Тыну и посмотреть, как она вся разом займется, точно сухая прошлогодняя трава! Коробок спичек вместе с трубкой и кисетом всегда лежит у Тыну в изголовье... Молодуха протягивает руку, глаза ее блестят. Она заходит в своей забаве так далеко, что чиркает спичкой и ждет только, чтобы разгорелся растапливающий серу огонек.
Но тут Тыну шевелится, жует ртом и просыпается. «А?.. Что?» — тупо бормочет он и проводит тыльной стороной ладони по влажному лбу. Взгляд его близко сидящих друг к другу рыжевато-карих глаз смутно бродит по сторонам, и Мари кажется, будто впадины, в которых поблескивают эти глаза, за последние дни сильно углубились.
— хотела поджечь,—отвечает молодуха.
— Меня... поджечь... с чего это? — Глаза Тыну останавливаются па горящей спичке, которую Мари все еще пальцах.
— Ты такой волосатый. Тыну зевает.
— Л ты что — только сегодня увидела?
— Да.
— Где же твои глаза раньше были?
— Не знаю. Тыну опять зевает.
— Ну так подпаливай!
— Ужо расхотелось.— 11 Мари бросает спичку за спинку кровати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Лийсу замечает, что Приллуп все не может как следует приняться за еду. Его пальцы дрожат, глаза бегают, на скулах проступают красные пятна. Чувствуя, что девочка смотрит па него, он вдруг устремляет па нее глаза через стол, и Лийсу не может попять, чем полой этот взгляд — укоризной или страхом.
Лийсу кончает обед, молитвенно складывает руки и вместе с братом уходит из комнаты. Закрывая дверь, она мельком взглядывает на затылок гостя, и ей кажется, будто даже волосы у Приллупа торчат как-то смятенно.
Но Тыну вдруг начинает совсем спокойно:
— Да-а, вот как оно бывает на свете с этим житейским добришком. К примеру сказать, хозяин этого дома. Частенько думаешь про себя: и куда только человек деньги будет девать, ежели еще столько же лет похлопочет!
— Еще столько же? —Яан лисло улыбается.—-Да что я, с ума сошел? Я, мил человек, с ума не сошел! Полночи трясись, скрючившись промеж кадушек, полночи клюй носом где-нибудь на скамейке в корчме, и так из года в год, будто вечпо в обозе... Не-ет, брат, хватит! Я тоже хочу когда-нибудь себе отды\ дать: руки в боки — сам себе хозяин! Пускай батраки попотеют! Годик или два помаюсь — и шабаш. А там —- хочу под ногами свою землю иметь...
— Возьми же мяса, Тыну, что ты так неохотно ешь,— выговаривает Приллупу хозяйка.
Но Приллуп ее не слушает, он слушает только будущего хозяина, который хочет, упершись руками в бока, ощущать под ногами свою землю.
— Тогда, наверно, отхватишь на том берегу хуторок десятин в сто... Из наших ни один не годится? — При этом он смотрит в свою миску и болтает ложкой, как будто ему никак не поймать горошины.
Яан отвечает не сразу. Он задумчиво смотрит перед собой, на лужицу похлебки на столе; потом поднимает нос? вертит головой и цедит со смиренным, дробным смешком:
— Кто его знает, может, хватит силенок и на два таких... может, и хватит... Сейчас так в аккурат не угадаешь... может, хватит и на именьице какое... или подмызо-чек!
И Яан вдруг впивается своими лазоревыми глазками и глаза гостя.
У тою ложка застывает в руке перед раскрытым ртом, и проходит немало времени, тюка с губ его срывается чуть сдавленное: «Ни пи. ты!» По затем он подхватывает с удвоенным жаром:
— Л у да... ну да! Куда оно денется... куда оно, голубчик, денется! — И когда ложка похлебки наконец отправлена в рот, узкая грудь и острые плечи Приллупа начинают трястись от веселого смеха. Он переводит взгляд с хозяина на хозяйку, и, кажется, даже заросли бороды на его щеках смеются, одобряя без всякой зависти все эти планы.
Он уже сыт. Хозяйка —она все это время перекатывала мизинцем хлебные крошки — поднимает глаза и снова пытается угощать его, но Тыну кладет ложку, складывает нож и, пожав руки хозяевам, отодвигается от стола вместе со стулом. Пальцы он вытирает о голенище своего обвис-шего гармошкой сапога.
У тебя что — дело к нам было какое? — спрашивают хозяева.
-- Дело? Л, да, чуть не забыл! Хочу завтра вечерком с тийтсовским Михкелем на берег за салакой податься... нужно ведь малость свеженькой к Иванову дню... так если хочешь, можем и тебе...
Но хозяин Куру недавно привез салаки из города; он всегда покупает рыбу в городе.
— Ну да, да... Дошел я до наших ворот и подумал: зайду ка спрошу... Но это ничего...
На дворе стояла влажная духота, псе вокруг млело под жарким солнцем. Па выгоне среди выгоревшей травы белели голые глинистые бугры. Приллуп долго шел с почти закрытыми глазами. Шаг у него был легкий, упругий, голова ясная. Он и сам не заметил, как миновал кузницу, заросли кустарника и ореховую рощицу за амбаром. Только дойдя до ворот круузимяэского луга и остановившись у трех одиноких сосен, тени которых на раскаленном песке
тянулись к нему, точно три руки с жадно растопыренными пальцами, он весь как-то сразу сник. Сел у дороги на большой валун, обхватил голову руками и тихонько застонал.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Утро Иванова дня уже давно заглядывает в душную каморку Приллуповой избы, но видит молодых еще в постели. Утро не удивляется: светлая ночь рассказала ему, что хозяева вместе с детьми оставались на лугу допоздна — пока последние угольки смоляной бочки не осыпались в воздухе багровыми лепестками. Утро не удивляется — улыбнувшись, оно продолжает свой путь.
Спит только Тыиу, молодуха уже проснулась. Уткнув локоть в соломенную подушку и подперев щеку кулачком, она смотрит, как Тыну спит. Тыну спит на спине, сложив руки на животе, запрокинув голову. Рот его открыт. Рубаха на груди широко расстегнута, рукава закатаны, одеяло отброшено. Тело у него волосатое. Грудь, шея, подбородок, щеки, руки от локтя до кончиков пальцев — все покрыто густым волосом. Этот каштановый покров, мягкий и блестящий, ползущий и стелющийся по коже, только на руках чуть пореже. Волнистая борода и всклокоченные волосы па голове лишь немногим длиннее и гуще, чем на теле. Борода доходит до самых скул, волосы начинаются низко над бровями. В ноздрях видны пучки волос, из ушей торчит пух.
Молодуху забавляет природная шуба Тыну. Ее взгляд скользит вверх и вниз по его груди, останавливается па его руках и лице, снова возвращается к груди. Она украдкой протягивает свободную руку и несколько раз проводит ладонью но этой чащобе, едва касаясь ее верхушек, с той нежностью и боязнью, с какой робкие дети гладят собак. А когда она отводит руку и снова смотрит на Тыну, в глазах ее вспыхивает искорка смеха: она вспомнила картинку из школьной книжки и шепотом произносит по складам странное словечко — «оранутан».
И вдруг у нее появляется желание, страстное, непреодолимое желание поджечь эту мягкую, блестящую буйную поросль на груди у Тыну и посмотреть, как она вся разом займется, точно сухая прошлогодняя трава! Коробок спичек вместе с трубкой и кисетом всегда лежит у Тыну в изголовье... Молодуха протягивает руку, глаза ее блестят. Она заходит в своей забаве так далеко, что чиркает спичкой и ждет только, чтобы разгорелся растапливающий серу огонек.
Но тут Тыну шевелится, жует ртом и просыпается. «А?.. Что?» — тупо бормочет он и проводит тыльной стороной ладони по влажному лбу. Взгляд его близко сидящих друг к другу рыжевато-карих глаз смутно бродит по сторонам, и Мари кажется, будто впадины, в которых поблескивают эти глаза, за последние дни сильно углубились.
— хотела поджечь,—отвечает молодуха.
— Меня... поджечь... с чего это? — Глаза Тыну останавливаются па горящей спичке, которую Мари все еще пальцах.
— Ты такой волосатый. Тыну зевает.
— Л ты что — только сегодня увидела?
— Да.
— Где же твои глаза раньше были?
— Не знаю. Тыну опять зевает.
— Ну так подпаливай!
— Ужо расхотелось.— 11 Мари бросает спичку за спинку кровати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49