Знахарке повезло: в этом году осень принесла чуть побольше даров даже на Круузимяэ.
Вместе с тем Приллуп стал тешить себя мечтами о тех радостях, которые должна ему принести весна. Чтобы насладиться предвкушением этих радостей, он частенько направлял свои стопы к молочне, к помещичьему стаду и к усадьбе Куру. Все, что он здесь видел, было ему давно знакомо, но Тыну никак не мог насытиться. И, поглядывая, подсматривая, невольно поглаживал бороду и ухмылялся.
Молочня, стадо и хутор — теперь все это ждет его! А Яаи и не знает!
И другие не знают.
Но к()|ди в конце концов узнают — вот глаза-то вылупят!
II когда он однажды вечером, выглядывая из-за кустов па пастбище, снова видит, как Яан уезжает в город, везя и на этот раз порядочный груз желтого и белого золота, Тыиу не может удержаться: он машет ему вслед рукой — счастливого пути! — и хохочет во все горло:
— Езжай, езжай, брат! Долго ли тебе еще ездить!
Л выйдя на круузимяэский луг, держит речь к окрестным хибаркам, озорную и насмешливую речь, которая звучит так, будто Приллуп недавно побывал около башни с петухом.
— Глидите-ка вы, лачуги злосчастные, норы кротовьи! Сколько в вас народу живет, а судьба выбрала только одного! Только одного посчитали достойным, одного и возвысят! А вы все прочие, копошитесь в земле, в той, что ли жить, ни помереть не дает, гните спину на барина да жуйте веки вечные салаку! Как были вы голыми, так и останетесь: только волосатому почет, только ему в гору идти!
Жаль, что никто не попадается навстречу. Тыну не знает, что бы он сказал, но что-нибудь да сказал бы. Тыну не знает, что бы он сделал, но что-нибудь сделал бы. Возможно, показал бы встречному язык или предложил помериться силами.
Но дома Тыну рассыпается мелким бесом. Он так лебезит перед женой, так назойлив, что молодухе иногда приходится отталкивать его локтем. Однако Тыну не обижается, он отвечает шуткой:
— Я сегодня барских коров на жнивье и спереди и сзади чесал — и им ничего, нравилось, стояли смирно. Л тебя чуть пальцем тронешь — сразу бодаешься! Когда же ты эдак в помещицы выйдешь!
И вот наступает день, когда к этим первым радостям
Тыну Приллупа прибавляется еще одна, совсем особенная, день, который возвещает о начале его владычества еще более убедительно, чем лилово-пестрая бумага, спрятанная в шкафу, между страницами молитвенника.
Направляясь к барину за подробными указаниями насчет выкорчевки барбарисов и едва войдя в длинный коридор господского дома, Приллуп видит странную картину. У каждой двери на правой стороне коридора стоит по человеку: в дверях кухни — стряпуха, па пороге двух следующих комнат — госпожа Рээмет и сам управляющий. Все напряя^енно прислушиваются, у всех глаза вытаращены, рты разинуты от изумления, растерянности, даже испуга.
Тыну тотчас же понимает их удивление. Из конторы, дверь которой чуть приоткрыта, доносится гневный крик. Мяэкюльский барин — не из крикливых. Правда, бранится иногда, по в меру. Никто никогда не слышал, чтобы он орал. Ему и здоровье позволяет настолько сердиться, чтоб кричать. А сейчас этот тихий барии орет, и как орет!
— Так ты еще от меня благодарности требуешь! По-твоему, я должен тебя благодарить, а не ты меня! Если ты иногда и платил мне вперед, ты платил моими деньгами! Если ты мне иногда и давал взаймы, ты давал мне мои деньги! Это от моих денег ты так задрал нос. Без моих денег и моей земли ты бы давно завшивел со всем своим семейством! Благодари бога... молчать! (Слышно, как топают йогой.) Благодари бога, что я тебя не выбрасываю немедленно из усадьбы, и убирайся прочь с моих глаз, наглец!
Дверь с шумом распахивается, и из конторы чуть ли ие ощупью, весь красный, выбирается куруский Яан. Он ничего не видит перед собой, наталкивается боком на Тыну, а дойдя до двери коридора, хватается обеими руками за косяки, прежде чем переступить порог, как будто боится споткнуться и упасть.
Приллуп прижимается спиной к стене, остальные зрители скрываются за своими дверями. Дверь конторы захлопывается.
«Лучше сегодня не ходить»,— думает Тыну и потихоньку удаляется из коридора. Когда он шагает домой, его плечи дрожат от скрытого смеха, а рука поглаживает, все поглаживает бороду! По временам он оборачивается на этот недостроенный дом, где происходит столько важных событий, и новый приступ хохота сотрясает его грудь, живот и плечи.
Хоть бы кто-нибудь встретился!
Иаконец-то! В воротах круузимяэского выгона ему попадается старик — сосед из Паюзи.
— Хочешь, расскажу новость! Куруского Яана прогоняют! Не будет больше молоко возить! Даже хутор отбирают! Вот только что слышал, сию минуту! Да еще какую баню задали!
— Прогоняет?.. Еще и баню?..
— Ага! Он, болван, возьми да и ляпни барину в глаза: я, дескать, вечно вам вперед плачу, часто взаймы даю — и вот какова благодарность!.. Ох, и крику тут было, треску! Точно грома грянула. Дажо стекла задребезжали. Кто Пы поморил, что шыкюльский Кремер может так горланить!
—« Прогнали Нина, значит! За какие же грехи?
— Ну, зазнался... слишком уж зазнался! Разве барин истопит, чтоб мужик у него под носом этак зазнавался!
Ныглали Яана! Отставку дали!
Они смотрят друг на друга, глаза их сияют. Старик из Паюзи аабыпает, куда он шел, и семенит вслед за соседом обратно на аыгоп. Во дноре у Лийваков стоит Март, Яагуп маимч ому рукой, гот подходит. Ему тоже с жаром сообщают ПОМОСТ!,.
— Ноу ж го пытали Яана? И разругали вдобавок?
— Ого, брат ты мой, еще как разругали! Теперь сияют уже три пары глаз.
— Л ппрочем, для такого, как он, беда не больно ивлинл...
— Ну, нее же! Он бы еще больше деньжат нагреб... Да сщо с такой азбучкой! «Плагодари бога, что тебя до игопы оставляют, чт сразу не гонят взашей из имения и с хутора!» И еще там честили по-всякому.
Л каково было спесивцу все это проглотить! Это же для него — нож острый!
И все трос опять весело переглядываются, ощущая в груди приятную теплоту, и беседа становится еще слаще. I? ним присоединяется и Вяйке-Юри, как будто нюхом что-то учуяв.
— Знать бы, кому же теперь отдадут молоко?
— И кому хутор достанется?
Здесь Тыну Приллуп, высоко вздернув плечи, кривит рот и тянет нараспев, почти как курускин Яан:
— Да-а, братцы, получит их тот, кого отличат из всех прочих. Получит такой человек, у которого с божьей помощью кое-что в суидучишке припрятано, Опять же, у зажиточных родичей можно призанять. Хутор и молоко — они так вместе и пойдут, это уж известно.
Но для остальных трех собеседников это сейчас вопрос второстепенный. В данную минуту их занимает оглушительное падение Яана. Слишком долго они завидовали курускому хозяину, слишком долго он их презирал и высмеивал! Они и не надеялись, что смогут когда-нибудь позлорадствовать на его счет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Вместе с тем Приллуп стал тешить себя мечтами о тех радостях, которые должна ему принести весна. Чтобы насладиться предвкушением этих радостей, он частенько направлял свои стопы к молочне, к помещичьему стаду и к усадьбе Куру. Все, что он здесь видел, было ему давно знакомо, но Тыну никак не мог насытиться. И, поглядывая, подсматривая, невольно поглаживал бороду и ухмылялся.
Молочня, стадо и хутор — теперь все это ждет его! А Яаи и не знает!
И другие не знают.
Но к()|ди в конце концов узнают — вот глаза-то вылупят!
II когда он однажды вечером, выглядывая из-за кустов па пастбище, снова видит, как Яан уезжает в город, везя и на этот раз порядочный груз желтого и белого золота, Тыиу не может удержаться: он машет ему вслед рукой — счастливого пути! — и хохочет во все горло:
— Езжай, езжай, брат! Долго ли тебе еще ездить!
Л выйдя на круузимяэский луг, держит речь к окрестным хибаркам, озорную и насмешливую речь, которая звучит так, будто Приллуп недавно побывал около башни с петухом.
— Глидите-ка вы, лачуги злосчастные, норы кротовьи! Сколько в вас народу живет, а судьба выбрала только одного! Только одного посчитали достойным, одного и возвысят! А вы все прочие, копошитесь в земле, в той, что ли жить, ни помереть не дает, гните спину на барина да жуйте веки вечные салаку! Как были вы голыми, так и останетесь: только волосатому почет, только ему в гору идти!
Жаль, что никто не попадается навстречу. Тыну не знает, что бы он сказал, но что-нибудь да сказал бы. Тыну не знает, что бы он сделал, но что-нибудь сделал бы. Возможно, показал бы встречному язык или предложил помериться силами.
Но дома Тыну рассыпается мелким бесом. Он так лебезит перед женой, так назойлив, что молодухе иногда приходится отталкивать его локтем. Однако Тыну не обижается, он отвечает шуткой:
— Я сегодня барских коров на жнивье и спереди и сзади чесал — и им ничего, нравилось, стояли смирно. Л тебя чуть пальцем тронешь — сразу бодаешься! Когда же ты эдак в помещицы выйдешь!
И вот наступает день, когда к этим первым радостям
Тыну Приллупа прибавляется еще одна, совсем особенная, день, который возвещает о начале его владычества еще более убедительно, чем лилово-пестрая бумага, спрятанная в шкафу, между страницами молитвенника.
Направляясь к барину за подробными указаниями насчет выкорчевки барбарисов и едва войдя в длинный коридор господского дома, Приллуп видит странную картину. У каждой двери на правой стороне коридора стоит по человеку: в дверях кухни — стряпуха, па пороге двух следующих комнат — госпожа Рээмет и сам управляющий. Все напряя^енно прислушиваются, у всех глаза вытаращены, рты разинуты от изумления, растерянности, даже испуга.
Тыну тотчас же понимает их удивление. Из конторы, дверь которой чуть приоткрыта, доносится гневный крик. Мяэкюльский барин — не из крикливых. Правда, бранится иногда, по в меру. Никто никогда не слышал, чтобы он орал. Ему и здоровье позволяет настолько сердиться, чтоб кричать. А сейчас этот тихий барии орет, и как орет!
— Так ты еще от меня благодарности требуешь! По-твоему, я должен тебя благодарить, а не ты меня! Если ты иногда и платил мне вперед, ты платил моими деньгами! Если ты мне иногда и давал взаймы, ты давал мне мои деньги! Это от моих денег ты так задрал нос. Без моих денег и моей земли ты бы давно завшивел со всем своим семейством! Благодари бога... молчать! (Слышно, как топают йогой.) Благодари бога, что я тебя не выбрасываю немедленно из усадьбы, и убирайся прочь с моих глаз, наглец!
Дверь с шумом распахивается, и из конторы чуть ли ие ощупью, весь красный, выбирается куруский Яан. Он ничего не видит перед собой, наталкивается боком на Тыну, а дойдя до двери коридора, хватается обеими руками за косяки, прежде чем переступить порог, как будто боится споткнуться и упасть.
Приллуп прижимается спиной к стене, остальные зрители скрываются за своими дверями. Дверь конторы захлопывается.
«Лучше сегодня не ходить»,— думает Тыну и потихоньку удаляется из коридора. Когда он шагает домой, его плечи дрожат от скрытого смеха, а рука поглаживает, все поглаживает бороду! По временам он оборачивается на этот недостроенный дом, где происходит столько важных событий, и новый приступ хохота сотрясает его грудь, живот и плечи.
Хоть бы кто-нибудь встретился!
Иаконец-то! В воротах круузимяэского выгона ему попадается старик — сосед из Паюзи.
— Хочешь, расскажу новость! Куруского Яана прогоняют! Не будет больше молоко возить! Даже хутор отбирают! Вот только что слышал, сию минуту! Да еще какую баню задали!
— Прогоняет?.. Еще и баню?..
— Ага! Он, болван, возьми да и ляпни барину в глаза: я, дескать, вечно вам вперед плачу, часто взаймы даю — и вот какова благодарность!.. Ох, и крику тут было, треску! Точно грома грянула. Дажо стекла задребезжали. Кто Пы поморил, что шыкюльский Кремер может так горланить!
—« Прогнали Нина, значит! За какие же грехи?
— Ну, зазнался... слишком уж зазнался! Разве барин истопит, чтоб мужик у него под носом этак зазнавался!
Ныглали Яана! Отставку дали!
Они смотрят друг на друга, глаза их сияют. Старик из Паюзи аабыпает, куда он шел, и семенит вслед за соседом обратно на аыгоп. Во дноре у Лийваков стоит Март, Яагуп маимч ому рукой, гот подходит. Ему тоже с жаром сообщают ПОМОСТ!,.
— Ноу ж го пытали Яана? И разругали вдобавок?
— Ого, брат ты мой, еще как разругали! Теперь сияют уже три пары глаз.
— Л ппрочем, для такого, как он, беда не больно ивлинл...
— Ну, нее же! Он бы еще больше деньжат нагреб... Да сщо с такой азбучкой! «Плагодари бога, что тебя до игопы оставляют, чт сразу не гонят взашей из имения и с хутора!» И еще там честили по-всякому.
Л каково было спесивцу все это проглотить! Это же для него — нож острый!
И все трос опять весело переглядываются, ощущая в груди приятную теплоту, и беседа становится еще слаще. I? ним присоединяется и Вяйке-Юри, как будто нюхом что-то учуяв.
— Знать бы, кому же теперь отдадут молоко?
— И кому хутор достанется?
Здесь Тыну Приллуп, высоко вздернув плечи, кривит рот и тянет нараспев, почти как курускин Яан:
— Да-а, братцы, получит их тот, кого отличат из всех прочих. Получит такой человек, у которого с божьей помощью кое-что в суидучишке припрятано, Опять же, у зажиточных родичей можно призанять. Хутор и молоко — они так вместе и пойдут, это уж известно.
Но для остальных трех собеседников это сейчас вопрос второстепенный. В данную минуту их занимает оглушительное падение Яана. Слишком долго они завидовали курускому хозяину, слишком долго он их презирал и высмеивал! Они и не надеялись, что смогут когда-нибудь позлорадствовать на его счет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49