У Тыну пересохло во рту. Он наконец оказывает честь ковшу с квасом, отпивает большой глоток. Молодуха, которая стоит, опершись иа столбик кровати, проводит рукой иод носом и но губам.
— Или сказала бы: мне перед людьми стыдно. Но лучше с 'иисои блажью но сумел! Я тебе уже не раз говорил: кому ты об ;ггом станешь раззванивать! Вы же не дети глупые, да притом у него и в городе есть квартира! Л если и впрямь пойдет слух — ну и черт с ним! Кому ты должна давать отчет? Кто тебя смеет за полы хватать? У кого кошель набит, тому стесняться нечего: кто обеими руками деньги гребет, тому#па людские пересуды начхать. Любой бабе можешь в рожу плюнуть, а если еще мне скажешь, и ое, шлюху, н лепешку расквашу!
И Приллуп горделиво Iрочает кулаком по столу. Он поднимает глизп, чтобы прочес!ь па лице у обвиняемой, какое що пропинало впечатление, по в доме уже сгустились сумерки.
И он продолжает говорить, говорить с я^аром, подбав-лни н каждое слово все больше злобы, чтобы раззадорить и себя и ее, чтобы приблизить минуту, когда вместо слов можно будет пустить в ход руки. Но как раз когда он доходит ужо до прямых угроз, когда заявляет, что все в доме должны слушаться его приказа, даже в «деле с барином», когда оп, разбушевавшись, ищет виновную своим мутным взглядом, оказывается, что виновной уже нет около кровати, что ее и вовсе нет в комнате! Добравшись ощупью до приоткрытой двери, Тыну убеждается, что глаза его не обманули.
Тыну долго стоит неподвижно. Ему, что сейчас он по в состоянии показать свою хозяйскую власть. Он колеблется — как же теперь поступить. Мелькает неясная мысль: а может быть, так оно и лучше? Но тут же берет верх другая: нет, это было бы слабостью, а допустить слабость сейчас — значит все окончательно потерять. Да и то зелье, которого он хватил для храбрости в трактире около церкви, кричит ему: не давай ей спуску! Видишь же, что она над тобой насмехается! Что ты за мужик, если с женой не справишься! И Тыну, до сих пор топтавшийся у порога, устремляв 1ся вон из избы.
Во дворе гораздо светлее, весь двор как на ладони, но Мари здесь нет. Приллуп заглядывает в амбар, на гумно, в хлев — никого! По дороге он запасается крепкой дубинкой. Может быть, окликнуть? Нет. Убежит бог знает куда, если услышит, что за ней гонятся.
Тыну добирается до огорода, лежащего позади избы и выходящего на луг, и здесь видит Мари. Она сидит в углу изгороди, на длинном валуне, похожем на огромный каравай хлеба. Голову ее, как нежная кисея, окутывает молочно-белый прозрачный сумрак: луна вдруг выглянула из окошка меж облаков.
Тыну перешагивает через лаз в изгороди и только теперь замечает, что молодуха не одна. У ее ног примостились Лини и Юку, они слушают ее, разинув рот. Как видно, Мари рассказывает им одну из тех забавных побасенок, до которых ребятишки так лакомы: это наскоро придуманные ею историйки о ней самой или о других знакомых людях, полные всяких смешных несуразиц. «Мари, расскажи что-нибудь веселое!» — часто просят дети, и мачеха, обычно такая скупая на слова, уступает им. Свои небылицы она плетет с невозмутимо серьезным видом, что вызывает еще более шумный восторг.
Мари не одна — такого оборота дела Тыну не ожидал и совсем к нему не подготовлен. Он, конечно, нисколько не стесняется тех двух сопляков, что сидят у ее ног, но все же... что-то изменилось! И, приближаясь к этим троим, Тыну шагает уже не так стремительно и размашисто.
А когда подходит вплотную, его смущает еще одно обстоятельство: они видят у него в руках дубинку, но никто не пугается. Мари прерывает свой рассказ, ребятишки перестают смеяться, все трое смотрят на него, но преспокойно сидят на месте. Собственно, их четверо: между Апни и Юку пристроился лохматый Каару. Он единственный, видимо, побаивается. Но и он не убегает, только привстает на передних лапах и, шевеля ноздрями, зорко следит за хозяйской палкой. И в то же время помахивает хвостом, как бы прося прощения за свою подозрительность.
— Смотрите-ка, он еще не спит! Я думала, ты уже почиваешь блаженным сном.
Это восклицание, брошенное небрежно, с равнодушной ласковостью, довершает то, что еще оставалось довершить. Обвинитель укрощен. Он сейчас уже не знает, зачем он тут стоит, зачем у него в руке палка. Он не знает, как оправдать свое появление, как ответить на пристальный взгляд четырех пар глаз; а труднее всего ответить той, которая встретила его таким уничтожающим приветствием.
Тыну молча оглядывает всех по очереди, потом еще с минуту молчит и, наконец, решает прибегнуть к спасительной лжи:
. — Л вот пришел вас, бессовестных, палкой в постель гнать! На лап да юте и тут под забором чуть по всю ночь, а утром их по добудишься! Л ну-ка, живо домой! У, с-со-Паки!
Под его взмахами весь выводок разлетается в разные стороны. По огороду и двору несется хохот, визг. Каару, тявкая изо всех сил, старается схватить зубами конец дубинки, и даже Юку, расхрабрившись, пробует напасть на отца с тыла. Веселье достигает высшей точки, когда могучий противник, обо что-то споткнувшись, во всю свою длину растягивается па траве и таким образом проигрывает битву.
— Почему отец каждый вечор так с нами не балуется? - говорит Лини брату, когда оба уже лежат в постели.
— Дурная ты,—зевает Юку.— Разве он каждый вечор за табаком ходит!
Юку прав, такие вечера больше не повторяются. Наверно, отец редко курит свою трубку: табака хватает надолго. Л если он и приносит его, возвратившись из церкви, то никогда уже не играет с ребятами в войну.
Может быть, он стыдится своего поражения? Детям кажется, что они никогда еще не видели отца таким замкнутым, молчаливым. Он как будто не замечает никого из домашних, говорить ему, видно, тяжело и неприятно, он обрывает речь на полуслове. Анни и Юку поражает также, что у него под глазами появились дряблые мешки и странные синие круги. Дети даже говорят об этом Мари.
У Ириллупа со здоровьем неладно, это правда. Ему бы надо сходить к барину, по он не идет. Сил нет, просто сил нет, ноги не держат. Он ждет,— может быть, прикажут, тогда уж придется как-нибудь поползти. Но приказа из имения не приносят, на сердце по-прежнему лежит гнет, а оттуда, от недостроенного дома на холме, на Тыну веет чем-то таким, чему его затуманенный мозг не может найти названия.
Ко всему этому прибавляется еще противное чувство усталости от бесконечной, каждодневной работы, работы у себя дома и в имении, и усталость перерастает в отвращение, когда подумаешь, что нет тебе спасения от этой работы, что ты навеки проклят и всю жизнь останешься тем, чем был: горемыкой, который бьется как рыба об лед из-за куска хлеба, утопающим, который и тонуть не тонет, и на берег выбраться не может.
Все, что до сих пор составляло смысл и содержание его жизни,— клочок пашни и скотина, рабочий инструмент и кров над головой, все, что было ему дорого, несмотря на свое убожество,— все это теперь тонет в какой-то серой пустоте, покрытое омерзительной тиной презрения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49