По звуку его голоса Мари заметила, что он беспокоен.
— Что такое? — Мари оперлась ногой о ступицу колеса.
Тыну помедлил, словно пережидая порыв ветра, и Мари внезапно почувствовала, как его загрубелая рука легла на се голову.
— Тебе, может, опять надо идти... не ходи... не ходи сегодня!
В этих словах звучали и запрет и мольба, а пропасть между ними заполняла безнадежность. Женщина еще не уснула отметить, как Тьтпу натянул вожжи, взмахнул кнутом, и помолка, круто повернув, покатила на дорогу. И, кажется, там, м темноте, послышался кашель, натужный и удушлимый. Потом он замер, только телега грохотала по щебню да из-под колес летели искры.
Мари долго слушала удаляющийся грохот, одну руку держа па затылке под платком, другой слегка подбоченившись. По затем ей вспомнилось что-то другое. Она пальцами юбку на правом боку, чуть приподняла ее и прошлось раза три, подражая даме на высоких каблучках, которую однажды видела в городе: та кокетливо переступала грязную уличную канавку. Канавкой для Мари служила полоса света, падавшая во двор и за ворота о г горящей на окне лампы.
Наконец молодуха, насвистывая, вернулась в дом и, закончив вечерние хлопоты по хозяйству, крепко проспала всю долгую ночь. Когда Тыну уезжал в город, у нее ночи всегда бывали долгие — она прихватывала по часочку и с вечера и с утра. А если иногда и проводила время без сна, то по доброй воле, а не по обязанности...
Неделю спустя к господину фон Кремеру прибыли гости из Сяргвере: «три пингвина» и братец Адальберт. Они приехали, как всегда, лишь на несколько часов; седой, дряхлый кучер даже не выпрягал лошадей из шарабана. Большую часть времени гости провели вне холостяцкой квартиры Ульриха — они совершили вместе с ним прогулку по ближним и дальним окрестностям, дойдя до самого подмызка. Мяэкюльские мужики, редко видевшие в поместье каких-либо других господ, тем более барышень в таких широких шумящих платьях, поднимали головы от работы и провожали приезжих пристальным взглядом. «На них, право, стоит посмотреть»,—говорили многие, не поясняя, впрочем, почему именно. А если кому здороваться с чужими господами, то кланялись им ве«-сетго, приветливо, чуть ли не с улыбкой.
Сяргверский Кремер, внешностью нисколько не походил на своего брата Ульриха. Длинный, тощий, сухопарый, с белой как снег эспаньолкой и глубокими темнеющими впадинами на щеках, он напоминал старого наполеоновского офицера после отступления из Москвы; кроме того, он отличался как от Ульриха, так и от сестер своими быстрыми, беспокойными движениями. Особенно это сказывалось в походке. Хотя его ноги делали мелкие, семенящие шажки, он неизменно оказывался далеко впереди своих плавно шествующих спутников и всякий раз бывал вынужден, чтобы присоединиться к ним, возвращаться обратно. Он замечал, что убежал от общества, лишь после того, как ему приходило в голову что-нибудь сказать; боясь упустить свою мысль, он вытягивал высоко поднятую руку и держал ее так до тех пор, пока не приближался к собеседникам и получал возможность заговорить. Эти постоянные выскакивания из строя особенно бросались в глаза еще и потому, что Милорд, верный борзой пес господина Адальберта, следовавший за хозяином по пятам, опустив длинную острую морду, повторял, как тень, все его метания.
Что же до сестер, то всех трех объединяло едва ли не стадное сходство, особенно поражающее издали, когда терялись мелкие различия в их чертах лица. Эти черненькие головки с торчащими вперед клювообразными носиками, эти тонкошеие и узкоплечие, книзу расширяющиеся и округляющиеся фигуры и, наконец, странно контрастирующие с этим пышным телесным изобилием коротенькие, несколько беспомощные ручки — все это вполне оправдывало довольно-таки язвительное прозвище, которым братец Генрих в одну из веселых минут окрестил сестричек: действительно, попадись они полярному мореплавателю где-нибудь на заснеженном мысе в Ледовитом океане, среди стаи пингвинов, он едва ли смог бы отличить еяргвер-ских барышень от этих симпатичных птиц.
Но если дамам не хватало физической подвижности — в этом отношении они были под стать брату Ульриху,— то тем свободнее и обильнее лилась их речь. Правда, они разговаривали (обычно между собой, втроем) с известной суховатой сдержанностью и даже размеренностью, но зато ни на секунду не умолкая и, что самое своеобразное, не слушая одна другую и не давая друг другу закончить фразу. Как они понимали друг друга, оставалось тайной для всех, в том числе и для троих братьев, но все же, очевидно, понимали, иначе подобный обмен мыслями не мог бы приводить к острым столкновениям, что иногда случалось. Простертая длань братца Адальберта зачастую долго висела в воздухе, пока не наступала наконец минута затишья, но он за это время уже успевал забыть, что хотел сказать. В более выигрышном положении находился Ульрих — ему помогал его мощный голос.
Возвратившись дальними тропинками с подмызка, маленькое общество немножко побродило по безнадежно одичавшему саду и, пройдя мимо моечной и колодца, направилось просторной лужайке между хлевами и жилыми строениями, которая использовалась как загон для скота. Стадо было ужо напоено, юла полуденная дойка, и хо-алйка хутора Куру везла па ручной тележке из моечной чистые кадушки. Ей приходилось трудновато, так как дорога от колодца шла в гору, а маленьких помощников почему-то не было на месте, хотя занятия в школе еще не начинались.
— Эй, молодка, погоди — я помогу! — крикнул сяргвер-ский барии и, держа руку вытянутой, подошел к тележке. При его энергичной помощи груз был вывезен на пригорок, и молодка, чуть обнажи» редкие зубы, промолвила вежливо:
— Благодарю вас, сударь!
Вокруг засмеялись, захихикали даже барышни. Ульрих фон Кремер захлопал в ладоши, усы его задвигались вверх и вниз, а щеки залились румянцем, что очень его молодило.
.— Послушай, Ульрих! — Адальберт приблизился с вытянутой рукой.— Ты в этом году так же надолго застрянешь в Мяэкюле, как и прошлой осенью?
— Весьма возможно... печи у меня исправны...
— Удивительно! Ты начинаешь совсем забывать Сяргвере. И в город ездишь чаще, чем раньше.
— Приходится... дела, обязанности...— пробормотал Ульрих, но Адальберт уже его не слышал: он засеменил на своих проворных ходулях к одной из коров, которая привлекла внимание. Обозрев ее и простерши длань, возвещающую о какой-то новой идее, Адальберт поспешил к сестрам; те стояли подле ушата, обмениваясь приветствиями с госпожой Рээмет.
— Вон та Пеструшка — посмотрите-ка! — одна из самых прелестных коров у нашего Ульриха!
Барышни последовали за ним, Ульрих тоже подошел поближе, и вокруг Пеструхи завязалась продолжительная дискуссия, распространившаяся поочередно и на других коров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— Что такое? — Мари оперлась ногой о ступицу колеса.
Тыну помедлил, словно пережидая порыв ветра, и Мари внезапно почувствовала, как его загрубелая рука легла на се голову.
— Тебе, может, опять надо идти... не ходи... не ходи сегодня!
В этих словах звучали и запрет и мольба, а пропасть между ними заполняла безнадежность. Женщина еще не уснула отметить, как Тьтпу натянул вожжи, взмахнул кнутом, и помолка, круто повернув, покатила на дорогу. И, кажется, там, м темноте, послышался кашель, натужный и удушлимый. Потом он замер, только телега грохотала по щебню да из-под колес летели искры.
Мари долго слушала удаляющийся грохот, одну руку держа па затылке под платком, другой слегка подбоченившись. По затем ей вспомнилось что-то другое. Она пальцами юбку на правом боку, чуть приподняла ее и прошлось раза три, подражая даме на высоких каблучках, которую однажды видела в городе: та кокетливо переступала грязную уличную канавку. Канавкой для Мари служила полоса света, падавшая во двор и за ворота о г горящей на окне лампы.
Наконец молодуха, насвистывая, вернулась в дом и, закончив вечерние хлопоты по хозяйству, крепко проспала всю долгую ночь. Когда Тыну уезжал в город, у нее ночи всегда бывали долгие — она прихватывала по часочку и с вечера и с утра. А если иногда и проводила время без сна, то по доброй воле, а не по обязанности...
Неделю спустя к господину фон Кремеру прибыли гости из Сяргвере: «три пингвина» и братец Адальберт. Они приехали, как всегда, лишь на несколько часов; седой, дряхлый кучер даже не выпрягал лошадей из шарабана. Большую часть времени гости провели вне холостяцкой квартиры Ульриха — они совершили вместе с ним прогулку по ближним и дальним окрестностям, дойдя до самого подмызка. Мяэкюльские мужики, редко видевшие в поместье каких-либо других господ, тем более барышень в таких широких шумящих платьях, поднимали головы от работы и провожали приезжих пристальным взглядом. «На них, право, стоит посмотреть»,—говорили многие, не поясняя, впрочем, почему именно. А если кому здороваться с чужими господами, то кланялись им ве«-сетго, приветливо, чуть ли не с улыбкой.
Сяргверский Кремер, внешностью нисколько не походил на своего брата Ульриха. Длинный, тощий, сухопарый, с белой как снег эспаньолкой и глубокими темнеющими впадинами на щеках, он напоминал старого наполеоновского офицера после отступления из Москвы; кроме того, он отличался как от Ульриха, так и от сестер своими быстрыми, беспокойными движениями. Особенно это сказывалось в походке. Хотя его ноги делали мелкие, семенящие шажки, он неизменно оказывался далеко впереди своих плавно шествующих спутников и всякий раз бывал вынужден, чтобы присоединиться к ним, возвращаться обратно. Он замечал, что убежал от общества, лишь после того, как ему приходило в голову что-нибудь сказать; боясь упустить свою мысль, он вытягивал высоко поднятую руку и держал ее так до тех пор, пока не приближался к собеседникам и получал возможность заговорить. Эти постоянные выскакивания из строя особенно бросались в глаза еще и потому, что Милорд, верный борзой пес господина Адальберта, следовавший за хозяином по пятам, опустив длинную острую морду, повторял, как тень, все его метания.
Что же до сестер, то всех трех объединяло едва ли не стадное сходство, особенно поражающее издали, когда терялись мелкие различия в их чертах лица. Эти черненькие головки с торчащими вперед клювообразными носиками, эти тонкошеие и узкоплечие, книзу расширяющиеся и округляющиеся фигуры и, наконец, странно контрастирующие с этим пышным телесным изобилием коротенькие, несколько беспомощные ручки — все это вполне оправдывало довольно-таки язвительное прозвище, которым братец Генрих в одну из веселых минут окрестил сестричек: действительно, попадись они полярному мореплавателю где-нибудь на заснеженном мысе в Ледовитом океане, среди стаи пингвинов, он едва ли смог бы отличить еяргвер-ских барышень от этих симпатичных птиц.
Но если дамам не хватало физической подвижности — в этом отношении они были под стать брату Ульриху,— то тем свободнее и обильнее лилась их речь. Правда, они разговаривали (обычно между собой, втроем) с известной суховатой сдержанностью и даже размеренностью, но зато ни на секунду не умолкая и, что самое своеобразное, не слушая одна другую и не давая друг другу закончить фразу. Как они понимали друг друга, оставалось тайной для всех, в том числе и для троих братьев, но все же, очевидно, понимали, иначе подобный обмен мыслями не мог бы приводить к острым столкновениям, что иногда случалось. Простертая длань братца Адальберта зачастую долго висела в воздухе, пока не наступала наконец минута затишья, но он за это время уже успевал забыть, что хотел сказать. В более выигрышном положении находился Ульрих — ему помогал его мощный голос.
Возвратившись дальними тропинками с подмызка, маленькое общество немножко побродило по безнадежно одичавшему саду и, пройдя мимо моечной и колодца, направилось просторной лужайке между хлевами и жилыми строениями, которая использовалась как загон для скота. Стадо было ужо напоено, юла полуденная дойка, и хо-алйка хутора Куру везла па ручной тележке из моечной чистые кадушки. Ей приходилось трудновато, так как дорога от колодца шла в гору, а маленьких помощников почему-то не было на месте, хотя занятия в школе еще не начинались.
— Эй, молодка, погоди — я помогу! — крикнул сяргвер-ский барии и, держа руку вытянутой, подошел к тележке. При его энергичной помощи груз был вывезен на пригорок, и молодка, чуть обнажи» редкие зубы, промолвила вежливо:
— Благодарю вас, сударь!
Вокруг засмеялись, захихикали даже барышни. Ульрих фон Кремер захлопал в ладоши, усы его задвигались вверх и вниз, а щеки залились румянцем, что очень его молодило.
.— Послушай, Ульрих! — Адальберт приблизился с вытянутой рукой.— Ты в этом году так же надолго застрянешь в Мяэкюле, как и прошлой осенью?
— Весьма возможно... печи у меня исправны...
— Удивительно! Ты начинаешь совсем забывать Сяргвере. И в город ездишь чаще, чем раньше.
— Приходится... дела, обязанности...— пробормотал Ульрих, но Адальберт уже его не слышал: он засеменил на своих проворных ходулях к одной из коров, которая привлекла внимание. Обозрев ее и простерши длань, возвещающую о какой-то новой идее, Адальберт поспешил к сестрам; те стояли подле ушата, обмениваясь приветствиями с госпожой Рээмет.
— Вон та Пеструшка — посмотрите-ка! — одна из самых прелестных коров у нашего Ульриха!
Барышни последовали за ним, Ульрих тоже подошел поближе, и вокруг Пеструхи завязалась продолжительная дискуссия, распространившаяся поочередно и на других коров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49