Но птиц нигде не видел. Сделал еще шагов пять, и только тут прямо из-под ног с громким криком, похожим на задорный смех, вылетел крупный дрозд-деряба. «Цха-ха-ха-ха-ха-ха!» — звонко раздалось по кустам. Я не успел выстрелить, но заметил, где опустился дрозд. Сделал шаг, но тут другой дрозд с таким же криком-смехом вылетел из-под ног, словно выстрелил. Птицы сидели, скрываясь от дождя, на самых нижних сучьях и были почти невидимы. Хорошенько приметив место, где опустилось сразу несколько птиц, я стал скрадывать их, не обращая внимания на вылетавших.
Пришлось пожалеть, что нет тут Антона. Можно было бы прямо здесь нагонять друг на друга птиц, спрятавшись по концам заросли.
Выследив пару дроздов, я, не торопясь, выцелил их и выстрелил. И словно не выстрел из ружья, а взрыв произошел на острове.
Туча дроздов с громким «ха-ха-ха-ха» сорвалась с кустов и стремглав полетела к лесу. Я выстрелил влёт и сбил еще двух птиц. Собрав добычу, я пошел по острову, затерявшемуся среди зеленого моря озими, поискать для подкарауливания удобное место.
«Бух-ух-х!» — глухо прогремел выстрел на опушке леса. И вскоре я услышал, как дрозды, все с тем же криком «ха-ха-ха-ха!», огромной стаей летели ко мне. Едва первые из них опустились на ивняк, я выстрелил два раза подряд — и еще три дрозда-пересмешника очутились у меня в сумке.
«Ббух-х!» — хлопнул и замер выстрел Антона. И снова «ха-ха-ха-ха» — и мои два выстрела.
Охота разгоралась. Но после третьей или четвертой «встречи» дроздов у себя на острове я больше их не дождался. Птицы смекнули, что дело неладно, и полетели не ко мне, а вдоль опушки леса и безвозвратно скрылись вдали.
Посидев еще с полчаса, я пошел под тем же дождем обратно к лесу. Там, на опушке, меня дожидался, стоя под елкой, Антон.
— Ну как? — еще издали спросил он. — Понравилась охота? А не верили, что в дождь можно охотиться. Жаль, скоро догадались они, а то бы мы еще постреляли.
Антон с сожалением сплюнул на землю и стал разминать в мокрых пальцах папиросу, из которой, как опилки, сыпался табак. Кое-как закурив, он спросил меня, много ли я подстрелил. Я раскрыл сетку ягдташа. В ней лежало около десятка ровных птиц.
— Хорошо, — одобрил он. — А у меня четыре. Плохо с одноствольным ружьем. Я бы тоже не отстал.
Увидев у меня за поясом топор, Антон удивленно спросил:
— Где нашел?
Я рассказал. Он взял топор и, пристально осмотрев его, определил:
— Это Егорки Опарина. Он зимой его потерял здесь. Ходили мы в пургу по дороге вешки ставить, Егорка и потерял его.
— Что же, если Егоркин, то можно и отдать.
— Отдай! — одобрил Антон. — Обрадуется он. Жалко ему тогда было. Это ему еще от отца остался.
Вечером мы варили дроздов. Дмитрий Николаевич слышал с .крыльца наши выстрелы и, решив, что будет добыча, сходил в магазин и приготовил нам бутылку портвейна. Было шумно и весело. Первый раз так за всю непогоду. Много шутили над тем, что дрозд — птица несъедобная, прыгает по-сорочьи, однако все ели с большим аппетитом и похваливали.
На другой день дождь перестал, подул ветер. К обеду небо совершенно очистилось от туч. Ярко засветило солнце, и все вокруг преобразилось. Снова на крышах азартно запели пропадавшие в непогоду скворцы. По улицам, брызгая по лужам, с громким смехом бегали ребятишки. Лес наполнился звонким щебетом птиц,
— Вальдшнеп хорошо должен сегодня тянуть, — улыбаясь сказал Дмитрий Николаевич. — Надо сходить вечерком постоять
До сумерек, когда тянут вальдшнепы, я решил подкараулить уток и вышел в лес часа на три раньше.
Смеркалось медленно. Солнце уже опустилось за черные ели, а до утиного перелета оставалось еще более часа: шафранная заря почти не меркла.
Я лежал все в том же шалашике, из которого несколько дней назад подбил орлана, и ждал вечернего перелета селезней.
Кряковые большей частью появлялись в сумерки, поэтому время от времени я манил чирка-свистунка, на голос которого идут почти все мелкие чирковые уточки. Но мои манки оставались без ответа.
Вечер был тихий, как только бывает в лесу. Все озерцо с лимонно-желтой водой лежало, словно расплавленное золото, без единой морщинки. Приятно пахло хвоей, смолой, нагретой землей.
Приложив к губам кулак, я прокричал еще раз уточкой чирка-свистунка, и на этот раз не напрасно. На том берегу вдруг отозвалось: свись, свись, свись...
Я опять повабил уточкой и приготовил ружье: чирок вот-вот должен подлететь. Но он подавал голос и неизвестно по какой причине не летел, а пересекал озерко вплавь. Так не бывает у уток, и это меня насторожило.
Вскоре я увидел его — черную точку на лимонной воде. Но и плыл он как-то странно, не по-утиному, натыкаясь на кусты и кочки, словно не живая утка, а заводная модель: на мое «ти-ти-ти-ти» он отзывался очень энергично и добросовестно.
Я убил его у самого берега почти в упор, а когда взял в руки, понял причину его неловкости. Три дня назад чирок был тяжело ранен. Дробь пробила ему крыло, наполовину оторвала нижнюю пластинку клюва и вышибла оба глаза. Обреченный на смерть, он все же ушел от охотника, скрылся, чтобы жить, но сейчас, уже бездыханный, лежал у меня на ладони.
Я удивился прежде всего любовной страсти этой небольшой, с домашнего голубя, птицы. Минуту назад он, полуживой, не видя ни зари, ни сгущающихся сумерек, а только чувствуя все это, с трудом преодолевал озеро только из-за заманчивого голоса самочки.
Мне стало очень жаль эту невинную птицу, и я с тяжелым чувством пошел с озерца в лес отыскивать своих товарищей: на людях всякая тяжесть быстрее проходит.
Когда я рассказал им о случившемся, Дмитрий Николаевич долго вертел в руках чирка и наконец задумчиво сказал:
— Сила любви, брат, в природе неизмерима!
Уезжали мы из хутора теплым апрельским утром в канун первомайского праздника. Весна уже отшумела. Полая вода вошла в свои берега. Просохли лесные дороги. Многие птицы сидели на гнездах.
В лесу уже отцвели вербы, осины, ветлы, и вся земля вокруг была усеяна их пушистыми, как лисьи хвосты, семенниками. Отцвели и первые весенние цветы мать-и-мачехи, медуницы, сон-травы, волчьего лыка. По лесным полянам целыми кострами разгорался огненно-желтый горицвет. Лопнули почки у липы, осины. Уже хорошо зазеленели заросли дикого малинника и смородника. Развернулись листья березы.
В полях с неделю деловито гудели трактора . Колхозники убирали к празднику свои избы первой зеленью.
Повез нас, как и месяц назад, когда мы ехали сюда, Павел, собравшийся как раз в город прикупить кое-что к празднику. Провожали нас Михаил, Антон и Ванюшка-пчеловод. Они дошли с нами до самой моркиальской дороги — четверть нашего пути.
— Приезжайте опять, — приглашал Михаил. — Как только в августе откроют охоту, так и приезжайте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Пришлось пожалеть, что нет тут Антона. Можно было бы прямо здесь нагонять друг на друга птиц, спрятавшись по концам заросли.
Выследив пару дроздов, я, не торопясь, выцелил их и выстрелил. И словно не выстрел из ружья, а взрыв произошел на острове.
Туча дроздов с громким «ха-ха-ха-ха» сорвалась с кустов и стремглав полетела к лесу. Я выстрелил влёт и сбил еще двух птиц. Собрав добычу, я пошел по острову, затерявшемуся среди зеленого моря озими, поискать для подкарауливания удобное место.
«Бух-ух-х!» — глухо прогремел выстрел на опушке леса. И вскоре я услышал, как дрозды, все с тем же криком «ха-ха-ха-ха!», огромной стаей летели ко мне. Едва первые из них опустились на ивняк, я выстрелил два раза подряд — и еще три дрозда-пересмешника очутились у меня в сумке.
«Ббух-х!» — хлопнул и замер выстрел Антона. И снова «ха-ха-ха-ха» — и мои два выстрела.
Охота разгоралась. Но после третьей или четвертой «встречи» дроздов у себя на острове я больше их не дождался. Птицы смекнули, что дело неладно, и полетели не ко мне, а вдоль опушки леса и безвозвратно скрылись вдали.
Посидев еще с полчаса, я пошел под тем же дождем обратно к лесу. Там, на опушке, меня дожидался, стоя под елкой, Антон.
— Ну как? — еще издали спросил он. — Понравилась охота? А не верили, что в дождь можно охотиться. Жаль, скоро догадались они, а то бы мы еще постреляли.
Антон с сожалением сплюнул на землю и стал разминать в мокрых пальцах папиросу, из которой, как опилки, сыпался табак. Кое-как закурив, он спросил меня, много ли я подстрелил. Я раскрыл сетку ягдташа. В ней лежало около десятка ровных птиц.
— Хорошо, — одобрил он. — А у меня четыре. Плохо с одноствольным ружьем. Я бы тоже не отстал.
Увидев у меня за поясом топор, Антон удивленно спросил:
— Где нашел?
Я рассказал. Он взял топор и, пристально осмотрев его, определил:
— Это Егорки Опарина. Он зимой его потерял здесь. Ходили мы в пургу по дороге вешки ставить, Егорка и потерял его.
— Что же, если Егоркин, то можно и отдать.
— Отдай! — одобрил Антон. — Обрадуется он. Жалко ему тогда было. Это ему еще от отца остался.
Вечером мы варили дроздов. Дмитрий Николаевич слышал с .крыльца наши выстрелы и, решив, что будет добыча, сходил в магазин и приготовил нам бутылку портвейна. Было шумно и весело. Первый раз так за всю непогоду. Много шутили над тем, что дрозд — птица несъедобная, прыгает по-сорочьи, однако все ели с большим аппетитом и похваливали.
На другой день дождь перестал, подул ветер. К обеду небо совершенно очистилось от туч. Ярко засветило солнце, и все вокруг преобразилось. Снова на крышах азартно запели пропадавшие в непогоду скворцы. По улицам, брызгая по лужам, с громким смехом бегали ребятишки. Лес наполнился звонким щебетом птиц,
— Вальдшнеп хорошо должен сегодня тянуть, — улыбаясь сказал Дмитрий Николаевич. — Надо сходить вечерком постоять
До сумерек, когда тянут вальдшнепы, я решил подкараулить уток и вышел в лес часа на три раньше.
Смеркалось медленно. Солнце уже опустилось за черные ели, а до утиного перелета оставалось еще более часа: шафранная заря почти не меркла.
Я лежал все в том же шалашике, из которого несколько дней назад подбил орлана, и ждал вечернего перелета селезней.
Кряковые большей частью появлялись в сумерки, поэтому время от времени я манил чирка-свистунка, на голос которого идут почти все мелкие чирковые уточки. Но мои манки оставались без ответа.
Вечер был тихий, как только бывает в лесу. Все озерцо с лимонно-желтой водой лежало, словно расплавленное золото, без единой морщинки. Приятно пахло хвоей, смолой, нагретой землей.
Приложив к губам кулак, я прокричал еще раз уточкой чирка-свистунка, и на этот раз не напрасно. На том берегу вдруг отозвалось: свись, свись, свись...
Я опять повабил уточкой и приготовил ружье: чирок вот-вот должен подлететь. Но он подавал голос и неизвестно по какой причине не летел, а пересекал озерко вплавь. Так не бывает у уток, и это меня насторожило.
Вскоре я увидел его — черную точку на лимонной воде. Но и плыл он как-то странно, не по-утиному, натыкаясь на кусты и кочки, словно не живая утка, а заводная модель: на мое «ти-ти-ти-ти» он отзывался очень энергично и добросовестно.
Я убил его у самого берега почти в упор, а когда взял в руки, понял причину его неловкости. Три дня назад чирок был тяжело ранен. Дробь пробила ему крыло, наполовину оторвала нижнюю пластинку клюва и вышибла оба глаза. Обреченный на смерть, он все же ушел от охотника, скрылся, чтобы жить, но сейчас, уже бездыханный, лежал у меня на ладони.
Я удивился прежде всего любовной страсти этой небольшой, с домашнего голубя, птицы. Минуту назад он, полуживой, не видя ни зари, ни сгущающихся сумерек, а только чувствуя все это, с трудом преодолевал озеро только из-за заманчивого голоса самочки.
Мне стало очень жаль эту невинную птицу, и я с тяжелым чувством пошел с озерца в лес отыскивать своих товарищей: на людях всякая тяжесть быстрее проходит.
Когда я рассказал им о случившемся, Дмитрий Николаевич долго вертел в руках чирка и наконец задумчиво сказал:
— Сила любви, брат, в природе неизмерима!
Уезжали мы из хутора теплым апрельским утром в канун первомайского праздника. Весна уже отшумела. Полая вода вошла в свои берега. Просохли лесные дороги. Многие птицы сидели на гнездах.
В лесу уже отцвели вербы, осины, ветлы, и вся земля вокруг была усеяна их пушистыми, как лисьи хвосты, семенниками. Отцвели и первые весенние цветы мать-и-мачехи, медуницы, сон-травы, волчьего лыка. По лесным полянам целыми кострами разгорался огненно-желтый горицвет. Лопнули почки у липы, осины. Уже хорошо зазеленели заросли дикого малинника и смородника. Развернулись листья березы.
В полях с неделю деловито гудели трактора . Колхозники убирали к празднику свои избы первой зеленью.
Повез нас, как и месяц назад, когда мы ехали сюда, Павел, собравшийся как раз в город прикупить кое-что к празднику. Провожали нас Михаил, Антон и Ванюшка-пчеловод. Они дошли с нами до самой моркиальской дороги — четверть нашего пути.
— Приезжайте опять, — приглашал Михаил. — Как только в августе откроют охоту, так и приезжайте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101