ваши хуторские ребята целыми днями с ружьями по лесу шатаются, и в колхозе никто не работает. Что это за праздник у вас?
— Нам везет! — улыбнулся Иван, оборачиваясь к Дмитрию Николаевичу. — У нас в хуторе одна полеводческая бригада, а центр колхоза и все основное хозяйство — в селе. Нам несподручно ходить на другие работы, да наших и не посылают: там своих людей хватает. Наш хутор целиком все лето в поле занят. На сенокосы ездим. Зимой наши хуторские в лесу работают, лес валят да трелюют. Так что мы не меньше других работаем. А сейчас просто выходу никуда нет, вот и гуляют ребята с ружьями. Лес-то рядом!
Почти на всех прогретых солнечных местах кружились бабочки-лимонницы, красные в крапинку крапивницы, крушинницы, траурницы. На старых пнях, на комлях лип большими колониями грелись на солнце только что проснувшиеся краснокрылые жучки — красноклопы бескрылые, которых в деревнях, видимо, за их скученность называли солдатиками. Всюду звенели птицы, выбивали барабанную дробь дятлы. На сухой осине сидела желна и так азартно желнила своим крепким, как долото, клювом, что вниз летели целые щепки. Лес был полон жизни, песен, своего лесного шума вышли к берегу озера. На середине его, словно огромная голубая тарелка, плавала ноздристая, вся изъеденная водой и солнцем льдина. По ней целыми стайками бегали дрозды-рябинники и что-то быстро клевали.
— Тут утки должны быть! — заметил Дмитрий Николаевич.
— Подальше нужно пройти, — сказал Иван, — хутор близко, а кряквы это не любят. Чирки по вечерам здесь садятся, широконоски, а кряква остерегается. А вот немного подальше — широкая протока из озера лесом идет, там каждую ночь кряква бывает. С пасеки мне хорошо слышно, как они там по зорям кричат.
— А ты что, разве не ходишь за утками?
— Как не хожу! — удивленно воскликнул Иван. — Хожу, обязательно даже, только толку пока мало, подсадной утки у меня нет, а манком не всегда селезня подзовешь. А чуть не так крякнешь— он уже ни за что не подойдет. С манком трудно.
— Давайте только местечко хорошее выберем, — заговорщицки произнес Дмитрий Николаевич, — а уж завтра зорю с настоящей крякушей посидим. У меня чистая дикуша, хорошо работает, азартно.
— Были и у меня дикие, да перевелись! — вздохнул Иван. — В прошлом году восемь утят-дикарей вывелись, а вот до весны ни одной не сумел сберечь. Летось по весне пасли мы с братом бригадных лошадей. Дело было к вечеру. Только пригнали мы их в лес и пошли к болотечку напиться. Брат передом идет, я — в пяту. Вдруг — фыр-р-р! Фырр! — утка. Прямо из-под ног вылетела. Смотрим, мы на гнездо вышли, а в нем яйца, тепленькие, насиженные. Вернемся, говорю, брату, а то нехорошо. Застынут яйца, погибнут. Ушли мы, напились в другом месте, а гнездо так и не выходит из головы ни у меня, ни у брата. Только и разговоров о нем. Нащупал я в кармане бечевку из лычка, не вытерпел, пошел к гнезду и поставил над ним петлю. Под утро собрались мы домой: лошадей нужно в бригаду гнать да мне на пасеку спешить. Брат напомнил мне о петелке. Пошел я к гнезду. Подошел близко-близко. Утка взлетела и шеей прямо в петлю угодила. Я ее цап-царап! Брат и гнездо с яйцами забрал. Утка у меня в руках ни жива ни мертва, а я радуюсь. Ну, думаю, подрежу ей крылышки, выведет она мне утяток, вот тебе и свои подсадные охотничьи утки будут, А лошадка у меня низенькая, чуть повыше осла. Еду, а ноги чуть не до земли достают. Садился я на нее тоже запросто: прямо с земли ногу ей на спину закидывал, даже не держась за холку. Так же просто и слезал. А вот на этот раз сплоховал, словно кто подтолкнул меня. Стал слезать у крыльца, а утка фыр из руки — и была такова. Хотели было мы с братом обратно ехать гнездо с яйцами на старое место положить, но вышел отец и отсоветовал. Теперь, говорит, туда эту утку палкой не загонишь, напугали вы ее. Утка у нас как раз своя на яйцах сидела, вот под нее и подсадили мы эти яйца. Вывелись все до одного, только сберечь мы их не сумели. Часть еще осенью с дикарями улетела, селезней сами прикололи. Одну уточку я, как свой глаз, берег, и все же не повезло. Зимой, уже в феврале, корова на нее наступила. Жаль было страсть как, чуть не плакал. Вот нынче хочу тоже на болоте яичек раздобыть. Без подсадной охотнику нельзя...
Мы вышли к протоке. Лесом, Шириной метров тридцать, а местами и больше, шла полая вода. В низинах она затопила лес на больших площадях. Из воды торчали молодые полузатопленные елочки, бородавчатые кусты бересклета, заросли осинника. Все эти совершенно не прибрежные растения было как странно видеть в воде. Мы выбрали на берегу поля сухие укромные местечки и стали налаживать шалаши для утиной засидки.
— Теперь можно без опаски строить, — сказал Иван. — А вот дней пять назад выбрал я здесь хорошее местечко, сделал шалашик, да удобный такой, хороший — часа два работал, а вечером прихожу на сидку, смотрю, а шалашик-то мой метрах в пяти от берега в воде торчит — затопило!
— Это бывает...
Дмитрий Николаевич выбрал себе мысок с большим пнем, выходившим прямо к воде, и сразу же за пнем стал сооружать скрадок.
— Тут плохо, Николаевич, — отсоветовал ему Иван, — пенек, как бельмо на глазу, будет тебе мешать.
— Ну да, скажешь! — недоверчиво покосился на него Дмитрий Николаевич. — Я в прошлом году в болотах охотился и тоже на таком же месте, за две зори восемнадцать селезней взял, и все кряковые! Ты вот без пенька, к примеру, построишь шалашик, он будет на берегу новым предметом, подозрительным для дичи, потому что птица еще не привыкла к нему, а пенек ей издавна знаком, тут уж бояться нечего. На другом, Ванюшка, можешь меня поучить, а уж место для засидки я выбрать умею, не первый год на уток хожу.
— Нет, плохое место, Дмитрий Николаевич, — стоял на своем пчеловод. — Раза три мне так же вот приходилось за пеньками ставить скрадки, и всякий раз без пользы. Это уж я тебе точно говорю.
Но Дмитрий Николаевич не согласился с ним.
— Это мы, Ванюша, завтра посмотрим, — сказал он. — Цыплят по осени считают. Я, брат, на этом деле собаку съел.
Закончив работу, мы выбрали хорошую просохшую солнечную полянку и сели отдыхать. Я вынул из сумки хлеб, колбасу. Дмитрий Николаевич банку консервов. Стали закусывать.
Солнце пригревало хорошо. Всюду звенели птицы, пахло сыростью, испарениями земли, лесной прелью. Почему-то хотелось лечь на спину и без конца смотреть в голубое небо и слушать птичий щебет.
— Хорошо это — в лесу обедать, — заметил Иван, усаживаясь на лужке, — люблю я. Только не то едим мы. Сейчас бы огонек развести да какую-нибудь дичину — селезня или тетерева — на угольях разделать. И в котелке сварить тоже неплохо, только канители больше — посуда нужна. Вот это была бы закуска, самая что ни на есть лесная!
— Так кулинарию мы, Ваня, и сами знаем, — повернулся нему Дмитрий Николаевич, — только нет его, селезня-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
— Нам везет! — улыбнулся Иван, оборачиваясь к Дмитрию Николаевичу. — У нас в хуторе одна полеводческая бригада, а центр колхоза и все основное хозяйство — в селе. Нам несподручно ходить на другие работы, да наших и не посылают: там своих людей хватает. Наш хутор целиком все лето в поле занят. На сенокосы ездим. Зимой наши хуторские в лесу работают, лес валят да трелюют. Так что мы не меньше других работаем. А сейчас просто выходу никуда нет, вот и гуляют ребята с ружьями. Лес-то рядом!
Почти на всех прогретых солнечных местах кружились бабочки-лимонницы, красные в крапинку крапивницы, крушинницы, траурницы. На старых пнях, на комлях лип большими колониями грелись на солнце только что проснувшиеся краснокрылые жучки — красноклопы бескрылые, которых в деревнях, видимо, за их скученность называли солдатиками. Всюду звенели птицы, выбивали барабанную дробь дятлы. На сухой осине сидела желна и так азартно желнила своим крепким, как долото, клювом, что вниз летели целые щепки. Лес был полон жизни, песен, своего лесного шума вышли к берегу озера. На середине его, словно огромная голубая тарелка, плавала ноздристая, вся изъеденная водой и солнцем льдина. По ней целыми стайками бегали дрозды-рябинники и что-то быстро клевали.
— Тут утки должны быть! — заметил Дмитрий Николаевич.
— Подальше нужно пройти, — сказал Иван, — хутор близко, а кряквы это не любят. Чирки по вечерам здесь садятся, широконоски, а кряква остерегается. А вот немного подальше — широкая протока из озера лесом идет, там каждую ночь кряква бывает. С пасеки мне хорошо слышно, как они там по зорям кричат.
— А ты что, разве не ходишь за утками?
— Как не хожу! — удивленно воскликнул Иван. — Хожу, обязательно даже, только толку пока мало, подсадной утки у меня нет, а манком не всегда селезня подзовешь. А чуть не так крякнешь— он уже ни за что не подойдет. С манком трудно.
— Давайте только местечко хорошее выберем, — заговорщицки произнес Дмитрий Николаевич, — а уж завтра зорю с настоящей крякушей посидим. У меня чистая дикуша, хорошо работает, азартно.
— Были и у меня дикие, да перевелись! — вздохнул Иван. — В прошлом году восемь утят-дикарей вывелись, а вот до весны ни одной не сумел сберечь. Летось по весне пасли мы с братом бригадных лошадей. Дело было к вечеру. Только пригнали мы их в лес и пошли к болотечку напиться. Брат передом идет, я — в пяту. Вдруг — фыр-р-р! Фырр! — утка. Прямо из-под ног вылетела. Смотрим, мы на гнездо вышли, а в нем яйца, тепленькие, насиженные. Вернемся, говорю, брату, а то нехорошо. Застынут яйца, погибнут. Ушли мы, напились в другом месте, а гнездо так и не выходит из головы ни у меня, ни у брата. Только и разговоров о нем. Нащупал я в кармане бечевку из лычка, не вытерпел, пошел к гнезду и поставил над ним петлю. Под утро собрались мы домой: лошадей нужно в бригаду гнать да мне на пасеку спешить. Брат напомнил мне о петелке. Пошел я к гнезду. Подошел близко-близко. Утка взлетела и шеей прямо в петлю угодила. Я ее цап-царап! Брат и гнездо с яйцами забрал. Утка у меня в руках ни жива ни мертва, а я радуюсь. Ну, думаю, подрежу ей крылышки, выведет она мне утяток, вот тебе и свои подсадные охотничьи утки будут, А лошадка у меня низенькая, чуть повыше осла. Еду, а ноги чуть не до земли достают. Садился я на нее тоже запросто: прямо с земли ногу ей на спину закидывал, даже не держась за холку. Так же просто и слезал. А вот на этот раз сплоховал, словно кто подтолкнул меня. Стал слезать у крыльца, а утка фыр из руки — и была такова. Хотели было мы с братом обратно ехать гнездо с яйцами на старое место положить, но вышел отец и отсоветовал. Теперь, говорит, туда эту утку палкой не загонишь, напугали вы ее. Утка у нас как раз своя на яйцах сидела, вот под нее и подсадили мы эти яйца. Вывелись все до одного, только сберечь мы их не сумели. Часть еще осенью с дикарями улетела, селезней сами прикололи. Одну уточку я, как свой глаз, берег, и все же не повезло. Зимой, уже в феврале, корова на нее наступила. Жаль было страсть как, чуть не плакал. Вот нынче хочу тоже на болоте яичек раздобыть. Без подсадной охотнику нельзя...
Мы вышли к протоке. Лесом, Шириной метров тридцать, а местами и больше, шла полая вода. В низинах она затопила лес на больших площадях. Из воды торчали молодые полузатопленные елочки, бородавчатые кусты бересклета, заросли осинника. Все эти совершенно не прибрежные растения было как странно видеть в воде. Мы выбрали на берегу поля сухие укромные местечки и стали налаживать шалаши для утиной засидки.
— Теперь можно без опаски строить, — сказал Иван. — А вот дней пять назад выбрал я здесь хорошее местечко, сделал шалашик, да удобный такой, хороший — часа два работал, а вечером прихожу на сидку, смотрю, а шалашик-то мой метрах в пяти от берега в воде торчит — затопило!
— Это бывает...
Дмитрий Николаевич выбрал себе мысок с большим пнем, выходившим прямо к воде, и сразу же за пнем стал сооружать скрадок.
— Тут плохо, Николаевич, — отсоветовал ему Иван, — пенек, как бельмо на глазу, будет тебе мешать.
— Ну да, скажешь! — недоверчиво покосился на него Дмитрий Николаевич. — Я в прошлом году в болотах охотился и тоже на таком же месте, за две зори восемнадцать селезней взял, и все кряковые! Ты вот без пенька, к примеру, построишь шалашик, он будет на берегу новым предметом, подозрительным для дичи, потому что птица еще не привыкла к нему, а пенек ей издавна знаком, тут уж бояться нечего. На другом, Ванюшка, можешь меня поучить, а уж место для засидки я выбрать умею, не первый год на уток хожу.
— Нет, плохое место, Дмитрий Николаевич, — стоял на своем пчеловод. — Раза три мне так же вот приходилось за пеньками ставить скрадки, и всякий раз без пользы. Это уж я тебе точно говорю.
Но Дмитрий Николаевич не согласился с ним.
— Это мы, Ванюша, завтра посмотрим, — сказал он. — Цыплят по осени считают. Я, брат, на этом деле собаку съел.
Закончив работу, мы выбрали хорошую просохшую солнечную полянку и сели отдыхать. Я вынул из сумки хлеб, колбасу. Дмитрий Николаевич банку консервов. Стали закусывать.
Солнце пригревало хорошо. Всюду звенели птицы, пахло сыростью, испарениями земли, лесной прелью. Почему-то хотелось лечь на спину и без конца смотреть в голубое небо и слушать птичий щебет.
— Хорошо это — в лесу обедать, — заметил Иван, усаживаясь на лужке, — люблю я. Только не то едим мы. Сейчас бы огонек развести да какую-нибудь дичину — селезня или тетерева — на угольях разделать. И в котелке сварить тоже неплохо, только канители больше — посуда нужна. Вот это была бы закуска, самая что ни на есть лесная!
— Так кулинарию мы, Ваня, и сами знаем, — повернулся нему Дмитрий Николаевич, — только нет его, селезня-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101