Я распластался на полу, не в силах собрать ни рук, ни ног, в глазах у меня поплыл тумай. Нокаут...
Вечером, чтобы утешить боль и немного развеяться, я пошел к Кульмире. Я не стал ей жаловаться, но по моему настроению она сама догадалась, что у меня нел все ладно.
— Что-то ты слишком погрустнел, не на экзамене ли провалился? — спросила она, когда мы свернули на безлюдную улицу.
— Нет, — сказал я; не мог я ей сказать правды. — Тройку получил.
— Только и всего?
— Только и всего... Кульмира звонко рассмеялась.
— Смотри, говорят, в вашем университете какой-то парень повесился. Стипендиатом был, а тут по одному предмету четверку схватил.
— Да врут, наверное...
— Нет, правда. В общежитии на Чайковского. Там ведь во дворе полно густых деревьев. Вот там. Наши девчонки говорят...
— Если девчонки говорят — значит, пустые слова, — сказал я, чувствуя, что мне от этого разговора становится не по себе. — Надо с парнями все-таки поосторожней шутить.
— Тогда я скажу тебе еще одну ложь, — с улыбкой посмотрела на меня Кульмира. — Этот твой друг Кошим...
— Мой друг Сакен.
Вместо того чтобы посочувствовать мне, когда я пришел к ней за утешением — бедняга, мол, мой!.. — она еще насмехалась надо мной, и это начинало меня раздражать.
— Твой друг Кошим, — продолжала Кульмира, не обратив внимания на мою колкость, — оказывается, заявил нашей Алии: "Жить без тебя не могу, теперь для меня смерть лучше", — и в тот же день попал под трамвай.
-Как?!
Вырвавшийся у меня кррхк был, видимо, слишком громок.
— Тс-с, — сказала Кульмира, прикладывая указательный палец к губам. — Без паники.
— Как... значит...
— Ничего другого не смог, так напугать решил! Конечно, он и не думал: кто-то, будучи пьяным... а кто-то просто не заметил... случается... машины в городе много людей сбивают.
— Он жив? — Не знаю, то ли это было сострадание к Кошиму, попавшему в беду, то ли удивление черствостью Кульмиры, так небрежно рассказывавшей мне обо всем этом, но мною овладело какое-то непонятное чувство потерянности или еще чего... определить его я и сам был не в силах.
— Жив, — ответила Кульмира. — Говорят, только одну ногу отрезало. Операция прошла удачно.
В кончиках ушей у меня защемило.
Я словно только что, раскрыв глаза, очнулся от сна, огляделся, — оказывается, все это время мы кружили возле недавно выстроенного Центрального стадиона (тогда он назывался 'Урожай"). Высоких домов вблизи не было, и вокруг нас гулял бесшабашный крепкий ветер, так и гудел.
Джигиты-рыцари не мерзнут, они только дрожат от холода. Сам же я, хотя и ходил все шесть зимних месяцев без головного убора, даже дрожь считал за проявление слабости. Но именно в ту минуту я не просто задрожал, у меня просто зуб на зуб не попадал — так меня затрясло. Какой защитой в зимнюю стынь может быть легкое осеннее пальто, которое я носил из одного форса, — мороз залез ко мне и под мышки, и за пазуху. Кожа на моей непокрытой голове стала словно бы тоньше, голову будто втиснули в железный шлем, и он давил на висках, на затылке... Ломило все кости головы, казалось, она вот-вот затрещит. Я поднял было руку — уши мои задеревенели, кончики, видимо, у обоих были обморожены.
Ладно, что случилось, то и случилось, теперь моей задачей было не дать знать о происшедшем. Осторожно развернув Кульмиру, я вывел ее на улицу, ведущую к общежитию.
Шли молча. Признаться, чтобы говорить, у меня и сил не осталось.
— Почему это у всех хороших мужчин жены бывают плохими? — сказала вдруг Кульмира. — И красивый, и образованный, и слава ему, если хочешь, и почет, и вот, глядишь, рядом с таким незаурядным мужчиной, как в паре с аргамаком, идет какая-нибудь вислобрюхая, кобыла с не вылинявшей еще длинной шерстью. Извини за выражение, ни морды нет, ни вида нет, замызганная баба, прямо душа горит, увидишь такое.
Я не знал, что и ответить. Довольно, конечно, верно, но тем не менее эти слова могли исходить не из уст неопытной, еще не раскрывшейся юной девушки, а из уст повидавшей, натерпевшейся в жизни женщины. И хотя мне было страшновато, я задал ей встречный вопрос:
— Ну, а как это получается, что хорошие девушки, не заметив в свое время этих замечательных парней, выходят замуж, будто специально их выискивают, за плохих?
Как ни умудрена была Кульмира в подобных вопросах, с этой стороны она не заглядывала. Ответить мне сразу она не смогла ничего.
— К примеру? — сказала она только через некоторое время, становясь напротив и глядя мне прямо в глаза. Мы, оказывается, подошли уже к ее общежитию.
— К примеру, я думаю, что твоя подружка Алия лишилась своего настоящего счастья.
— Алия не такая уж красавица, чтобы кто-нибудь мог на нее позариться, это ты и сам знаешь, — сказала Кульмира. — Только вот везучая она. А то... К ней, в общем-то, подходит не твоя, а моя формула.
— А к тебе самой? — Не знаю, как это и вырвалось у меня.
— Это покажет будущее, — сказала Кульмира, глядя теперь куда-то поверх моей головы.
Все у меня внутри, и без того замерзшего, так и похолодело. Я словно лишился дыхания. Открываю рот — а слова не выговариваются.
— У меня к тебе одна просьба, — сказала Кульмира, готовясь уходить. — Сделаешь одно дело ради нас с Алией?
Я молча кивнул.
— Этот ненормальный Кошим перед смертью... то есть в общем... перед этим самым, как случиться, написал Алии письмо и отправил по почте тетрадь со стихами, пусть, мол, памятью будет, сохрани, не потеряй. Как будто кто-то жаждет прочитать эту тетрадь, прямо умирает... А теперь, раз уж так вышло... от греха, знаешь, подальше. Надо бы отдать ему... самому...
4
Толстая тетрадь в красном ледериновом переплете от первой страницы до последней была заполнена стихами. О Родине, о партии. Посвященными 23 февраля, 8 Марта. Автор писал о нашей счастливой сегодняшней жизни, о героическом труде простых людей. Но основной темой тетради была тема любви. Это угадывалось уже по одним названиям: "В Алма-Ате лунной ночью", "Любимой", "А...и", "Вечная клятва" и так далее.
В общем, характерные для всякого молодого человека стихи, страдающие одним общим недостатком: неточностью рифм, случайностью их, а то и полным отсутствием; автор совершенно игнорировал ритм, путался в размерах, строфы не рассыпались, не разбегались в стороны лишь потому, что эти составлявшие, их неуклюжие, то чересчур длинные, то чересчур короткие строки, абсолютно не связанные друг с другом смыслом, единством мысли, точно насильно слепленные, были написаны очень тесно, впритык одна к другой. Только последнее стихотворение в тетради было безупречно. Созданные рукой настоящего мастера, излившиеся из сердца настоящего поэта удивительные строки с нежной точностью воссоздавали состояние молодого человека, сломленного любовью и потерявшего всякие надежды на ответное чувство возлюбленной:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
Вечером, чтобы утешить боль и немного развеяться, я пошел к Кульмире. Я не стал ей жаловаться, но по моему настроению она сама догадалась, что у меня нел все ладно.
— Что-то ты слишком погрустнел, не на экзамене ли провалился? — спросила она, когда мы свернули на безлюдную улицу.
— Нет, — сказал я; не мог я ей сказать правды. — Тройку получил.
— Только и всего?
— Только и всего... Кульмира звонко рассмеялась.
— Смотри, говорят, в вашем университете какой-то парень повесился. Стипендиатом был, а тут по одному предмету четверку схватил.
— Да врут, наверное...
— Нет, правда. В общежитии на Чайковского. Там ведь во дворе полно густых деревьев. Вот там. Наши девчонки говорят...
— Если девчонки говорят — значит, пустые слова, — сказал я, чувствуя, что мне от этого разговора становится не по себе. — Надо с парнями все-таки поосторожней шутить.
— Тогда я скажу тебе еще одну ложь, — с улыбкой посмотрела на меня Кульмира. — Этот твой друг Кошим...
— Мой друг Сакен.
Вместо того чтобы посочувствовать мне, когда я пришел к ней за утешением — бедняга, мол, мой!.. — она еще насмехалась надо мной, и это начинало меня раздражать.
— Твой друг Кошим, — продолжала Кульмира, не обратив внимания на мою колкость, — оказывается, заявил нашей Алии: "Жить без тебя не могу, теперь для меня смерть лучше", — и в тот же день попал под трамвай.
-Как?!
Вырвавшийся у меня кррхк был, видимо, слишком громок.
— Тс-с, — сказала Кульмира, прикладывая указательный палец к губам. — Без паники.
— Как... значит...
— Ничего другого не смог, так напугать решил! Конечно, он и не думал: кто-то, будучи пьяным... а кто-то просто не заметил... случается... машины в городе много людей сбивают.
— Он жив? — Не знаю, то ли это было сострадание к Кошиму, попавшему в беду, то ли удивление черствостью Кульмиры, так небрежно рассказывавшей мне обо всем этом, но мною овладело какое-то непонятное чувство потерянности или еще чего... определить его я и сам был не в силах.
— Жив, — ответила Кульмира. — Говорят, только одну ногу отрезало. Операция прошла удачно.
В кончиках ушей у меня защемило.
Я словно только что, раскрыв глаза, очнулся от сна, огляделся, — оказывается, все это время мы кружили возле недавно выстроенного Центрального стадиона (тогда он назывался 'Урожай"). Высоких домов вблизи не было, и вокруг нас гулял бесшабашный крепкий ветер, так и гудел.
Джигиты-рыцари не мерзнут, они только дрожат от холода. Сам же я, хотя и ходил все шесть зимних месяцев без головного убора, даже дрожь считал за проявление слабости. Но именно в ту минуту я не просто задрожал, у меня просто зуб на зуб не попадал — так меня затрясло. Какой защитой в зимнюю стынь может быть легкое осеннее пальто, которое я носил из одного форса, — мороз залез ко мне и под мышки, и за пазуху. Кожа на моей непокрытой голове стала словно бы тоньше, голову будто втиснули в железный шлем, и он давил на висках, на затылке... Ломило все кости головы, казалось, она вот-вот затрещит. Я поднял было руку — уши мои задеревенели, кончики, видимо, у обоих были обморожены.
Ладно, что случилось, то и случилось, теперь моей задачей было не дать знать о происшедшем. Осторожно развернув Кульмиру, я вывел ее на улицу, ведущую к общежитию.
Шли молча. Признаться, чтобы говорить, у меня и сил не осталось.
— Почему это у всех хороших мужчин жены бывают плохими? — сказала вдруг Кульмира. — И красивый, и образованный, и слава ему, если хочешь, и почет, и вот, глядишь, рядом с таким незаурядным мужчиной, как в паре с аргамаком, идет какая-нибудь вислобрюхая, кобыла с не вылинявшей еще длинной шерстью. Извини за выражение, ни морды нет, ни вида нет, замызганная баба, прямо душа горит, увидишь такое.
Я не знал, что и ответить. Довольно, конечно, верно, но тем не менее эти слова могли исходить не из уст неопытной, еще не раскрывшейся юной девушки, а из уст повидавшей, натерпевшейся в жизни женщины. И хотя мне было страшновато, я задал ей встречный вопрос:
— Ну, а как это получается, что хорошие девушки, не заметив в свое время этих замечательных парней, выходят замуж, будто специально их выискивают, за плохих?
Как ни умудрена была Кульмира в подобных вопросах, с этой стороны она не заглядывала. Ответить мне сразу она не смогла ничего.
— К примеру? — сказала она только через некоторое время, становясь напротив и глядя мне прямо в глаза. Мы, оказывается, подошли уже к ее общежитию.
— К примеру, я думаю, что твоя подружка Алия лишилась своего настоящего счастья.
— Алия не такая уж красавица, чтобы кто-нибудь мог на нее позариться, это ты и сам знаешь, — сказала Кульмира. — Только вот везучая она. А то... К ней, в общем-то, подходит не твоя, а моя формула.
— А к тебе самой? — Не знаю, как это и вырвалось у меня.
— Это покажет будущее, — сказала Кульмира, глядя теперь куда-то поверх моей головы.
Все у меня внутри, и без того замерзшего, так и похолодело. Я словно лишился дыхания. Открываю рот — а слова не выговариваются.
— У меня к тебе одна просьба, — сказала Кульмира, готовясь уходить. — Сделаешь одно дело ради нас с Алией?
Я молча кивнул.
— Этот ненормальный Кошим перед смертью... то есть в общем... перед этим самым, как случиться, написал Алии письмо и отправил по почте тетрадь со стихами, пусть, мол, памятью будет, сохрани, не потеряй. Как будто кто-то жаждет прочитать эту тетрадь, прямо умирает... А теперь, раз уж так вышло... от греха, знаешь, подальше. Надо бы отдать ему... самому...
4
Толстая тетрадь в красном ледериновом переплете от первой страницы до последней была заполнена стихами. О Родине, о партии. Посвященными 23 февраля, 8 Марта. Автор писал о нашей счастливой сегодняшней жизни, о героическом труде простых людей. Но основной темой тетради была тема любви. Это угадывалось уже по одним названиям: "В Алма-Ате лунной ночью", "Любимой", "А...и", "Вечная клятва" и так далее.
В общем, характерные для всякого молодого человека стихи, страдающие одним общим недостатком: неточностью рифм, случайностью их, а то и полным отсутствием; автор совершенно игнорировал ритм, путался в размерах, строфы не рассыпались, не разбегались в стороны лишь потому, что эти составлявшие, их неуклюжие, то чересчур длинные, то чересчур короткие строки, абсолютно не связанные друг с другом смыслом, единством мысли, точно насильно слепленные, были написаны очень тесно, впритык одна к другой. Только последнее стихотворение в тетради было безупречно. Созданные рукой настоящего мастера, излившиеся из сердца настоящего поэта удивительные строки с нежной точностью воссоздавали состояние молодого человека, сломленного любовью и потерявшего всякие надежды на ответное чувство возлюбленной:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117