И плоские камешки, влажно сверкавшие на солнце, пускал он, рассекая гладкую поверхность воды, и носился по густой, пружинящей под голой пяткой траве-мураве, играя в догонялки. Лишь на закате Зигфрид возвращался домой и замертво валился на подушку.
Вскоре он превратился в такого же мальчугана, как и его теперешние товарищи, до черноты загорелые, бритоголовые, с ногами, покрытыми ссадинами и цыпками. Но вместе с тем в облике Зигфрида что-то выделяло его среди аульной детворы, то ли яркие синие глаза, то ли светлые брови и ресницы. Однако к нему привыкли, он уже не выглядел в ауле чужаком. И к языку, который слышал вокруг, постепенно приобщился. Теперь у него здесь были не только друзья, обнаружились вдруг даже кровные родственники — до шестого, до седьмого колена. Люди постарше, например, отыскивали в нем явное сходство с Нарым-бетом, а другие тут же и объясняли столь удивительный факт, вспоминая, что брат Нарым-бета, средний сын Ахмета—-Келим-бет, намерен был одно время жениться на немке, а может, и женился, и таким-то вот образом родился Зигфрид... Впрочем, для него самого эти слухи и догадки не имели значения. Важно было, что он был признан полноправным гражданином ребячьей республики, где все имели равную возможность выбирать и свергать хана, участвовать в азартных потасовках и играть в "айголек"...
Но игры продолжались недолго. В начале сентября общие заботы захватили и подростков-школьников, и тех, кто по годам еще явно не годился для работы в поле... Малыши лишились своих заводил и главарей, Зигфрид оказался среди них старшим. К тому же похолодало, никого не тянуло на речку, даже асыки прискучили... Зигфрид нашел для себя новую забаву.
С первых же дней жизни в ауле он пристрастился ездить на коне, усевшись впереди Ахмета, а теперь и вовсе сделался завзятым лошадником. Да и Ахмет при любой возможности брал его с собой. На хирман ли направиться, пригнать ли скотину, соседей ли навестить — оба восседают на рыжем, старый да малый. Бывало, Ахмет спешится по своим делам, а Зигфрид с важным видом дожидается его в седле. Поначалу он, правда, и выпустить из рук боялся луку седла: как вцепится, так и не разожмет пальцев, но постепенно привык держать повод и самостоятельно править лошадью. Зигфрид не был, понятно, таким лихим наездником, как многие из его сверстников, которые уже в два-три года освоили ашамай — специальное детское седло и чуть ли не выросли, не слезая с коня, но смирный по натуре Жирен-Каска охотно подчинялся мальчику. Зигфрид сам водил его на водопой, выгонял в степь, умудрялся порой даже слегка порысить на нем. Несмотря на ворчанье жены, Ахмет начал посылать Зигфрида сторожить поле, не подпускать к нему случайно забредающую скотину. "Пусть привыкает к верховой езде, — думал Ахмет. — Самая большая беда — упадет. Ну и что? Нет казаха, который бы с лошади не падал. И нет казаха, который от этого бы умер".
Тем не менее, прежде чем подсадить в седло Зигфрида, Ахмет и затянет покрепче подпругу на рыжем, и несколько раз повторит свои наставления — как поступать и чего остерегаться. А стоило Зигфриду где-нибудь задержаться, и он отправлялся на поиски пешком. Словом, хлопот в его жизни прибавилось. Но не к досаде, а к радости... Наконец он добился своего: Зигфрид обучился ездить верхом. В седле он держался свободно, подражая Ахмету, и так же, как он, слегка заваливался при этом на правый бок, и сидел небрежно, в позе бывалого наездника. А когда конь шел рысью, старался не подскакивать, сидеть в седле как влитой. И быстрой езды уже не боялся, и не екало у него сердце ни на обрывистых спусках, ни на крутых подъемах.
Ночами Ахмет выпасал на пастбище рабочий скот, и днем ему не удавалось отдохнуть. Его обязанностью было охранять засеянное пшеницей колхозное поле. Рядом бродили не знавшие узды жеребята, а иной раз и отпущенные на недолгий отдых жеребцы и кобылы. Имелись в ауле и коровы, которых в прошлом казахи не признавали за достойную внимания скотину и оценили только теперь, в военные годы. Но именно с них, с этих добрых и смирных животных, начались для Ахме-та все беды.
И всего-то было их десять или пятнадцать, о чем бы, казалось, говорить?.. Под утро вернется Ахмет из ночного, пригонит в аул рабочую скотину, отведет подоенных только что аульных коровенок на пастбище пораньше и наконец-то возвращается к себе домой, но только разденется, только облачится в домашнюю одежду, только сядет за чай — бежит жена: глаз у нее острый, она и чай мужу подливает, и во двор то и дело выскакивает — за полем приглядеть. И вот едва пригубит Ахмет пиалу, а она уже тут как тут, кричит, стоя на пороге:
— Ойбай, отец Накена!.. Ойбай, отец Зекена1 ! Коровы на поле идут...
— Аф-ф, сопатая, чтоб тебе... — И Ахмет, чертыхаясь, снова взбирается на лошадь.
А коровы уже у речки, а над речкой колосится пшеница. И, понятное дело, пока доберется туда Ахмет, коровы отведают лакомого зерна...
— Эй, — рявкает он, — назад! Кому говорю!.. . Коровы слышат издали его голос и повинуются
приказу. Лучше, знают они, не связываться с неугомонным стариком... И волей-неволей отступают назад, поворачиваются и бредут к себе на пастбище. Но не все. Те, что поглупее, упрямятся — и стоят, будто к земле приросли копытами, ни взад ни вперед, и только покачиваются, поводят боками и шумно дышат, исходя слюной, не в силах покинуть поле, такое манящее, близкое и запретное... И так до тех пор, пока не прискачет Ахмет.
Но с коровами он обходится деликатно, не бьет, не гонит что есть мочи —- от этого может пропасть молоко. Ахмет не спеша заворачивает их к пастбищу, только теперь уводит еще дальше... Все равно. Часа не пройдет — и коровы снова, возбужденно мыча, движутся к полю. О господи!.. Ночи Ахмет проводит среди волов, которые днем тянут соху; и среди верблюдов, на которых возят зерно; и среди лошадей, впрягаемых в лобогрейку; и среди жеребят-стригунков, для которых всегда отыщется работа на хирмане, — всего-то что мельком соснет прямо в седле или вздремнет на земле, завернувшись в тулуп... А днем тело и душу ему выматывают эти коровы!..
Зато с того времени, как Зигфрид стал привыкать к коню, Ахмет почунствовал некоторое облегчение.
С утра Зекен уже в седле, а сам Ахмет благодушествует, чаек попивает, иной раз умудрится и всхрапнуть час-другой. Если нужно — Зекен поскачет галопом, проверит, в какой стороне пасется стадо, все ли в порядке. Доволен Ахмет, словно неба макушкой коснулся.
1 По обычаю, в прошлом жена не называла мужа по имени.
И не слушает постоянных попреков жены: как бы чего не стряслось, как бы какой беды на мальчика не накликать... Глупая старуха! Да в такие годы уже и в байге на сорок километров участвуют! В такие годы Ах-мет уже до самой Кояндинскои ярмарки скот помогал перегонять!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
Вскоре он превратился в такого же мальчугана, как и его теперешние товарищи, до черноты загорелые, бритоголовые, с ногами, покрытыми ссадинами и цыпками. Но вместе с тем в облике Зигфрида что-то выделяло его среди аульной детворы, то ли яркие синие глаза, то ли светлые брови и ресницы. Однако к нему привыкли, он уже не выглядел в ауле чужаком. И к языку, который слышал вокруг, постепенно приобщился. Теперь у него здесь были не только друзья, обнаружились вдруг даже кровные родственники — до шестого, до седьмого колена. Люди постарше, например, отыскивали в нем явное сходство с Нарым-бетом, а другие тут же и объясняли столь удивительный факт, вспоминая, что брат Нарым-бета, средний сын Ахмета—-Келим-бет, намерен был одно время жениться на немке, а может, и женился, и таким-то вот образом родился Зигфрид... Впрочем, для него самого эти слухи и догадки не имели значения. Важно было, что он был признан полноправным гражданином ребячьей республики, где все имели равную возможность выбирать и свергать хана, участвовать в азартных потасовках и играть в "айголек"...
Но игры продолжались недолго. В начале сентября общие заботы захватили и подростков-школьников, и тех, кто по годам еще явно не годился для работы в поле... Малыши лишились своих заводил и главарей, Зигфрид оказался среди них старшим. К тому же похолодало, никого не тянуло на речку, даже асыки прискучили... Зигфрид нашел для себя новую забаву.
С первых же дней жизни в ауле он пристрастился ездить на коне, усевшись впереди Ахмета, а теперь и вовсе сделался завзятым лошадником. Да и Ахмет при любой возможности брал его с собой. На хирман ли направиться, пригнать ли скотину, соседей ли навестить — оба восседают на рыжем, старый да малый. Бывало, Ахмет спешится по своим делам, а Зигфрид с важным видом дожидается его в седле. Поначалу он, правда, и выпустить из рук боялся луку седла: как вцепится, так и не разожмет пальцев, но постепенно привык держать повод и самостоятельно править лошадью. Зигфрид не был, понятно, таким лихим наездником, как многие из его сверстников, которые уже в два-три года освоили ашамай — специальное детское седло и чуть ли не выросли, не слезая с коня, но смирный по натуре Жирен-Каска охотно подчинялся мальчику. Зигфрид сам водил его на водопой, выгонял в степь, умудрялся порой даже слегка порысить на нем. Несмотря на ворчанье жены, Ахмет начал посылать Зигфрида сторожить поле, не подпускать к нему случайно забредающую скотину. "Пусть привыкает к верховой езде, — думал Ахмет. — Самая большая беда — упадет. Ну и что? Нет казаха, который бы с лошади не падал. И нет казаха, который от этого бы умер".
Тем не менее, прежде чем подсадить в седло Зигфрида, Ахмет и затянет покрепче подпругу на рыжем, и несколько раз повторит свои наставления — как поступать и чего остерегаться. А стоило Зигфриду где-нибудь задержаться, и он отправлялся на поиски пешком. Словом, хлопот в его жизни прибавилось. Но не к досаде, а к радости... Наконец он добился своего: Зигфрид обучился ездить верхом. В седле он держался свободно, подражая Ахмету, и так же, как он, слегка заваливался при этом на правый бок, и сидел небрежно, в позе бывалого наездника. А когда конь шел рысью, старался не подскакивать, сидеть в седле как влитой. И быстрой езды уже не боялся, и не екало у него сердце ни на обрывистых спусках, ни на крутых подъемах.
Ночами Ахмет выпасал на пастбище рабочий скот, и днем ему не удавалось отдохнуть. Его обязанностью было охранять засеянное пшеницей колхозное поле. Рядом бродили не знавшие узды жеребята, а иной раз и отпущенные на недолгий отдых жеребцы и кобылы. Имелись в ауле и коровы, которых в прошлом казахи не признавали за достойную внимания скотину и оценили только теперь, в военные годы. Но именно с них, с этих добрых и смирных животных, начались для Ахме-та все беды.
И всего-то было их десять или пятнадцать, о чем бы, казалось, говорить?.. Под утро вернется Ахмет из ночного, пригонит в аул рабочую скотину, отведет подоенных только что аульных коровенок на пастбище пораньше и наконец-то возвращается к себе домой, но только разденется, только облачится в домашнюю одежду, только сядет за чай — бежит жена: глаз у нее острый, она и чай мужу подливает, и во двор то и дело выскакивает — за полем приглядеть. И вот едва пригубит Ахмет пиалу, а она уже тут как тут, кричит, стоя на пороге:
— Ойбай, отец Накена!.. Ойбай, отец Зекена1 ! Коровы на поле идут...
— Аф-ф, сопатая, чтоб тебе... — И Ахмет, чертыхаясь, снова взбирается на лошадь.
А коровы уже у речки, а над речкой колосится пшеница. И, понятное дело, пока доберется туда Ахмет, коровы отведают лакомого зерна...
— Эй, — рявкает он, — назад! Кому говорю!.. . Коровы слышат издали его голос и повинуются
приказу. Лучше, знают они, не связываться с неугомонным стариком... И волей-неволей отступают назад, поворачиваются и бредут к себе на пастбище. Но не все. Те, что поглупее, упрямятся — и стоят, будто к земле приросли копытами, ни взад ни вперед, и только покачиваются, поводят боками и шумно дышат, исходя слюной, не в силах покинуть поле, такое манящее, близкое и запретное... И так до тех пор, пока не прискачет Ахмет.
Но с коровами он обходится деликатно, не бьет, не гонит что есть мочи —- от этого может пропасть молоко. Ахмет не спеша заворачивает их к пастбищу, только теперь уводит еще дальше... Все равно. Часа не пройдет — и коровы снова, возбужденно мыча, движутся к полю. О господи!.. Ночи Ахмет проводит среди волов, которые днем тянут соху; и среди верблюдов, на которых возят зерно; и среди лошадей, впрягаемых в лобогрейку; и среди жеребят-стригунков, для которых всегда отыщется работа на хирмане, — всего-то что мельком соснет прямо в седле или вздремнет на земле, завернувшись в тулуп... А днем тело и душу ему выматывают эти коровы!..
Зато с того времени, как Зигфрид стал привыкать к коню, Ахмет почунствовал некоторое облегчение.
С утра Зекен уже в седле, а сам Ахмет благодушествует, чаек попивает, иной раз умудрится и всхрапнуть час-другой. Если нужно — Зекен поскачет галопом, проверит, в какой стороне пасется стадо, все ли в порядке. Доволен Ахмет, словно неба макушкой коснулся.
1 По обычаю, в прошлом жена не называла мужа по имени.
И не слушает постоянных попреков жены: как бы чего не стряслось, как бы какой беды на мальчика не накликать... Глупая старуха! Да в такие годы уже и в байге на сорок километров участвуют! В такие годы Ах-мет уже до самой Кояндинскои ярмарки скот помогал перегонять!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117