Как все это достается, на какие деньги — Бексеиту и в голову не приходит спросить. Ну, а Ай-гуль не скажет ему, что на осень нанялась в колхоз снимать яблоки, да и от всякой мелкой работы не отказывается. Не заметит Бексеит, что в другой раз сама недоест — ему оставит. И знать не знал, что побывала она в городе не раз и не два, все надеялась, возьмут, может, на швейную фабрику, может, на трикотажную. Только ничего из этого не вышло — живот уже не скроешь, да к тому ж на руках нл паспорта, ни прописки. В ауле паспорт не нужен, а в городе — какая без паспорта жизнь? Так что молчи себе, помалкивай.
Да и не до мелочей Бексеиту. Он с головой ушел в полуистлевшие тома, на ветхих страницах которых — судьбы тысяч людей и десятков столетий. Здесь умыслы и деяния, до которых ни одна живая душа не дозналась, и мысль, что такое случалось, ни в чью голову забрести не могла — ни сейчас, ни тогда. Перевернешь сотни страниц, исписанных разными чернилами и разной рукой, потратишь недели и месяцы — все тщетно. Что ждешь — не находишь, а найдешь, так — мелочь, пустяк, пыль. Но будешь копить пустяк к пустяку, пылинка к пылинке, по крошке, по капле, и тогда быть может, а может и вовсе не быть, не свершится тот миг озарения, когда приоткроется глухая даль времен и просочится оттуда свет, неведомый ни нам, ни пращурам нашим.
Для того, кто отдал себя познанию, есть ли мгновения счастливей и выше?
Это была страсть, и она поглотила его. В Корее шла война; зашевелились милитаристы в Западной Германии; испытывалось атомное оружие; перевооружалась Япония, но Бексеит был глух не только к далекому миру, но даже к тем, кто жил рядом. Он мог не узнать знакомого, а узнает — пройдет и не оглянется. На свете существовала только его диссертация. Поэтому, когда однажды — уже таял снег и запахло весной — Бексеит вернулся домой позже обычного и навстречу ему вышла хозяйка и попросила суюнши1 за то, что Айгуль
Суюнши— подарок за радостную весть.
родила здорового мальчишку, он остолбенело уставился на нее, ибо эта новость показалась ему совершенно неожиданной.
Третьего жителя их комнатенки — крупноголового младенца — Бексеит воспринял как еще одну помеху работе. Малыш ревел ночи напролет. Сморщит личико в кулачок и орет на все лады, будто режут его на мелкие части. Изводимый этим беспрестанным плачем, одуревший от кошмаров, Бексеит, открывая глаза, неизменно видел одно: склонившись над столом, который был и коляской и кроватью, Айгуль баюкает сына. Убедившись, что жена ни при чем, а вся беда от этого горлодера, он давил в себе раздражение и пытался уснуть.
Работа в архиве уже подходила к концу. Теперь надо было отбирать, обобщать, писать. Материал накопился огромный. А где расположишься с ним? В читалке? Смешно... Нужен дом, где вольготно и тебе, и бумагам. А дома —- рев. Но дни становились теплее, и эта беда рассосалась. После завтрака Айгуль завернет малыша — и в сад под яблони до обеда. Бродит с ним вокруг дома —- то в окошко заглянет, то в дверь. Если Бексеит пишет, она будет качать и баюкать — ори не ори. Но оторвется Бексеит от стола, особенно если время к обеду, она быстренько — в дверь, малыша — на кровать, а сама — готовить обед.
Сынишка — она назвала его Сейтжан, чтобы похоже на Бексеит, — не радовал красотой. Огромная голова, тонкая шея — с волосок, и тонкие ножки хомутом. Он не был кареглазым и светлокожим, как отец, и не отличался смуглотой матери. Он был круглолиц и горбонос, а глаза, как черемуха, черные. "В кого он такой?" — Бексеиту прикоснуться к нему было противно, а малыш уже ползал и лез — не отстанет. Но если Сейтжан и отличался от другой малышни, так лишь тем, что был хил. А так ребенок как ребенок. И в чью породу пошел, Бексеит тоже знал. Его отец Турдыбек был горбонос, с острым взглядом черных глаз. Люди говорили, нрава он был отчаянного, несговорчив, прямолинеен и строптив. Во время коллективизации перебаламутил немало людей. За оружие даже хватался. Пора б уж было ему и сдаться, так нет — погиб от шальной пули в случайной перестрелке. Так оно было или нет — поди проверь. Единственное, что Бексеит знал твердо, — что он сирота и сиротой был всегда. И на тебе — мальчишка, похоже, вылитый дед. Но Айгуль об этом не знала, а Бексеит ей ничего говорить не стал.
Несмышленое дитя так и росло в страхе. Зимой с ним целый день на улице не поторчишь. В крохотной их каморке ему и поползать-то негде. "Сейтжан, оставь папу в покое! Сейтжан, не трогай бумаги! Чего тебе понадобилось под кроватью?.. Да посиди ты хоть минутку спокойно!" К десяти месяцам у мальчика ни одного зуба не появилось. Был он крохотный и все кашлял. В середине зимы слег, долго метался в жару, и с тех пор из ушей у него всегда текло.
Плохо пришлось зимой не только маленькому Сейт-жану, но и Айгуль. Одежонка, которую они по дешевке купили в то счастливое время и которая — хоть и простенькая — так была ей к лицу, постепенно перекочевала в скупку. Перебиваясь от стипендии к стипендии, они протянули до весны.
А с первым теплом, едва проклюнулась первая травка, диссертация была готова. Лето ушло на уточнение деталей, на редактуру, на машинку. Бексеит получил одобрение научного руководителя, диссертацию прочитали на кафедре. Ждали начала учебного года, чтобы провести обсуждение.
Впервые за последние два года, два мучительных года, стоивших ему двух десятков лет, Бексеит не метался. Он чувствовал себя обновленным, и состояние приподнятости не покидало его. "Моя черномазенькая хоть и посветлела как будто, но уж больно исхудала, да и одежонка на ней совсем износилась, — говорил он, обнимая Айгуль. — Ничего, мы еще покажем себя, мы еще перевернем этот мир и поглядим, как он будет валяться у наших ног. Теперь, главное дело, голову не потерять. За собой следи. Приглядись, как у профессоров одеваются жены и дочки. Чтобы не уступать им ни в чем. А денег, которые заработает профессор Бексеит Турдыбек-улы Атаханов, как-нибудь хватит, чтобы одеть как положено свою разъединственную жену. Думаешь, нет? Да еще наш горбоносый. Вот уж на кого не наработаешься — так на него. Легче десятерых прокормить. Ноги колесом, голова как котел, а уж нос... — Бексеит нажимает на горбатый носишко сына. — Бип, б-и-ип". Оба счастливы. "Иди, Секен, сюда, на плечах покатаю". Но мальчик, не привыкший к отцовской ласке, жмется и сторонится отца. "Э-э-э, — спохватьюается Бексеит, — да тебе играть-то нечем — одна свистулька... Ну, обожди, осенью защищусь и навезу тебе игрушек. Педальную машину прикачу. Сам сядешь, сам поведешь. И всего-то три сотни. Ровно половиночка от отцовской стипендии. А кандидата получу, и станет в месяц таких стипендий пяток, а там уж и докторская маячит — плохо ли? Би-би-ип!"
10* В день предварительной защиты все поднялись чуть свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117