— Дайте свой нож, — попросила мама.
— И то... чем черт не шутит... — Бабушка распустила пояс, расстегнула шубу и вытащила из кармана безрукавки черный складной нож. — Если жив еще, спусти кровь. Когда нет мужчины, можно это сделать и женщине. Только не позабудь сказать: "Бисмилла!"1 Ну, иди теперь. Возьми палку — и идти легче, да и защита.
— Глядите тут за овцами.
— Удачи тебе! Едите, ты-то куда с санками? Не будь, родной, шалуном. Э, вижу, не хочешь оставаться без мамы, сразу видно, кто тебя родил2. Ладно, мать — твоя, никто не спорит. Она сейчас вернется, а ты замерз, пойдем в дом, согреемся и выйдем.
...Прошло время, достаточное для того, чтобы сварилось в казане мясо, и мама наконец вернулась. Руки её были пусты, а следом за ней еле тащился Кок-Даул.
1 Именем аллаха.
2 По казахскому обычаю, первый сын в семье молодых воспитывается у бабушки с дедушкой и считается как бы их сьюом.
Он хромал, каждый шаг давался ему мучительно тяжело, лапы у него были в крови, шерсть слиплась и свалялась. Глаза у мамы покраснели и опухли.
— Прыгнул — и только его и видели, — сказала она, — аж с ног меня чуть не сбил.
Опершись о загородку загона, она перевела дыхание.
— Кок-Даул загнал его в каменный тупик. Огромный шестилетний самец, не меньше стригунка. Никогда не видела такого большого архара. Рога толстые, корявые, с тройным загибом. Встал задом к скалам и не давал псу подойти к себе. Меня издали увидел. Постоял немного, потоптался на месте, а потом прыгнул и понесся прочь. Кок-Даул шел за ним след в след, но как только начался голый гребень, без снега, архар тут же оторвался от него. Кок-Даул отбил себе все лапы. Насилу до дому дотащились... Эта война стала чумой, бичом для мужчин, — сказала она после молчания самой себе, ни на кого не глядя. — Теперь над нами насмехаются даже звери.
Старая Орынкул не произнесла ни слова. Едиге обхватил за шею старого пса, лежавшего чуть боком, опершись на выставленную лапу и словно бы подпиравшего землю своей огромной грудью. Я никогда не пойду на войну, подумал Едиге, не пойду. Но именно в тот день где-то в непостижимых глубинах его души зародилась уверенность в том, что жизненный путь человека полон беспрестанной борьбы, и раз ты родился им, то должен бороться и воевать, хочешь этого или не хочешь, и в этом вся суть жизни, вся прелесть и вместе с тем вся горечь ее.
1968
НОЧНЫЕ ГОСТИ
Коли такой мастак приветствовать — так уж и быть, проходи, — сказал Омирбек-аксакал, не переменив позы, оставшись лежать, как лежал, лишь поудобнее устраивая под локтем аккуратно свернутый купи1 . — Дверь только закрыть не забудь.
— Сзади товарищ есть, — сказал гость, как рыкнул.
— А, деда твоего в душу, богатый, значит, приехал! — усмехнулся Омирбек. — Аклима, дверь закрой-ка.
Снимавшая пену с мяса в казане, бледная, с мизин-
1 Купи- верхняя одежда с подкладкой из верблюжьего или овечьего меха.
чик старушка, по пояс исчезнув в волнах белого тумана, клубами вползавшего в дом, торопливо закрыла дверь.
— И-и, свет ты мой, — сказала она гостю, — замерз совсем. Руки вон, гляди, не слушаются. Дядя чабан, — обратилась она к мужу, — уж раздел бы Токмет-жана. Разве лежат так, когда гость в дом пришел?
— Хоть генерал-губернатор приди — не могу я встать, — ответил Омирбек. — Сам разденется.
Но раздеться сам гость не мог. Одежда на нем словно залубенела. Аклима, худая, с узкими плечами, с морщинистым, точно вымя переставшей доиться коровы, лицом, волоча по полу конец своего длинного ки-мешека1 , зашла к гостю с одного бока, с другого и, дергая за рукава, с трудом стащила с него белый тулуп. Под тулупом у гостя оказался туго перехваченный в поясе черный полушубок. Аклима сняла и его. Из-под полушубка на свет белый явился кожаный жилет. Сняли и жилет. Тесемки лисьего тымака стянулись в тугой узел. Аклима долго возилась с ними, наконец распутала. Теперь гость остался в одном застегнутом до горла синем кителе. Прижав обе руки к груди и чуть согнувшись, поздоровался снова:
— Ассалау-магалейко-ом! — Шагнул было к тёру, но остановился.
Присев на носки, он попытался снять с валенок галоши. Но галоши не снимались. Сев на голый пол, гость потянул галоши обеими руками. Галоши не поддались. Тогда они попробовали вдвоем с Аклимой. Опять ничего не вышло.
— Не снимаются, проклятые, — сказал гость.
— Закаменели на морозе. Теперь схватились с валенками намертво, — заметил Омирбек.
— Что же теперь делать? — спросил гость. Он готов был расплакаться.
— Разрежь ножом, тогда снимутся, — посоветовал Омирбек.
Гость засунул руку в карман, отыскивая складник, который должен был лежать у него там, но складника не оказалось.
— Выпал, — сказал гость. — Из семи частей, замечательный складник был. Проклятое железо, чтоб ржавчина тебя съела, не могло потом потеряться, когда галоши вот эти порезал бы... ой, да что же мне теперь делать-то?..
— В аул свой приедешь, новый складник купишь.
1 Кимешек- женский головной убор.
Вот тогда и порежешь себе галоши с валенками вместе, — сказал Омирбек. — Ну, а сейчас так проходи.
— Во-о! Придумал! — Обрадовавшись, довольный собою, гость снял валенки совсем, швырнул их один за другим к порогу и, волоча за собой размотавшиеся портянки, прошел на тёр.
— Куль-тура! — сказал он по-русски, поднимая палец.
— Как ты будешь резать, что ты будешь резать — мне дела нет1 , —- сказал Омирбек. — Садись. Ровесник мой жив-здоров? Бодр еще, наверное?
— Бодр, — ответил гость. — Вы же крепкий народ.
— Крепкий, — сказал Омирбек. — Особенно вот я крепкий. Оттого что крепкий, и от овец не отставляете, хоть мне и семьдесят уже.
— Ничего, — сказал гость. — На свежем воздухе полезно для здоровья работать.
— Конечно, — кивнул Омирбек. — Не было бы полезно, так вы б не заставляли. — Он чуть помолчал. — Вечером с коня едва слезаешь. И сейчас вот подняться не могу, кости ломит. Иной раз ночь напролет мучаешься, стоном исходишь» Вся работа на моей шее. Просил какого-нибудь мальчонку дать, чтобы хоть был здесь кто, когда пасти уезжаю, — скотинке слабой сенца подкинуть, так вы все тянете, длинным арканом, широкими путами. Дом мой единственный тут. Умру в один день, так пока узнаете да прискачете, не подохнет ли ваша скотина в загоне?!
— Не умрете! — протянул гость. — Раньше девяноста коня не осадите.
— Если мы до девяноста дотянем, так вы до ста тридцати доедете, — сказал Омирбек.
— Сто тридцать... Это так... Это как бы... многовато. Вот этих: восьмидесяти, девяноста — хватит нам.
— До девяноста играючи доедете. А дальше — там сорок градусов бешеной воды есть, которую вы каждый день потребляете, так, нет? Вот тебе и сто тридцать.
— Не-ет, — сказал гость. — Сто тридцать ваших — многовато. Что нам перепадает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117