— сложив усталые, натруженные руки.
— Голубей кормить? — похлопывает Гертруда снятой перчаткой о ладонь.— Они разносят болезни и гадят.
Не следовало обещать. Мало у тебя забот, помимо ее голубей?
— Как-нибудь... Побегу я.
— Я бы могла твоей маме иногда...
— Мама впала в детство. Ей трудно угодить.— В словах — лед.— Простите, Гертруда, бегу.
— Беги, детка, беги.— Гертруда взмахивает рукой, как подчиненному в своем управлении, однако нелегко выскользнуть из-под ее власти.— Скажи, Алоизас... помогает?
Крупное деревянное лицо на мгновение как бы выныривает из тени шляпы, теплеет. Алоизас. Невидимое солнце Гертрудиной жизни. Одинокой, невеселой, быть может, не веселее, чем моя, думает Лионгина. Ждет, что раскисну, разболтаюсь. Все равно не поверит ни одному слову. Сочувствие испаряется.
— Помощи не прошу. Просиживает вечера в библиотеке, когда не пишет. Учит итальянский.
Собирался учить итальянский, накупил словарей, но учит ли, сама не знает.
— Итальянский язык — хорошо, но...
— Мужчине женских дел не переделать. Пусть со своими справится! — не может сдержаться Лионгина.
— Говоришь, неважно у него идут дела? — Гертруда сжимает ее локоть, чтобы не убежали пронзаемые прямым взглядом глаза.
— Не жалуюсь. Все хорошо,— высвобождается Лионгина.
— Алоизас овладеет итальянским, если захочет.— Гертруда продолжает идти рядом, но за руку больше не хватает.— Все же... никаких новых публикаций. Не слыхать и о книге.
— Я же сказала, учит итальянский...
— Ты, детка, что-то от меня скрываешь. Он угнетен, подавлен, да?
— Выдумываете вы все, Гертруда. Нельзя все время выдумывать! — Лионгина смягчает резкость улыбкой, но в ней — ни малейшего тепла. Вчера она на такое не решилась бы. Я твердая, как жук в панцире.— Мелких забот, конечно, хватает. Какие-то недоразумения с экзаменами. И не выдумывайте разных страхов. -- Что случилось? Скажи, что? — Гертруда не обращает внимания на неуважительный тон Лионгины, хотя и не привыкла, чтобы ей грубили. Подтверждаются ее опасения, это самое главное.
— Говорю же — мелочи...
— И тебе не рассказывает? Лионгина отрицательно трясет головой.
— Сильно переживает?
— Не обращайте внимания. Он здоров, работоспособен. А мелочи...
— Мелочи у него вырастают, как вон та башня! — Гертруда взмахивает рукой в тяжелое ночное небо.
— Не так страшно. Ошибаетесь. Вчера она бы пожалела ее, сегодня — нет. Невыносимо это желание Гертруды добраться до подноготной Алоизаса. Каркает, как ворона перед бедой. Приятно было бы выложить прямо в глаза: не каркай, старая ворона! Лионгина представляет себе удовольствие, которое испытала бы, брякнув это. Еще не теперь. Не могу.
Нет сил. Еще помню, как бывало жалко ее. Еще себя жалко.
— Очень хотелось бы ошибаться.— Длинное лицо снова выезжает из-под шляпы. Смятое, будто побывало под колесами, неприятно на такое смотреть.— Я ведь чувствую, не думай!
Опять кактус? Все еще торчит на подоконнике? Сверкает буфет, синеет окно без единого пятнышка, а он, отвратительный, колючий, пропыленный, облипший паутиной и мухами, предсказывает несчастья? Выросшая из земли голова, почти шарообразная, с отростком — угрюмый старик, а не растение. И днем-то смотреть на него противно. Вдруг начинает чернеть, гнить. Впрочем, не вдруг — когда над их с Алоизасом головами собираются тучи. Сам по себе чернеет, сам снова зеленеет, хотя зеленым подолгу не бывает. Из-за одного только этого кактуса я могла бы возненавидеть золовку, думает Лионгина.
— Простите, мне надо идти!
— Я провожу.— Гертруда не отстает. Разбередила свою рану, Алоизас. Хочется говорить о нем. Подышать его воздухом. Пусть и выдыхает его неполноценное существо, с которым он волею судеб связался.— Все уже давно в зимнем.— Гертруда, не надеясь на легкий успех, делает заход с другой стороны.— Не хватает тебе только воспаление легких схватить.
— Бегаю — не схвачу! Некогда медленно ходить.
— Чья лекция, что так торопишься?
— Профессора П.
— Что ж сразу-то не сказала? Позвоню ему, и он будет с тобой мягче пуха! — Гертруда поправляет сползшую на лоб шляпу, необычайно веселая, с потрескавшимися от улыбки щеками.
— Не получится. Профессор принципиальный.
— Наивная душа, нетрудно понять, почему Алоизас так любит тебя! - Это немая уступка, большой реверанс, так как Гертруда не считает, что Алоизас сильно влюблен в жену,— держится за нее из-за гипертрофированного чувства ответственности, из-за гордости! — а если и правда влюблен, то трудно сочувствовать его слабости.— Ладно, я не такая скрытница, как ты. Профессор когда-то был в меня влюблен. Трудно поверить, а?
Лионгина смущена, будто видит Гертруду не в шубе — в мини-юбочке и с сигаретой в зубах.
— Влюблен? И вы — в него?
- Много будешь знать, скоро...— Гертруда заталкивает остатки веселья туда, где, наверно, и сама до них не доберется. Все-таки что-то еще витает вокруг полей ее сползшей шляпы, увлажняет суховатый голос. Сама удивлена — как невестка жадно схватила наживку. Значит, можно приманить, склонить ее нежность? — Давно вас обоих не видала. Заглянули бы как-нибудь. Праздничный обед приготовлю.
— В воскресенье. Если вам, Гертруда, удобно.— Голос Лионгины тоже мягчает.
Не сознается, что Алоизаса придется ей упрашивать, заранее настраивать на долгий, нудный день. Гертруда любила? Каменная Гертруда? Любила и... пожертвовала собою ради братца, ради Алоизаса?
— Мой дом открыт для вас не только по воскресеньям.
Ладно, пускай будет воскресенье!
С таким лицом и голосом двери захлопывают. Если бы не ошеломляющее признание Гертруды, Лионгина бы вежливо отказалась.
Профессор П. не обращает внимания на опаздывающих. Продиктовав тему контрольной работы, он усаживается в полумягкое кресло. Может, подремлет. П.— пожилой, но разум у него ясный. Знает, что после дня работы и стояния в очередях много не вобьешь в отупевшие головы вечерников. Не менее стоически относится он и к тому, что в огромной аудитории торчат считанные студенты, и к тому, что, отвечая, порют несусветную чушь, а на задних скамьях занимаются посторонними делами, как-то: жуют, вяжут, всхрапывают, флиртуют, даже в карты режутся. Хорошо еще, студентки грудняшек не приносят! В свою очередь слушатели терпимо относятся к нему, к его скучной премудрости, мужчины выкуривают с ним по сигарете во время перемены, девушки, глядишь, поставят на стол цветок. Я никогда не приносила ему цветочка, сожалеет Лионгина, сегодня профессор его заслужил. Воображаемый цветок — подрагивающая желтая хризантема — вспыхивает свечкой и освещает морщины. Глубоко въелись, годы сжимают это лицо своей сетью, делая его серым и сухим. Лысеет клочьями, словно ощипанный, воротничок рубашки мятый, на отворотах пиджака — пятна от пепла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
— Голубей кормить? — похлопывает Гертруда снятой перчаткой о ладонь.— Они разносят болезни и гадят.
Не следовало обещать. Мало у тебя забот, помимо ее голубей?
— Как-нибудь... Побегу я.
— Я бы могла твоей маме иногда...
— Мама впала в детство. Ей трудно угодить.— В словах — лед.— Простите, Гертруда, бегу.
— Беги, детка, беги.— Гертруда взмахивает рукой, как подчиненному в своем управлении, однако нелегко выскользнуть из-под ее власти.— Скажи, Алоизас... помогает?
Крупное деревянное лицо на мгновение как бы выныривает из тени шляпы, теплеет. Алоизас. Невидимое солнце Гертрудиной жизни. Одинокой, невеселой, быть может, не веселее, чем моя, думает Лионгина. Ждет, что раскисну, разболтаюсь. Все равно не поверит ни одному слову. Сочувствие испаряется.
— Помощи не прошу. Просиживает вечера в библиотеке, когда не пишет. Учит итальянский.
Собирался учить итальянский, накупил словарей, но учит ли, сама не знает.
— Итальянский язык — хорошо, но...
— Мужчине женских дел не переделать. Пусть со своими справится! — не может сдержаться Лионгина.
— Говоришь, неважно у него идут дела? — Гертруда сжимает ее локоть, чтобы не убежали пронзаемые прямым взглядом глаза.
— Не жалуюсь. Все хорошо,— высвобождается Лионгина.
— Алоизас овладеет итальянским, если захочет.— Гертруда продолжает идти рядом, но за руку больше не хватает.— Все же... никаких новых публикаций. Не слыхать и о книге.
— Я же сказала, учит итальянский...
— Ты, детка, что-то от меня скрываешь. Он угнетен, подавлен, да?
— Выдумываете вы все, Гертруда. Нельзя все время выдумывать! — Лионгина смягчает резкость улыбкой, но в ней — ни малейшего тепла. Вчера она на такое не решилась бы. Я твердая, как жук в панцире.— Мелких забот, конечно, хватает. Какие-то недоразумения с экзаменами. И не выдумывайте разных страхов. -- Что случилось? Скажи, что? — Гертруда не обращает внимания на неуважительный тон Лионгины, хотя и не привыкла, чтобы ей грубили. Подтверждаются ее опасения, это самое главное.
— Говорю же — мелочи...
— И тебе не рассказывает? Лионгина отрицательно трясет головой.
— Сильно переживает?
— Не обращайте внимания. Он здоров, работоспособен. А мелочи...
— Мелочи у него вырастают, как вон та башня! — Гертруда взмахивает рукой в тяжелое ночное небо.
— Не так страшно. Ошибаетесь. Вчера она бы пожалела ее, сегодня — нет. Невыносимо это желание Гертруды добраться до подноготной Алоизаса. Каркает, как ворона перед бедой. Приятно было бы выложить прямо в глаза: не каркай, старая ворона! Лионгина представляет себе удовольствие, которое испытала бы, брякнув это. Еще не теперь. Не могу.
Нет сил. Еще помню, как бывало жалко ее. Еще себя жалко.
— Очень хотелось бы ошибаться.— Длинное лицо снова выезжает из-под шляпы. Смятое, будто побывало под колесами, неприятно на такое смотреть.— Я ведь чувствую, не думай!
Опять кактус? Все еще торчит на подоконнике? Сверкает буфет, синеет окно без единого пятнышка, а он, отвратительный, колючий, пропыленный, облипший паутиной и мухами, предсказывает несчастья? Выросшая из земли голова, почти шарообразная, с отростком — угрюмый старик, а не растение. И днем-то смотреть на него противно. Вдруг начинает чернеть, гнить. Впрочем, не вдруг — когда над их с Алоизасом головами собираются тучи. Сам по себе чернеет, сам снова зеленеет, хотя зеленым подолгу не бывает. Из-за одного только этого кактуса я могла бы возненавидеть золовку, думает Лионгина.
— Простите, мне надо идти!
— Я провожу.— Гертруда не отстает. Разбередила свою рану, Алоизас. Хочется говорить о нем. Подышать его воздухом. Пусть и выдыхает его неполноценное существо, с которым он волею судеб связался.— Все уже давно в зимнем.— Гертруда, не надеясь на легкий успех, делает заход с другой стороны.— Не хватает тебе только воспаление легких схватить.
— Бегаю — не схвачу! Некогда медленно ходить.
— Чья лекция, что так торопишься?
— Профессора П.
— Что ж сразу-то не сказала? Позвоню ему, и он будет с тобой мягче пуха! — Гертруда поправляет сползшую на лоб шляпу, необычайно веселая, с потрескавшимися от улыбки щеками.
— Не получится. Профессор принципиальный.
— Наивная душа, нетрудно понять, почему Алоизас так любит тебя! - Это немая уступка, большой реверанс, так как Гертруда не считает, что Алоизас сильно влюблен в жену,— держится за нее из-за гипертрофированного чувства ответственности, из-за гордости! — а если и правда влюблен, то трудно сочувствовать его слабости.— Ладно, я не такая скрытница, как ты. Профессор когда-то был в меня влюблен. Трудно поверить, а?
Лионгина смущена, будто видит Гертруду не в шубе — в мини-юбочке и с сигаретой в зубах.
— Влюблен? И вы — в него?
- Много будешь знать, скоро...— Гертруда заталкивает остатки веселья туда, где, наверно, и сама до них не доберется. Все-таки что-то еще витает вокруг полей ее сползшей шляпы, увлажняет суховатый голос. Сама удивлена — как невестка жадно схватила наживку. Значит, можно приманить, склонить ее нежность? — Давно вас обоих не видала. Заглянули бы как-нибудь. Праздничный обед приготовлю.
— В воскресенье. Если вам, Гертруда, удобно.— Голос Лионгины тоже мягчает.
Не сознается, что Алоизаса придется ей упрашивать, заранее настраивать на долгий, нудный день. Гертруда любила? Каменная Гертруда? Любила и... пожертвовала собою ради братца, ради Алоизаса?
— Мой дом открыт для вас не только по воскресеньям.
Ладно, пускай будет воскресенье!
С таким лицом и голосом двери захлопывают. Если бы не ошеломляющее признание Гертруды, Лионгина бы вежливо отказалась.
Профессор П. не обращает внимания на опаздывающих. Продиктовав тему контрольной работы, он усаживается в полумягкое кресло. Может, подремлет. П.— пожилой, но разум у него ясный. Знает, что после дня работы и стояния в очередях много не вобьешь в отупевшие головы вечерников. Не менее стоически относится он и к тому, что в огромной аудитории торчат считанные студенты, и к тому, что, отвечая, порют несусветную чушь, а на задних скамьях занимаются посторонними делами, как-то: жуют, вяжут, всхрапывают, флиртуют, даже в карты режутся. Хорошо еще, студентки грудняшек не приносят! В свою очередь слушатели терпимо относятся к нему, к его скучной премудрости, мужчины выкуривают с ним по сигарете во время перемены, девушки, глядишь, поставят на стол цветок. Я никогда не приносила ему цветочка, сожалеет Лионгина, сегодня профессор его заслужил. Воображаемый цветок — подрагивающая желтая хризантема — вспыхивает свечкой и освещает морщины. Глубоко въелись, годы сжимают это лицо своей сетью, делая его серым и сухим. Лысеет клочьями, словно ощипанный, воротничок рубашки мятый, на отворотах пиджака — пятна от пепла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174