Анино вязанье. Снова эта Аня? Лина бралась за спицы, когда была бедной серенькой мышкой. Тогда свитер ему связала, чтобы не мерз по вечерам. Теперь на такое у нее не хватит духу. Ведь она деятельница. Эмансипированная, современная деловая женщина. Любого мужика за пояс заткнет, сверкая при этом, оставаясь по-женски очаровательной и привлекательной. Разве может позволить она себе истертые нитками, исколотые иголками пальцы? Впрячь такую в домашнее хозяйство то же самое, что потребовать от эфемерного существа, созданного для того, чтобы ходить под куполом цирка по канату, выжимать гири. Блеснуло в глазах, посыпались светлые точки, одна из них, искрясь, взлетает вверх, и Алоизас видит Лионгину, обтянутую трико. Не простым — сверкающим, усеянным звездами. В руках тонкая тросточка — для равновесия? — и она уже не похожа на жительницу земли. Легкая, освобожденная не только от земных одеяний, но и от земного притяжения, пританцовывая, прохаживается по канату, высоко подпрыгивает, кувыркается, вьется вьюном, но удерживается, хотя под ее стройными, похожими на два луча ногами ходуном ходит и скрипит витая тонкая проволока. Вот выполняет головокружительное двойное сальто, даже сама ахает, из недостижимых высей проливается чистый, как у медного колокольчика, звон. Кажется, не она по своей воле, а вошедший в раж канат сам подбрасывает ее: давно не трепетал под такими ножками! Невесомая и бестелесная — мерцающее сияние и больше ничего,— она в то же время крепче и пружинистей стальной спирали, так как отлита из трех взаимопроникающих стихий: смеха той, некогда растроганной девочки, сверкания восхитительной Р., гибкости ловкой администраторши Лионгины Губертавичене. Позабыв обо всем — о бедах, о прошлом,— эта летунья счастлива настоящим мгновением на глазах у восхищенных зрителей, и только одному, очень проницательному, насквозь ее видящему человеку, затерявшемуся в замершей от восторга толпе, все больше начинает казаться, что она сомнамбула, что свои умопомрачительные вольты совершает она во сне. Достаточно кому-то громче вскрикнуть, она проснется и упадет на утрамбованные желтые опилки арены, позорно звякнув шутовскими бубенчиками трико.
Распадется на три части — три кучки мусора. Проницательный человек неподалеку, рядом с ним, Алоизасом. Они соприкасаются телами, одеждой, дыханием. Да и не сам ли он — этот кто-то, больше всего боящийся возможного крика и больше всех жаждущий вспороть им тишину, которая растет и ширится, в то время как шустрая металлическая бабочка продолжает порхать, а толпа — восхищаться? Он сам? Он, кто, после того как она умчалась на работу, согревается привычным, ничего не значащим прикосновением ее губ? Кто безличное, заглушающее все своеобразие дуновение косметики отождествляет с робким языком чувств? Сам бы и крикнул? Бабочка из хромированной жести — вот ты кто, кха-кха! В смех врывается покашливание, чтобы звучал он поязвительнее. Бесстыдная циркачка — разве это прилично кувыркаться на виду у толпы? — смогла бы услышать лишь первые звуки его хохота... и конец. От этой мысли у Алоизаса сжимается сердце, что-то бурчит в желудке, он в ужасе крепко зажмуривает глаза, но, когда снова становится зрячим, светлая точка все еще трепещет в пространстве. Никакой арены, никакой циркачки и никакого озлобленного человека, только и ждущего случая сыграть коварную шутку. Нет, озлобленный существует, заключен в нем самом, растворился в каплях его крови, в его дыхании, и Алоизас не уверен, что в решающий момент сможет остановить руку злодея. Ах, все это чепуха! Ничего, абсолютно ничего нет — будничный, неудачно начавшийся день, раньше, чем обычно, выманивший Лионгину из дому. Болезненно обжигающее, пусть и несколько пригасшее чувство одиночества. Раздражающее ощущение — конопляное волоконце на губах...
За дело, скорее за работу, подогнал он себя, напуганный видением. Вспоминать неприятно, но на канате, натянутом, правда, не под куполом цирка, а в космосе, недавно порхала Берклиана — меж двух, согласно маневрирующих летающих тарелочек. Дурацкой сказочки и той сам не можешь выдумать. Позор!
Алоизас хватается за край стола. Его отяжелевшие, дрожащие руки с трудом преодолевают сопротивление — ускользающих книг и журналов, скрипящего расшатанного стула, равнодушия блеклых стен. Никто не очинил карандашей, которые, легко шурша, бегали бы по листу. Даже гладкой бумаги нет — несколько разрозненных четвертушек. Алоизас так долго готовится к работе, что почти забывает о своем намерении черкнуть некоему А. Заново осознав необходимость этого, царапает ненавистным, рвущим бумагу шариком. В душе по-прежнему живет сомнение: действительно ли этот А.— друг его детства? Правда, доказательств, опровергающих это утверждение, у него нет. Как же обращаться к А.? Уважаемый? Вы? Дорогой друг? Пожалуй, не стоит дурить себе голову письмами. Суну однажды ноги в резиновые сапоги и отправлюсь. Застану А. или не застану, а родные места повидаю, лекцию от общества «Знание» прочту. Разгоню кровь, сброшу килограмм-другой. И как же славно будет громыхать по большаку, ловя глазами бегущие деревья, усадьбы, тропинки!
Предвкушая грядущую свежесть, Алоизас бодреет, будто свалил половину намеченных дел. День уже не кажется ему безнадежно мрачным, хотя не исчезает — висит, как покрывало...
А что — не хуже других денек! От лекций свободен, так что чуть ли не праздник. Вдруг вспомнил, что едва не вылетело из головы: скоро по телевизору начнут показывать экранизацию фантастической повести. Из этих фантастических историй иногда можно извлечь рациональное зерно. Захватывающие дух сюжетные ходы — шелуха идеи, не более того. Наконец, зачем всему верить? Улыбайтесь, но не прозевайте ростка...
Экран мелькает, потрескивает, шлепанцы отброшены прочь. Было бы еще уютнее, если бы рядом посапывало неназойливое существо. Пара реплик, согласное мычание, когда проглатывается клецка интриги,— и удовольствие удвоилось бы. Аня на курсах, то есть гоняет по магазинам, Лионгина мечется между знаменитостями и пешками. Пусть мечется, мы терпеливые, кха-кха! Вдруг Алоизасу кажется, что уставился он среди бела дня в телевизор не в одиночестве. Рядом пристроился некто, наблюдавший вместе с ним парение воздушной акробатки. Неопрятный, большеротый, вместо носа — отвратительный бесформенный ком. Неужели это единственное существо, кому я могу поверить свои мысли? Неужели это я? Не встречались ли мы раньше? Из свалки памяти не удается выкопать ни портрета, ни хотя бы беглого наброска. Такой, где-то тайком пустивший корни, гораздо опаснее, чем случайно прибившийся к толпе зрителей. Такой легко не откажется от своего злого намерения — выкриком сбить вниз увлекшуюся летунью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174