— Не умею. Обливаюсь. Больно мне...
— Хватит притворяться, мама. Я терпела твои капризы. От чужого человека этого требовать нельзя.
— А Тересе? Почему Тересочка?..
— Тересе умерла, мама.
— Не говори, что умерла! — Мать не хотела этому верить. В кончине подруги угадывала свою — и сопротивлялась ей из последних сил. Дрожь сотрясла тело, вот-вот вырвется из сковавших его тисков и, шатаясь, пойдет проверить, действительно ли нет больше Тересе. Лионгина не стала убеждать, молчание больше, чем слова, приучало к правде. Мать стиснула веки, чтобы ничего не видеть. По неровным буграм щек скатилась слеза, из глубины груди вырвался стон. Еще и еще... Стоны, сначала приглушенные, едва слышные, постепенно усиливались, становились похожи на вой зверя, смертельно раненного зверя, и у Лионгины от них стыла кровь. Снова сверкнули на лице матери грязные бочажки, уже не сопротивляясь, как прежде,— сдаваясь.— Пора и мне... Давно пора туда... Я преступница, страшная преступница... Отцу сердце извела... Родную свою мать в приют затолкала... Твое детство... твою юность загубила... Сама, дочка, зарежь, не давай кондитерше... Возьми нож и зарежь... Закончи, дочка, что начала после смерти отца... Сделай только, чтобы подохла я не от нее... не от пахнущей ванилью руки...
— Не слушайте, она не знает, что говорит.— Лионгина повернулась к квартирантке, заслоняя телом мать.
— Вы и сами похоже думаете.
Встав на табуретку, квартирантка стаскивала со шкафа свой чемодан. Уйдет и не вернется.
— Я не хотела вас обижать.
Не уходите. Очень вас прошу.— Лионгина подошла к ней, хотя с радостью схватила бы чемодан и вышвырнула прочь.
— Просите или извиняетесь?
— Что ж, согласна извиниться.
— Извиниться вы должны сердечно.
— Самым искренним образом прошу извинить меня.
— До сих пор капельки сердечности от вас не видала.
— Послушайте, вы! — Лионгина подскочила вплотную, чуть не вцепилась ей в волосы.— Я покорная. За меня все делала и улаживала она, которая теперь так беспомощна. Я не умею бороться. Но, будьте уверены, скоро научусь. У меня в сердце тоже немало железа накопилось. Вы не просто так упрямитесь. Пользуетесь случаем, когда больная воет...
— Очередной каприз старухи. Не собираюсь терпеть ее истерик.
— Ей действительно страшно. И мне страшно. А вам... Скажите наконец, что вам нужно? Деньги?
— Гарантии.
— Какие, извините, гарантии?
— Что комната останется за мной.
— Смерти ее ждете? Может быть, даже ускорить хотите? — Лионгина никогда ни с кем так не говорила и удивлялась самой себе.
— Я пока молодая. Подожду, сколько потребуется. Ведь и теперь хозяйничаю тут, как мне нравится.
— Так зачем же вам гарантии?
— Осторожность — не порок.
— И я так считаю!
— Вот и возились бы со своей мамашей. Зачем тогда мне ее всучили?
— Вы откликнулись на объявление в газете. Сами пришли.
— Сама. Медведь и тот сам на велосипеде ездит. Что, от хорошей жизни?
— Сравнение меня убедило. Скажем, я принимаю ваше условие. Не соображу только, каким образом смогу обеспечить ваши притязания на жилплощадь.
— Оформите опекуншей.
— Самое большее — временно пропишу.
— Так что же, товарищ Губертавичене? Не согласны на мое условие?
— Ищите дураков в другом месте.
— Тогда давайте простимся.
— Мысленно я с вами уже давно распростилась! — Такой, складно и метко отвечающей, Лионгина себя еще не знала. Говорю из будущего, из сверкающих грядущих дней, которые тяжело, тяжелее, чем черные горы, навалятся на мое сердце. Меня там еще нет, но нет уже и здесь.
Ничего подобного не доводилось слышать и квартирантке.
Улыбнулась смущенно. Казалось, порвется криво сшитый неопытным хирургом уголок губ.
— Когда познакомились, думала: квочка. Оказывается, вы настоящая лиса. Лиса!
— Лисой мне больше нравится быть, чем квочкой! Даю вам время подумать. Видите, не такая уж я плохая.— И Лионгина очаровательно улыбнулась одной из своих будущих улыбок.
Квартирантка смолчала, еще не убежденная, но ошеломленная.
Браво, ты победила! Твоя улыбка и в самом деле необыкновенна, но как повернуться и выскользнуть, не покачнувшись? Стены, пол станут на дыбы, едва шевельнешься. Притворись, что закуриваешь на ходу...
Очухалась она на лестнице, всем телом повиснув на перилах. Висела между небом и землей, и некому было протянуть ей руку помощи.
...Беззвучно открылась дверь кабинета, хотя не должна была открываться — за порядком следила зоркая и услужливая секретарша. Гертруда стояла в дверях и оглядывала приемную, как полководец — поле боя. Интуиция шепнула, что в сети может оказаться редкая рыбка. Только бы ее не спугнули! Холодноватый, все видящий и словно бы ни на ком не останавливающийся взгляд пригнул головы, заскрипели стулья. Боятся ее посетители, подумала Лионгина, а я больше всех, хотя пришла не просить, а в глубине души она боится меня.
— Следующий?
Повелительным жестом Гертруда преградила дорогу мужчине с высоким белым лбом и вялыми, словно от жары набухшими ушами.
Она молниеносно оценила и посетителя, и протянутую им бумагу.
— У вас не слишком срочное дело. Подождете!
— Я уже полдня сижу! — вскочила со стула женщина в огромном желтом берете, выросла, как экзотическое растение.
— Вы ждете всего двадцать минут. Ваша соседка справа пришла гораздо раньше.-— Гертруда по-деловому взглянула на свои мужские наручные часы и улыбнулась женщине деревенского вида в платочке, которая от уважения разинула рот.
— Я с работы! Поймите, мы работаем! — взвизгнула франтиха.
— А эти люди, по вашему мнению, баклуши бьют? — Гертруда повела головой на сидящих вдоль стен, на раскладывавшую бумагу секретаршу, которая только что устанавливала очередь, и крикунья обмякла под своим беретом, как трухлявый гриб.
— Я подожду... когда кончите прием...— Лионгине было неловко, что суровая начальница, раскидав всех по сторонам, подняла ее и ведет под руку.
— Как вам у нас нравится, Лионгина?
— Трудно сказать... не понимаю.— На Лионгину удручающе подействовала приемная — какие-то безликие люди: огромный берет, набухшие уши, грубый платок — больше ничего не запомнилось. Удивилась, что кабинет Гертруды столь велик, мебель под орех, много стекла. Гертруда была в темно-синем шерстяном платье, перетянутом блестящим пояском, выглядела молодо и элегантно — иначе, чем дома, где суровела и сковывала других.
— Тебе, детка, следует прийти в себя.— Обогнув огромное кресло, присела на стул.— Кофе будешь пить? Чай?
— Там люди...
— Не переживай. Не государство у них, они у государства тянут. Любыми возможными и невозможными путями стараются выбить больше, чем положено.
Ну, а наш долг... Она засмеялась, и стало ясно, что не так-то просто вытянуть из нее лишнюю копейку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
— Хватит притворяться, мама. Я терпела твои капризы. От чужого человека этого требовать нельзя.
— А Тересе? Почему Тересочка?..
— Тересе умерла, мама.
— Не говори, что умерла! — Мать не хотела этому верить. В кончине подруги угадывала свою — и сопротивлялась ей из последних сил. Дрожь сотрясла тело, вот-вот вырвется из сковавших его тисков и, шатаясь, пойдет проверить, действительно ли нет больше Тересе. Лионгина не стала убеждать, молчание больше, чем слова, приучало к правде. Мать стиснула веки, чтобы ничего не видеть. По неровным буграм щек скатилась слеза, из глубины груди вырвался стон. Еще и еще... Стоны, сначала приглушенные, едва слышные, постепенно усиливались, становились похожи на вой зверя, смертельно раненного зверя, и у Лионгины от них стыла кровь. Снова сверкнули на лице матери грязные бочажки, уже не сопротивляясь, как прежде,— сдаваясь.— Пора и мне... Давно пора туда... Я преступница, страшная преступница... Отцу сердце извела... Родную свою мать в приют затолкала... Твое детство... твою юность загубила... Сама, дочка, зарежь, не давай кондитерше... Возьми нож и зарежь... Закончи, дочка, что начала после смерти отца... Сделай только, чтобы подохла я не от нее... не от пахнущей ванилью руки...
— Не слушайте, она не знает, что говорит.— Лионгина повернулась к квартирантке, заслоняя телом мать.
— Вы и сами похоже думаете.
Встав на табуретку, квартирантка стаскивала со шкафа свой чемодан. Уйдет и не вернется.
— Я не хотела вас обижать.
Не уходите. Очень вас прошу.— Лионгина подошла к ней, хотя с радостью схватила бы чемодан и вышвырнула прочь.
— Просите или извиняетесь?
— Что ж, согласна извиниться.
— Извиниться вы должны сердечно.
— Самым искренним образом прошу извинить меня.
— До сих пор капельки сердечности от вас не видала.
— Послушайте, вы! — Лионгина подскочила вплотную, чуть не вцепилась ей в волосы.— Я покорная. За меня все делала и улаживала она, которая теперь так беспомощна. Я не умею бороться. Но, будьте уверены, скоро научусь. У меня в сердце тоже немало железа накопилось. Вы не просто так упрямитесь. Пользуетесь случаем, когда больная воет...
— Очередной каприз старухи. Не собираюсь терпеть ее истерик.
— Ей действительно страшно. И мне страшно. А вам... Скажите наконец, что вам нужно? Деньги?
— Гарантии.
— Какие, извините, гарантии?
— Что комната останется за мной.
— Смерти ее ждете? Может быть, даже ускорить хотите? — Лионгина никогда ни с кем так не говорила и удивлялась самой себе.
— Я пока молодая. Подожду, сколько потребуется. Ведь и теперь хозяйничаю тут, как мне нравится.
— Так зачем же вам гарантии?
— Осторожность — не порок.
— И я так считаю!
— Вот и возились бы со своей мамашей. Зачем тогда мне ее всучили?
— Вы откликнулись на объявление в газете. Сами пришли.
— Сама. Медведь и тот сам на велосипеде ездит. Что, от хорошей жизни?
— Сравнение меня убедило. Скажем, я принимаю ваше условие. Не соображу только, каким образом смогу обеспечить ваши притязания на жилплощадь.
— Оформите опекуншей.
— Самое большее — временно пропишу.
— Так что же, товарищ Губертавичене? Не согласны на мое условие?
— Ищите дураков в другом месте.
— Тогда давайте простимся.
— Мысленно я с вами уже давно распростилась! — Такой, складно и метко отвечающей, Лионгина себя еще не знала. Говорю из будущего, из сверкающих грядущих дней, которые тяжело, тяжелее, чем черные горы, навалятся на мое сердце. Меня там еще нет, но нет уже и здесь.
Ничего подобного не доводилось слышать и квартирантке.
Улыбнулась смущенно. Казалось, порвется криво сшитый неопытным хирургом уголок губ.
— Когда познакомились, думала: квочка. Оказывается, вы настоящая лиса. Лиса!
— Лисой мне больше нравится быть, чем квочкой! Даю вам время подумать. Видите, не такая уж я плохая.— И Лионгина очаровательно улыбнулась одной из своих будущих улыбок.
Квартирантка смолчала, еще не убежденная, но ошеломленная.
Браво, ты победила! Твоя улыбка и в самом деле необыкновенна, но как повернуться и выскользнуть, не покачнувшись? Стены, пол станут на дыбы, едва шевельнешься. Притворись, что закуриваешь на ходу...
Очухалась она на лестнице, всем телом повиснув на перилах. Висела между небом и землей, и некому было протянуть ей руку помощи.
...Беззвучно открылась дверь кабинета, хотя не должна была открываться — за порядком следила зоркая и услужливая секретарша. Гертруда стояла в дверях и оглядывала приемную, как полководец — поле боя. Интуиция шепнула, что в сети может оказаться редкая рыбка. Только бы ее не спугнули! Холодноватый, все видящий и словно бы ни на ком не останавливающийся взгляд пригнул головы, заскрипели стулья. Боятся ее посетители, подумала Лионгина, а я больше всех, хотя пришла не просить, а в глубине души она боится меня.
— Следующий?
Повелительным жестом Гертруда преградила дорогу мужчине с высоким белым лбом и вялыми, словно от жары набухшими ушами.
Она молниеносно оценила и посетителя, и протянутую им бумагу.
— У вас не слишком срочное дело. Подождете!
— Я уже полдня сижу! — вскочила со стула женщина в огромном желтом берете, выросла, как экзотическое растение.
— Вы ждете всего двадцать минут. Ваша соседка справа пришла гораздо раньше.-— Гертруда по-деловому взглянула на свои мужские наручные часы и улыбнулась женщине деревенского вида в платочке, которая от уважения разинула рот.
— Я с работы! Поймите, мы работаем! — взвизгнула франтиха.
— А эти люди, по вашему мнению, баклуши бьют? — Гертруда повела головой на сидящих вдоль стен, на раскладывавшую бумагу секретаршу, которая только что устанавливала очередь, и крикунья обмякла под своим беретом, как трухлявый гриб.
— Я подожду... когда кончите прием...— Лионгине было неловко, что суровая начальница, раскидав всех по сторонам, подняла ее и ведет под руку.
— Как вам у нас нравится, Лионгина?
— Трудно сказать... не понимаю.— На Лионгину удручающе подействовала приемная — какие-то безликие люди: огромный берет, набухшие уши, грубый платок — больше ничего не запомнилось. Удивилась, что кабинет Гертруды столь велик, мебель под орех, много стекла. Гертруда была в темно-синем шерстяном платье, перетянутом блестящим пояском, выглядела молодо и элегантно — иначе, чем дома, где суровела и сковывала других.
— Тебе, детка, следует прийти в себя.— Обогнув огромное кресло, присела на стул.— Кофе будешь пить? Чай?
— Там люди...
— Не переживай. Не государство у них, они у государства тянут. Любыми возможными и невозможными путями стараются выбить больше, чем положено.
Ну, а наш долг... Она засмеялась, и стало ясно, что не так-то просто вытянуть из нее лишнюю копейку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174