Конечно, во многом мне помогла, но... Никогда не женись из благодарности, сыну своему накажу!.. Права, само собой разумеется, жена. Особенно свято права с того дня, когда ей наконец поставили диагноз. Болезнь крови, неизлечимая болезнь, и что бы я ни делал, как бы ни лез вон из кожи, каясь в своих малых грехах, мужском нетерпении и толстокожести, она всегда будет правее меня в сто раз. Вдруг он спохватился, что говорит только сам, а она, Лионгина, оцепеневшая среди разбросанных украшений, всевозможных ярких тюбиков и других мелочей, пьяняще действующих на мужчин в дороге, не вымолвила ни слова. Где же ее голос, подлинный ее голос, звучащий из глубины груди, голос, который он воспринимает как тяжело рождающуюся из хаоса фугу, никем еще не написанную, не увековеченную фугу? Не бойтесь меня, я — добрый, видите, какие у меня руки! Добрый я, да, и несчастный — не только из-за семейной жизни, которая превратилась в ад. Меня никто не любит, я никого не люблю, только музыку, она же ревнива, дьявольски ревнива! Ее не променяешь на более снисходительную соперницу. Или ты ей все, или она тебе кукиш... Ляонас Б. не окончил. Он говорил правду и так сказал гораздо больше, чем другим, однако пришел, чтобы переспать с ней.
— Мне жалко вас. Я вам благодарна. Вы нравитесь мне больше, чем другие мужчины, но, только не обижайтесь, директор...
— Ляонас, Ляонас!
— ...не обижайтесь, директор, я не могу!
Лионгина не представляла себе, что ей так трудно будет лечь с мужчиной, от которого зависели и положение, и успех в жизни.
Так невыносимо трудно после как все в ней перегорело и внутри, кроме невидимых шрамов, осталась осознанная необходимость заботиться о более слабом, чем она, абсолютно беспомощном Алоизасе.
Только ли необходимость, долг? Руками, ласкавшими чужого мужчину, тоже можно подать чашку чая. Наконец, вся ее натура, вся женственность, подавленная, но все же окончательно не одоленная жизнью, восстала против сделки, унижающей в ней человека и женщину. Ее сторговали для определенных обязанностей, все остальное, что тоже часть ее, безжалостно отсекается и выбрасывается? Она больше не ощущала себя собою. Когда руки Ляонаса Б., не веря отказу, потянулись к ней, то встретили только жесткий панцирь жука, покрывавший грудь и живот. Разве я не нравлюсь тебе? Ничуточки не нравлюсь? Его мягкие руки безуспешно продирались сквозь панцирь, тщетно гладили жука. Ледяную сосульку. Деревянную куклу.
— Послушайте, Лионгина, я не умею насиловать!— Он стал умолять, а потом возмутился.
Кто она такая, что смеет над ним издеваться? Ведь заранее со всем согласилась! Рядовая служащая, возвысившаяся по его милости. Он ошибался — она не лицемерила, никаких обещаний не нарушала. Просто была не в состоянии переломить себя, хотя это было смешно в ее положении и в перспективе всей жизни. Она искренне сожалела, что не может ему подчиниться.
— Не сердитесь... Может быть, позже, директор...
— Ляонас, Ляонас! Заруби себе на носу — Ляонас! Когда позже — завтра, послезавтра?
— Не знаю. Я вам очень благодарна, но... стыдно признаться... Чувствую себя насекомым. Вам нужна женщина — не послушный жук...
Капризные синкопы диссонировали с глубинным течением фуги — с ее сочным многоголосием. И все-таки он был переполнен благодарностью и надеждой.
— Что ж, буду ждать. От меня не ускользнете, Лионгина. Буду ждать!— Поднес к губам и поцеловал ее холодную руку.
— Вам придется набраться терпения.— И, снова воскреснув, она улыбнулась заученной двусмысленной улыбкой.
— Не забыли меня, мать-начальница? — В кабинет бочком протискивается робкий бородач.
— Пегасик? Привет, привет. На колесах? Мою машину еще не вернули из ремонта.
— Колеса смазаны, лошадки запряжены!
Вовремя, до чего же вовремя, Пегасик!— думает Лионгина и погружается в уютные объятия «Волги». Гастролеры пусть с опозданием, но объявятся, Ляонас Б. и в другой раз заглянет повздыхать — потереться о твою душонку влажными ладонями,— только шубка не зашуршит на вешалке, если не покрутишься резвее. Транспорт бюро для задуманной поездки не подходит. Пока что, по ее сведениям, шубка не продана, но ее дергают за полы и Гедре Т., и Алдона И. Первую достаточно легонько пугнуть, от второй так легко не отделаешься.
— Куда прикажете?
— В мире энергетический кризис.
Зачем его усугублять? Подбросите недалеко,— и она называет координаты.
Обшарпанный старинный дом, втиснувшийся в ряд других таких же домов. Мрачная, темноватая лестница. За узкими и высокими, обитыми искусственной кожей дверьми — глубокие и широкие, как озера, квартиры. Не квартиры — музеи, набитые старой мебелью, коврами, посудой.
Лионгина долго давит кнопку орущего звонка. За дверью — никакого движения. В блеклом свете, проникающем на лестницу, поблескивает латунная табличка. Аста Г., заслуженная артистка, заслуженный деятель искусств республики.
— Открой, Аста! Я же знаю, ты завтракаешь, хотя все уже отобедали.
— Не угадала. Я голая и потому не могу тебя впустить,— верещит по ту сторону дверей капризный голосок Асты.
— Не валяй дурака, Аста, милая. Меня боишься?
— Не я одна голая.
Слышна возня, кто-то тянет хозяйку от дверей, она сопротивляется.
— Прости, дорогая. Он стесняется!— Дверь со стуком приотворяется, звякает и натягивается цепочка. В щель видно пухлое розовое существо со вздернутым носиком и круглыми голубыми глазками. Светлые вьющиеся волосы падают на плечи и белую, ничем не прикрытую грудь.
— Ах ты, бесстыдница! Хотя бы платок набросила,— ворчит смущенная Лионгина, будто сама кривляется голышом на виду у посторонних людей.
— Бесстыдница? — Аста покатывается со смеху, острый, не вяжущийся с ее пухлостью смех вот-вот, кажется, вспорет глухую тишину подозрительно прислушивающегося дома.
— Прости, не приглашаю. Мужчины такие трусы!
— Сколько же ты их в ванну затолкала? Признавайся!
— Одного, только одного.
— Что, твой кормилец?
У Асты — это всем известно — имеется кормилец. Директор крупного завода, видный, крепкий мужик, однако давно уже торжественно отметивший шестидесятилетие. Поэтому иногда его замещают другие, помоложе.
— Надоел старик. Не поверишь: всерьез уговаривает меня учиться.
— Чему?
— Чему-нибудь. Долбит и долбит, чтобы бросала сцену и шла преподавать.
В учительницы? Мне дурно делается при одном воспоминании о школе!
— А не рассердится твой, если узнает?
— Не узнает. В Москву укатил. Ты ему, надеюсь, не скажешь! — Голос Асты становится неприятно резким, как и смех.— Ладно, заходи! — Она снимает цепочку и втаскивает Лионгину в прихожую.— Вижу, дело серьезное. Интересно, что это у тебя, такой головастой, приключилось?
Лионгина делает глубокий вдох, словно собирается нырнуть в мутную, застоявшуюся, отдающую утопленными котятами воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174