Все-таки сидеть легче, чем стоять. Она чувствует, как кровь возвращается к лицу, согревает конечности. Что это со мной было? Упала в обморок, как изнеженная дамочка. А ведь ничего особенного не случилось. Попросила Аню съехать с квартиры — у нас же ремонт начинается, явился с возражениями Алоизас...
— Может, за лекарством сбегать, товарищ директор? — Но толстые, в венозных узлах ноги бухгалтерши не двигаются с места.— У меня сердечные капли есть, если нужно.
— Сколько, по-вашему, стоили эти цветы? — Лионгина кивает в сторону корзины.
— По перечислению — одна цена, на рынке — другая.
— На рынке. Это же ясно.
Так сколько же?
— Рубликов семьдесят, не меньше.
— Хорошо. Выдайте Игерману сто пятьдесят плюс семьдесят. Вычтите их из моей зарплаты.
— Это будет красиво, товарищ директор, но вам-то копейки останутся.
— Не ваша забота.
— Как прикажете!
Она хлопает дверью, Лионгина берет сигарету. Курит жадно, глубоко затягиваясь, чтобы обжигающая горечь разошлась по всему телу. Плохи твои дела, Лина, если уже враги жалеют. Надо бы взглянуть в зеркало. В другой раз.
— Двести двадцать не берет,— снова суются в приоткрытую дверь багровые щеки бухгалтерши.
— Почему?
— Кричит, ругается. Милостыни, дескать, ему не надо!
— Вы сказали, что это за розы?
— За кого вы меня принимаете, товарищ директор?
— Скажите прямо и ясно.
— Что сказать?
— То, что слышали. И больше не надоедайте мне сегодня.
Пока бухгалтерша еще топталась у дверей,— может, директор передумает? — в кабинет юркнул Пегасик с распухшим после ночного кутежа лицом.
— Ты приволок цветы? — Лионгина не дает ему припасть к руке.
— Богом клянусь. Сам.
— Не врешь?
— Сам. Пешком корзину волок. Не спал, не отдохнул, страшный. И где он эти розы выкопал?
— Где? — насмешливо тянет она.— В летающей тарелочке, умник.
— Может быть,— кивает Пегасик.— После вчерашнего я чему хочешь поверю. Факты сами за себя говорят.
Факты торчат из карманчика его пиджака — три толстых сигары.
— Как там наша Аудроне?
Что говорят факты об Аудроне?
— Лежит в лежку. Алкогольная интоксикация. Бедняжка не выносит коньяка, а поили ее, как лошадь. Ох, сдерет шкуру Еронимас... Скажу вам, и я бы на его месте...
— Скотина.
— Еронимас? Я и говорю, что скотина.
— То, что ты говоришь, никого не интересует. Кто к шефам поедет? Кто будет Игерману аккомпанировать?
— Поехали, мать-начальница, а? Славно прокатимся! Залью бак, и хоть на край света. С ветерком! Да и погуляем.
— Разве на Мажейкяй уже не претендуешь?
— Потом, мать-начальница, потом! Такой редкий случай — побесимся, гульнем, как люди.
— Ладно. Поедем впятером. Но до тех пор ни грамма, смотри.
— Еще бы, такую ценность повезу, таких дорогих людей!
— Сгинь с глаз!
Теперь очередь Игермана. Прошу! Он влетел в дубленке нараспашку, в оленьих торбасах. Лицо багровое от ярости. Щеки и лоб пылают, словно вбежал с сорокаградусного мороза. Между тем снег на улице таял, ручейками стекал в решетки канализации. Клешни гостя сжимали пачку шуршащих красных банкнот.
— Что вы мне суете, Лонгина Тадовна? — Игерман не поздоровался.
— Будьте любезны присесть.
— Любезности потом! — Испещренной шрамами, словно со следами обрубленных ветвей, рукой отсчитал и швырнул ей на стол несколько бумажек.— Что означает сей жест вашего величества? Почему велели бухгалтеру, этой базарной бабе, отвалить мне столько золота? Я не просил лишнего!
— Мы вам должны.
— За что, позвольте спросить?
— Сто пятьдесят — аванс за концерты. Иногда мы выплачиваем наличными, хотя чаще перечисляем. Семьдесят — за корзину.— О розах, которые сверкали, распустившись, не упомянула.— Разве вам не сказали в бухгалтерии?
А эта баба, право, лучше, тоньше, чем я о ней полагала. Извинюсь... Воображаю, как удивится.
— Вы серьезно? — Игерман оперся ладонями о стол, словно собирался опрокинуть его вместе с креслом. Склонился над ней, чтобы не отвела холодных, пристально за ним наблюдающих глаз.
— Фокусы свои показывайте где угодно, Игерман, тут они не принесут вам успеха. Сегодня мы едем к шефам. Рабочая аудитория, но требовательная. Советую прийти в себя и порепетировать.
— Вы смеете? После того, как смертельно... меня обидели? Перемазали все лицо... как бы это сказать... в навозе?
Смеете давать советы? Он весь дрожал, пальцы ломали столешницу, казалось, оторвет вместе с грудами бумаги, декоративной чернильницей, телефонами и прихлопнет Лионгину, если посмеет возражать.— Я подумал... вот женщина, такая женщина...— Он не заикался, как в юности, но речь его ломалась, словно плохо режущееся стекло.— Подумал... такая женщина... целый свет объедешь... не найдешь... Мне померещилось... она... та самая... много лет назад привидевшаяся в горах... и исчезнувшая... Но ведь не может совсем исчезнуть... добро... и процветать... одно зло... а? Вот она... сказал я себе... злым духом околдованная, дешевыми блестками ослепленная... позови по имени, и она... вздрогнет... очнется... откликнется... Лонгина... Эй, Лонгина!.. Лонгина!
— Я не глухая.— Она откинулась, сколько позволяла спинка стула, чтобы не обжигало жаркое, отдающее вчерашней выпивкой дыхание.— Ваша алкогольная эйфория не производит впечатления, уймитесь! Кажется, и я знала... знала юношу, чем-то напоминающего вас. Но разве был он похож на комедианта, который превращает в цирк не только сцену, но и жизнь? Одной рукой дарите корзину роз, другую тянете за авансом.
— Мои! Не краденые... Своим страданием заработал... разве не заработал? Пускай, как вы говорите... цирком. Я не завидую... дрессированным эстрадным обезьянам или... лижущим микрофоны мошенникам... Я... живой человек... каждый миг хочу почувствовать... трепет жизни... Огонь есть огонь... вода есть вода... Слово тоже... Когда я говорю.
И теперь... будете смеяться? Это тоже я... Я? Ответьте же!.. Лионгине некуда было отступать, разве что отодвинуться вместе с креслом. Она чувствовала себя так, будто ее привязали над костром, который лижет ее то медленным, то резвым огнем. Крепко зажмурившись, чтобы не выжгло глаза, повторяла про себя: не забудь, ты — Губертавичене, не Лонгина, а Губертавичене! Появился Игерман, и она раздвоилась — кто-то отыскал и вытащил из темного захламленного подвала ее былой образ. Сдирая паутину забвения, она уже без доверия относилась к трезвому уму Губертавичене, тем более — к возродившимся чувствам Лионгины. Игерман не был больше героем, он размахивал не боевым знаменем, скорее — туристским флажком. Однако не переставал громыхать могучий поток горной реки, усыпанный дешевыми блестками.
— И все-таки ваши монологи уместнее были бы на сцене.— Ей бесконечно трудно было произнести эти несколько слов. Мысленно она благодарила подоспевшую на помощь Губертавичене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
— Может, за лекарством сбегать, товарищ директор? — Но толстые, в венозных узлах ноги бухгалтерши не двигаются с места.— У меня сердечные капли есть, если нужно.
— Сколько, по-вашему, стоили эти цветы? — Лионгина кивает в сторону корзины.
— По перечислению — одна цена, на рынке — другая.
— На рынке. Это же ясно.
Так сколько же?
— Рубликов семьдесят, не меньше.
— Хорошо. Выдайте Игерману сто пятьдесят плюс семьдесят. Вычтите их из моей зарплаты.
— Это будет красиво, товарищ директор, но вам-то копейки останутся.
— Не ваша забота.
— Как прикажете!
Она хлопает дверью, Лионгина берет сигарету. Курит жадно, глубоко затягиваясь, чтобы обжигающая горечь разошлась по всему телу. Плохи твои дела, Лина, если уже враги жалеют. Надо бы взглянуть в зеркало. В другой раз.
— Двести двадцать не берет,— снова суются в приоткрытую дверь багровые щеки бухгалтерши.
— Почему?
— Кричит, ругается. Милостыни, дескать, ему не надо!
— Вы сказали, что это за розы?
— За кого вы меня принимаете, товарищ директор?
— Скажите прямо и ясно.
— Что сказать?
— То, что слышали. И больше не надоедайте мне сегодня.
Пока бухгалтерша еще топталась у дверей,— может, директор передумает? — в кабинет юркнул Пегасик с распухшим после ночного кутежа лицом.
— Ты приволок цветы? — Лионгина не дает ему припасть к руке.
— Богом клянусь. Сам.
— Не врешь?
— Сам. Пешком корзину волок. Не спал, не отдохнул, страшный. И где он эти розы выкопал?
— Где? — насмешливо тянет она.— В летающей тарелочке, умник.
— Может быть,— кивает Пегасик.— После вчерашнего я чему хочешь поверю. Факты сами за себя говорят.
Факты торчат из карманчика его пиджака — три толстых сигары.
— Как там наша Аудроне?
Что говорят факты об Аудроне?
— Лежит в лежку. Алкогольная интоксикация. Бедняжка не выносит коньяка, а поили ее, как лошадь. Ох, сдерет шкуру Еронимас... Скажу вам, и я бы на его месте...
— Скотина.
— Еронимас? Я и говорю, что скотина.
— То, что ты говоришь, никого не интересует. Кто к шефам поедет? Кто будет Игерману аккомпанировать?
— Поехали, мать-начальница, а? Славно прокатимся! Залью бак, и хоть на край света. С ветерком! Да и погуляем.
— Разве на Мажейкяй уже не претендуешь?
— Потом, мать-начальница, потом! Такой редкий случай — побесимся, гульнем, как люди.
— Ладно. Поедем впятером. Но до тех пор ни грамма, смотри.
— Еще бы, такую ценность повезу, таких дорогих людей!
— Сгинь с глаз!
Теперь очередь Игермана. Прошу! Он влетел в дубленке нараспашку, в оленьих торбасах. Лицо багровое от ярости. Щеки и лоб пылают, словно вбежал с сорокаградусного мороза. Между тем снег на улице таял, ручейками стекал в решетки канализации. Клешни гостя сжимали пачку шуршащих красных банкнот.
— Что вы мне суете, Лонгина Тадовна? — Игерман не поздоровался.
— Будьте любезны присесть.
— Любезности потом! — Испещренной шрамами, словно со следами обрубленных ветвей, рукой отсчитал и швырнул ей на стол несколько бумажек.— Что означает сей жест вашего величества? Почему велели бухгалтеру, этой базарной бабе, отвалить мне столько золота? Я не просил лишнего!
— Мы вам должны.
— За что, позвольте спросить?
— Сто пятьдесят — аванс за концерты. Иногда мы выплачиваем наличными, хотя чаще перечисляем. Семьдесят — за корзину.— О розах, которые сверкали, распустившись, не упомянула.— Разве вам не сказали в бухгалтерии?
А эта баба, право, лучше, тоньше, чем я о ней полагала. Извинюсь... Воображаю, как удивится.
— Вы серьезно? — Игерман оперся ладонями о стол, словно собирался опрокинуть его вместе с креслом. Склонился над ней, чтобы не отвела холодных, пристально за ним наблюдающих глаз.
— Фокусы свои показывайте где угодно, Игерман, тут они не принесут вам успеха. Сегодня мы едем к шефам. Рабочая аудитория, но требовательная. Советую прийти в себя и порепетировать.
— Вы смеете? После того, как смертельно... меня обидели? Перемазали все лицо... как бы это сказать... в навозе?
Смеете давать советы? Он весь дрожал, пальцы ломали столешницу, казалось, оторвет вместе с грудами бумаги, декоративной чернильницей, телефонами и прихлопнет Лионгину, если посмеет возражать.— Я подумал... вот женщина, такая женщина...— Он не заикался, как в юности, но речь его ломалась, словно плохо режущееся стекло.— Подумал... такая женщина... целый свет объедешь... не найдешь... Мне померещилось... она... та самая... много лет назад привидевшаяся в горах... и исчезнувшая... Но ведь не может совсем исчезнуть... добро... и процветать... одно зло... а? Вот она... сказал я себе... злым духом околдованная, дешевыми блестками ослепленная... позови по имени, и она... вздрогнет... очнется... откликнется... Лонгина... Эй, Лонгина!.. Лонгина!
— Я не глухая.— Она откинулась, сколько позволяла спинка стула, чтобы не обжигало жаркое, отдающее вчерашней выпивкой дыхание.— Ваша алкогольная эйфория не производит впечатления, уймитесь! Кажется, и я знала... знала юношу, чем-то напоминающего вас. Но разве был он похож на комедианта, который превращает в цирк не только сцену, но и жизнь? Одной рукой дарите корзину роз, другую тянете за авансом.
— Мои! Не краденые... Своим страданием заработал... разве не заработал? Пускай, как вы говорите... цирком. Я не завидую... дрессированным эстрадным обезьянам или... лижущим микрофоны мошенникам... Я... живой человек... каждый миг хочу почувствовать... трепет жизни... Огонь есть огонь... вода есть вода... Слово тоже... Когда я говорю.
И теперь... будете смеяться? Это тоже я... Я? Ответьте же!.. Лионгине некуда было отступать, разве что отодвинуться вместе с креслом. Она чувствовала себя так, будто ее привязали над костром, который лижет ее то медленным, то резвым огнем. Крепко зажмурившись, чтобы не выжгло глаза, повторяла про себя: не забудь, ты — Губертавичене, не Лонгина, а Губертавичене! Появился Игерман, и она раздвоилась — кто-то отыскал и вытащил из темного захламленного подвала ее былой образ. Сдирая паутину забвения, она уже без доверия относилась к трезвому уму Губертавичене, тем более — к возродившимся чувствам Лионгины. Игерман не был больше героем, он размахивал не боевым знаменем, скорее — туристским флажком. Однако не переставал громыхать могучий поток горной реки, усыпанный дешевыми блестками.
— И все-таки ваши монологи уместнее были бы на сцене.— Ей бесконечно трудно было произнести эти несколько слов. Мысленно она благодарила подоспевшую на помощь Губертавичене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174