Да мне и не надо, пока ноги ходят и глаза видят, пока сам могу нитку в иголку вдеть...
Разговор на мгновенье иссяк. Но тут же портному пришла новая мысль, и он, расчувствовавшись, воскликнул:
— Ежели ты спалил пошитую мною шубу, значит, тебе нечего надеть! Ведь сказано же; и радушно будешь подавать
голому! На, возьми, снимаю с себя последнее! — и портной неверными движениями стянул с себя драную одежку цвета ольховой коры и бросил Хинду в телегу.— Беднее от этого я не стану, не прыгать же тебе голому, подобно кузнечику, когда ветер покрепче подует.
— Какой еще ветер?
— Был знак, налетит большой ветер и развеет рабство, будто смрад мертвечины! Через три с половиной года истечет срок договора между Швецией и Россией, Лифляндия снова отойдет к королю, и все крестьяне-арендаторы, будь то рыцарская или казенная мыза, снова окажутся крепостными. Видишь ли, под городом Тарту воткнули в землю скипетр Карла и жезл Петра — королевский скипетр зазеленел, а царский жезл высох, ровно прут пастуха.
— Как это так? — не поверил Хинд,— При шведах крепостного права и не было вовсе, отец говорил...
— Молчи, геенна огненная! Молодой царь всех примет, он привезет нам из Петербурга полный корабль золота, помажет постным маслом голову и отправит в глубь России, там, говорят, землю дают. Мне никто ничего здесь не давал, и я, пожалуй, соберусь в дорогу.— И он посмотрел на хозяина сверлящим взглядом. При этом его косой глаз как бы угрожал кому- то невидимому.— Ты мне тоже должен чего-нибудь дать!
— Зимой ты говорил, что...
— Зимой! — захихикал портной, обнажая свои коричневые зубы.— Я всякую работу разумею, какая крестьянину нужна, никогда в беде не останусь. Ты еще не испортил свою пригожую ключницу?
— Нет,— ответил Хинд ревниво.
— Такую ясноликую девку не часто встретишь. Тридцать лет думал, брать жену иль не брать, наконец надумал, сниму грех с души, хватит одному-то по свету бродить. Смотри, я хочу украсить тебя дорогими каменьями, вставить аметист- камень, как в Библии сказано. У меня в городе несколько сотен на интересе.
Портной заторопился, поежился от порыва холодного ветра, еще раз отхлебнул водки и объявил:
— Пойду женюсь на твоей ключнице!
— Черт! — вспыхнул Хинд.
— Вот те и черт! — засмеялся портной Пакк.— От вас
В Лифляндии крепостное право было отменено в 1819 году, однако заменившая его барщина оказалась еще непосильнее для крестьян.
толку мало, из-за вас, глупых мальчишек, ясноликая ключница в девках останется.
Его глаза блестели, мужик был под хмельком. Он резко повернулся и быстро зашагал, широко размахивая руками.
— Я моложе всех вас, вместе взятых! Молчи, геенна огненная! — крикнул он паленогорскому хозяину через плечо.
Со смешанными чувствами глядел Хинд на взбирающегося по склону тулупника. Неужто этот растягиватель шкур и вправду забредет в Паленую Гору, как грозился? Кто его знает, все-таки тридцать лет раскачивался. Вспомнилось, как он шил шубы ранней весной. Ту ночь не забыть — ночь без надежд в худые времена. Портной Пакк словно бы еще больше растянул длинную зимнюю ночь — и тогда на пороге возник волк...
Хинд свернул пожертвованную одежку и сунул ее под сиденье, это была первая добыча на печальном пути погорельца; потом отломал в кустарнике ветку, уселся на телегу и прошелся по бокам Лалль, та рванула с места; он отхлебнул добрый глоток — надо же в чем-то утешенье найти.
За углом алаяниского хлева он еще раз откупорил бутылку. От водки свело рот, обожгло нутро, но на душе стало веселее, праздничнее. «И чего это я раньше утехи в ней не искал? — промелькнуло в голове.— Был бы я веселый парень, всем по душе».
И снова — вытоптанный, пустой двор, будто здесь и не живет никто, не работает. Хутор запустел еще больше, нищета и нужда въелись глубже, чем весной, когда хозяин был жив. Хинд отворил дверь риги, помешкал немного в темных сенях и распахнул дверь в камору.
Рослая алаяниская хозяйка, с седыми, как всегда, лохматыми волосами, сидела на лавке и плакала.
— Не плачь, Мари,— расчувствовался опьяневший Хинд.
— Моченьки моей больше нету, за что ни возьмусь, все из рук валится, силы кончились, будто мозг из костей высосали. И что же это со мной будет-то, и как же это я с хозяйством управлюсь,— всхлипывала хозяйка.— Лен стоит невыдернутый, все работники на мызе, дома ничего не сделано, пальцы, как коровьи сиськи, ничего не держат. Ох, боже ты мой, не знаю, что и будет, просто ума не приложу.
Словно далекий шум ветра в кронах деревьев услышал Хинд свой голос:
— Не плачь, Мари, скоро настанут лучшие времена, крестьяне освободятся от рабства, мызы не будет, каждый, кто
хочет, сможет пойти в Стокгольм пожаловаться королю, коли кто обидит...
Он даже сам поверил своим словам, хотел верить и надеяться он, на чью голову свалилось такое несчастье, от которого и более крепкий да опытный мужик пошатнулся бы.
Руки старой женщины бессильно висели, взгляд потух.
— Мярт, покойная головушка, тоже надеялся на лучшее, когда погнался за православной верой, там-то его нечистый и попутал, заманил его в гумно и сказал: полезай-ка в петлю! — Мари всхлипнула и вытерла грязным передником глаза.— Уж коли ты позволил чужой вере себе цепь на шею надеть, надень ее и в свой последний час, ведь этот нечистый всегда начеку...
— Рига у меня сгорела,— заговорил Хинд о другом, желая отвлечь хозяйку от ее мыслей.
— Что стоит молодому мужику новую отстроить, а вот если я лен не повыдергаю, то он так и сгниет...— прочитала Мари.
— Нет ли у тебя чего дать мне на погорелое? — прервал ее паленогорский хозяин.— Тряпья какого или посуды. У нас все сгорело, ничего не удалось спасти.
Эти слова вывели Мари из колеи тяжелых мыслей. Она подумала и сказала:
— Есть у меня старая прялка. Мярт заказал новую, старая стоит без дела, так что забирай;— тусклая улыбка осветила изборожденное глубокими морщинами лицо.— Так ведь у тебя жены нет. Правда, брат оставил в наследство невесту, да ты небось брезгуешь ею. Ну коли прялка есть, за женой дело не станет.
И Хинд поехал прочь с Алаяниского хутора, в телеге старая изработанная прялка, но, если ее починить, она еще послужит, напрядет взамен сгоревшему тканью нескончаемую серую пряжу нового полотна.
Он опять хлебнул из бутылки, чтобы поднять настроение. Приободренный, он продолжил свой путь. Почва уходила из-под ног, как рыхлый весенний лед. Что он мог поделать с людским горем и нищетой, что он мог им противопоставить?
Неужели он должен был из любви к ближнему пойти дергать лен, в то время как у самого даже крыши над головой не было, лишь тени от огня да черные следы пожара скалились во дворе? Огненная вода пылала и гудела в голове, воображение работало с лихорадочной быстротой, плуг мечты перемешивал земное и воображаемое царства, все новые причудливые картины проносились перед его внутренним взором, водка и отчаянье обнажили первобытную жилу поэзии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Разговор на мгновенье иссяк. Но тут же портному пришла новая мысль, и он, расчувствовавшись, воскликнул:
— Ежели ты спалил пошитую мною шубу, значит, тебе нечего надеть! Ведь сказано же; и радушно будешь подавать
голому! На, возьми, снимаю с себя последнее! — и портной неверными движениями стянул с себя драную одежку цвета ольховой коры и бросил Хинду в телегу.— Беднее от этого я не стану, не прыгать же тебе голому, подобно кузнечику, когда ветер покрепче подует.
— Какой еще ветер?
— Был знак, налетит большой ветер и развеет рабство, будто смрад мертвечины! Через три с половиной года истечет срок договора между Швецией и Россией, Лифляндия снова отойдет к королю, и все крестьяне-арендаторы, будь то рыцарская или казенная мыза, снова окажутся крепостными. Видишь ли, под городом Тарту воткнули в землю скипетр Карла и жезл Петра — королевский скипетр зазеленел, а царский жезл высох, ровно прут пастуха.
— Как это так? — не поверил Хинд,— При шведах крепостного права и не было вовсе, отец говорил...
— Молчи, геенна огненная! Молодой царь всех примет, он привезет нам из Петербурга полный корабль золота, помажет постным маслом голову и отправит в глубь России, там, говорят, землю дают. Мне никто ничего здесь не давал, и я, пожалуй, соберусь в дорогу.— И он посмотрел на хозяина сверлящим взглядом. При этом его косой глаз как бы угрожал кому- то невидимому.— Ты мне тоже должен чего-нибудь дать!
— Зимой ты говорил, что...
— Зимой! — захихикал портной, обнажая свои коричневые зубы.— Я всякую работу разумею, какая крестьянину нужна, никогда в беде не останусь. Ты еще не испортил свою пригожую ключницу?
— Нет,— ответил Хинд ревниво.
— Такую ясноликую девку не часто встретишь. Тридцать лет думал, брать жену иль не брать, наконец надумал, сниму грех с души, хватит одному-то по свету бродить. Смотри, я хочу украсить тебя дорогими каменьями, вставить аметист- камень, как в Библии сказано. У меня в городе несколько сотен на интересе.
Портной заторопился, поежился от порыва холодного ветра, еще раз отхлебнул водки и объявил:
— Пойду женюсь на твоей ключнице!
— Черт! — вспыхнул Хинд.
— Вот те и черт! — засмеялся портной Пакк.— От вас
В Лифляндии крепостное право было отменено в 1819 году, однако заменившая его барщина оказалась еще непосильнее для крестьян.
толку мало, из-за вас, глупых мальчишек, ясноликая ключница в девках останется.
Его глаза блестели, мужик был под хмельком. Он резко повернулся и быстро зашагал, широко размахивая руками.
— Я моложе всех вас, вместе взятых! Молчи, геенна огненная! — крикнул он паленогорскому хозяину через плечо.
Со смешанными чувствами глядел Хинд на взбирающегося по склону тулупника. Неужто этот растягиватель шкур и вправду забредет в Паленую Гору, как грозился? Кто его знает, все-таки тридцать лет раскачивался. Вспомнилось, как он шил шубы ранней весной. Ту ночь не забыть — ночь без надежд в худые времена. Портной Пакк словно бы еще больше растянул длинную зимнюю ночь — и тогда на пороге возник волк...
Хинд свернул пожертвованную одежку и сунул ее под сиденье, это была первая добыча на печальном пути погорельца; потом отломал в кустарнике ветку, уселся на телегу и прошелся по бокам Лалль, та рванула с места; он отхлебнул добрый глоток — надо же в чем-то утешенье найти.
За углом алаяниского хлева он еще раз откупорил бутылку. От водки свело рот, обожгло нутро, но на душе стало веселее, праздничнее. «И чего это я раньше утехи в ней не искал? — промелькнуло в голове.— Был бы я веселый парень, всем по душе».
И снова — вытоптанный, пустой двор, будто здесь и не живет никто, не работает. Хутор запустел еще больше, нищета и нужда въелись глубже, чем весной, когда хозяин был жив. Хинд отворил дверь риги, помешкал немного в темных сенях и распахнул дверь в камору.
Рослая алаяниская хозяйка, с седыми, как всегда, лохматыми волосами, сидела на лавке и плакала.
— Не плачь, Мари,— расчувствовался опьяневший Хинд.
— Моченьки моей больше нету, за что ни возьмусь, все из рук валится, силы кончились, будто мозг из костей высосали. И что же это со мной будет-то, и как же это я с хозяйством управлюсь,— всхлипывала хозяйка.— Лен стоит невыдернутый, все работники на мызе, дома ничего не сделано, пальцы, как коровьи сиськи, ничего не держат. Ох, боже ты мой, не знаю, что и будет, просто ума не приложу.
Словно далекий шум ветра в кронах деревьев услышал Хинд свой голос:
— Не плачь, Мари, скоро настанут лучшие времена, крестьяне освободятся от рабства, мызы не будет, каждый, кто
хочет, сможет пойти в Стокгольм пожаловаться королю, коли кто обидит...
Он даже сам поверил своим словам, хотел верить и надеяться он, на чью голову свалилось такое несчастье, от которого и более крепкий да опытный мужик пошатнулся бы.
Руки старой женщины бессильно висели, взгляд потух.
— Мярт, покойная головушка, тоже надеялся на лучшее, когда погнался за православной верой, там-то его нечистый и попутал, заманил его в гумно и сказал: полезай-ка в петлю! — Мари всхлипнула и вытерла грязным передником глаза.— Уж коли ты позволил чужой вере себе цепь на шею надеть, надень ее и в свой последний час, ведь этот нечистый всегда начеку...
— Рига у меня сгорела,— заговорил Хинд о другом, желая отвлечь хозяйку от ее мыслей.
— Что стоит молодому мужику новую отстроить, а вот если я лен не повыдергаю, то он так и сгниет...— прочитала Мари.
— Нет ли у тебя чего дать мне на погорелое? — прервал ее паленогорский хозяин.— Тряпья какого или посуды. У нас все сгорело, ничего не удалось спасти.
Эти слова вывели Мари из колеи тяжелых мыслей. Она подумала и сказала:
— Есть у меня старая прялка. Мярт заказал новую, старая стоит без дела, так что забирай;— тусклая улыбка осветила изборожденное глубокими морщинами лицо.— Так ведь у тебя жены нет. Правда, брат оставил в наследство невесту, да ты небось брезгуешь ею. Ну коли прялка есть, за женой дело не станет.
И Хинд поехал прочь с Алаяниского хутора, в телеге старая изработанная прялка, но, если ее починить, она еще послужит, напрядет взамен сгоревшему тканью нескончаемую серую пряжу нового полотна.
Он опять хлебнул из бутылки, чтобы поднять настроение. Приободренный, он продолжил свой путь. Почва уходила из-под ног, как рыхлый весенний лед. Что он мог поделать с людским горем и нищетой, что он мог им противопоставить?
Неужели он должен был из любви к ближнему пойти дергать лен, в то время как у самого даже крыши над головой не было, лишь тени от огня да черные следы пожара скалились во дворе? Огненная вода пылала и гудела в голове, воображение работало с лихорадочной быстротой, плуг мечты перемешивал земное и воображаемое царства, все новые причудливые картины проносились перед его внутренним взором, водка и отчаянье обнажили первобытную жилу поэзии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35