Мярт был во дворе, прилаживал к телеге оглобли. Худой и тщедушный, в драной шубе, он был жалок и убог.
Взглянув из-под руки на дорогу, он признал в кровавом свете вечерней зари Хинда и окликнул:
— Ну как, зажила ли спина-то?
— Ах, зажила ли! — криво усмехнулся Хинд.— Сегодня еще раз высекли, по живым-то ранам.
— Ах, так! — подивился Мярт.— Ах, опять по живому? В чем же ты еще провинился?
— Кубьяс пришел торкать, отца-покойника бесчестить.
— Ну что ты скажешь, и в земле от них покоя нету...
— Я схватил его за грудки и встряхнул разок,— повернулся Хинд в телеге.
— Неужто встряхнул? — недоверчиво спросил Мярт.
— Да вот встряхнул. Порку на два понедельника поделили.
Алаяниский хозяин вздохнул, по всему его тщедушному телу прошла дрожь, будто он вот-вот заплачет, и тихо пожаловался:
— В конце концов остается молча терпеть, все перетерпеть, все тычки и зуботычины, только бы терпением бог не оставил. Твоему отцу повезло, над ним никто больше не смеется и не глумится. Меня же бранят и шпыняют всяк кому не лень, хоть лебедой поле засевай, хоть бы одно зернышко в магазее дали, все только зубы скалят, мол, «господи, помилуй» даст. Ну что это за разговор! Ходил намедни к священнику: дескать, хочу обратно веру поменять, тогда мне дадут в магазее зерна в долг. Священник как разошелся, как принялся кричать, ты во спасение души веру поменял, как можно!
Хинд хлестнул вожжами мерина.
Не может быть, чтобы не было никакой надежды.
В таком случае и жизнь ни к чему. Тогда уж лучше вожжу на шею и наверх, на Паленую Гору, под весенние облака, к чистым стройным деревьям, выбрать березу повыше и повеситься. От жизни до смерти всего один шаг.
И тут в скрипе телеги с деревянными осями послышался хриплый голос отца из загробного мира:
— Куда ни кинь — все клин, не могу я тебе ничего присоветовать.
А ведь отцу было около пятидесяти, когда сыпной тиф прибрал его к себе, в молодости он ходил меж трех мыз с угольным мешком за спиной, был кузнецом. Работал в поле, повидал на свете немало. Почему же он не мог ничего присоветовать?
Кончится корм, кончится и лошадь, иссякнут его душевные силы. Все кончится.
Когда же пройдет это странное оцепенение, этот душевный столбняк, который охватил его, когда он отца, брата, а напоследок и мать на одр положил?
То был лед, что звенел у него в душе. Толстый лед холодной-прехолодной зимы. Весна не могла с ним справиться, даже лето не могло.
СМЕРТЬ МУЧЕНИКА
Незваная и непрошеная пришла Паабу посмотреть его спину. Велела Мооритсу зажечь лучину: на этот раз и батрак пришел поглядеть на раны хозяина.
— Сейчас бы травкой полечить,—опечалилась ключница.— Не то спина загноится.
— Да,— буркнул Хинд. Ему было неприятно, что его раны выставлены напоказ.
— Пойду посоветуюсь с отсаской хозяйкой да отвар приготовлю,— сказала Паабу.
— Не спеши, в понедельник меня снова высекут,— остановил ее Хинд.
— Снова? — подивился Мооритс.— Они ж тебя насмерть запорют.
Хозяин тяжело вздохнул и повторил слова Мярта:
— Все нужно молча стерпеть...
На лице батрака мелькнула недобрая усмешка.
— Мооритс, передай-ка лучину Яаку да помоги хозяину рубаху стянуть. Пойду принесу из сундука чистую одежу,— распорядилась ключница и исчезла в каморе.
Край обгорелой лучины отломился и упал на руку Хинда.
— Ты что, еще и спалить меня хочешь,— сказал хозяин.— Горячих я уже за тебя получил.
Яак ничего не ответил.
Мооритс с презрением посмотрел на батрака и смахнул уголек на пол.
Работа поджимала. С горем пополам поле было вспахано. И хотя лебеду Хинд не сеял, но семена все же были никудышные и картошка гнилая. Паабу и Элл вырезали гнилые места, насколько это было возможно, и засадили картошкой поле под амбаром.
Хозяин спросил у ключницы, не хочет ли она себе в надел несколько борозд. Паабу не знала, что на это ответить.
Тогда Хинд сказал:
— Ну что ж, будем общим наделом жить.
Этого разговора никто не слышал, тем не менее Элл, когда хозяин спросил у нее, не хочет ли она земли под картошку, ответила насмешливо:
— Мне бы с хозяином один надел удел.
Хинд покраснел и смущенно спросил:
— Ты что же, не хочешь свою картошку сажать?
— Известно, хочу,— продолжала смеяться Элл.— Чем же я зимой кормиться буду, не осиновой же корой, будто заяц.
— Дам тебе клочок рядом с батраком.
— Давай, раз ты такой жадный, не хочешь к себе под крылышко пустить, — согласилась работница.
Оделяя землей своих помощников, сам Хинд со страхом и отвращением думал о предстоящей ему порке. Перед глазами все стояла запекшаяся кровью скамья. Не будет ли вернее дать деру?
А куда и надолго ли?
Все равно его вскорости поймают, этапом приведут обратно, а за побег достанется еще солонее, чем за все предыдущие разы, вместе взятые, к тому же он как-никак хозяин, не бросать же хутор. И хотя в иные — радостные, отчаянные — минуты уверял себя, что свободен, все же таковым он не был.
И никогда свободным не станет.
Черная дворняжка амбарщика забежала, виляя хвостом, на конюшню, понюхала раны привязанного к скамье палено- горского хозяина и прошлась языком по ребрам.
Солнце закатилось за винокуренный завод.
Сторож выбрал розги погибче.
Хинд отсылал батрака домой, чтобы одному встретить свой позор. Однако тот не поехал, завалился на бок на телеге и стал смотреть, как секут хозяина, хотя значительная доля — за никудышную вспашку — была его.
Хинд напряженно прислушивался.
Вот Пеэтер макает веник в бочку с рассолом. Вот подходит к нему. Два шага, один. Теперь посыплются обжигающие капли.
И он завопил во все горло.
Батрак в телеге ухмыльнулся.
— Чего кричишь раньше времени? — буркнул сторож.
Чего он кричал, может, боялся смириться?
«Они запорют тебя насмерть...» — вспомнились слова Мооритса.
Да, они могут все, на их стороне кулак и закон.
«Хочу узнать, выйдет из тебя хозяин или нет».
Снова подошла собака. Стала разглядывать, обнюхивать. А когда Пеэтер опустил розгу на повинную спину, испуганно отскочила в сторону.
И Хинд завопил как резаный, задергал руками-ногами, скамейка заходила ходуном. Так вроде было немного легче.
Получив сполна, он сполз с этой скамьи пыток и перебрался на задок телеги. Спина так и осталась заголена, точно напоказ. Яак тронул лошадь. Ничком с голой спиной было легче
всего, мягкий ветер обдувал пульсирующие раны. У ветра и Паабу были самые нежные руки на свете.
Только душу никто не приласкал, она была истерзана куда сильнее, чем тело.
Проезжая березняком по болоту, Хинд острее, чем когда- либо раньше, почувствовал, как деревья, вещие братья, притягивали его к себе, нашептывая, призывая зеленым весенним вечером:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35