случаях, когда хотел подумать.
— Недели через полторы, Виктор Ильич, не раньше.
— Провода во все колхозы проведены?
— Да, подключили все, кроме Заборья.
— Так в чем же дело?
— А в том, что у нас установлена только одна турбина. Две еще в пути. А мне хочется пустить станцию на полную мощность.
Лицо Ермакова посуровело.
— Неужели вы не понимаете, что теперь дорог каждый час! — Он вытащил из кармана газету:—Читай. Мы оставили Новочеркасск, Ростов... Немцы рвутся к Волге. Отрезают продовольственные базы. Нам нужен хлеб...
С минуту оба молчали. Потом Пчелинцев сказал:
— Все понятно. Когда нужно дать ток?
— Возможно скорее. Район приступает к массовой уборке. Одновременно будем и молотить, и сдавать хлеб государству. Электроэнергия требуется немедленно.
— Хорошо, Виктор Ильич. Через два дня дадим ток. — Немного погодя Пчелинцев спросил: — А пуск станции будем отмечать?
— Отмечать? — Ермаков с минуту подумал. — Да, отмечать будем. Обязательно будем. Соберем митинг, расскажем людям о положении на фронте. Но это позднее... Через недельку... Надо подготовиться. Как раз и турбины подоспеют.
Ермаков попрощался с Пчелинцевым и поехал на своем газике в Огоньково.
Через два дня станция дала электроэнергию на тока.
В Огонькове в эту ночь молотил» во всех трех бригадах. В первой бригаде Елена сама подавала снопы. Из молотилки весело шуршало зерно. Женщины, не успевая убирать солому, радовались:
— Ну, и силушка!
— Наша бы старушка давно захлебнулась!
— Зерно-то сухое-пресухое.
— Ты, Лена, осторожней, а то и тебя удернет в барабан.
Елена отшучивалась. Голова ее была повязана старенькой косынкой, лицо припудрено пылью, одни глаза блестели. Быстрая, ловкая, она сегодня была неутомимой и не уступала места у барабана до вечера. Сменившись, Елена отряхнула с себя пыль, ополоснула лицо и села передохнуть. Потом подошла к веялке, потолковала с людьми и собралась домой. Выйдя на Гребешок, она остановилась и загляделась на множество ярких точек, усеявших, как звезды, ночной горизонт: то светились огни во всех окрестных колхозах. «Вот оно... сбылось! — думала Елена. — Выстроили станцию, теперь легче, будет».
Она не заметила, как к ней подошел Пчелинцев.
— Правда, красиво? — услышала Елена его тихий голос и оглянулась.
— Так хорошо, что и сказать не могу! Спасибо вам, Михаил Алексеевич! А помните, вы не верили, хотели бросить нас?
Она засмеялась. — Вам спасибо, Елена Никитична. Ваша рука во всем.
— Так уж и моя... Всем народом строили...
Они помолчали. Елена бросила быстрый взгляд на Пчелинцева. Он словно ждал от нее чего-то или сам хотел ей что-то сказать.
— Я еще не поблагодарила вас за букет, — проговорила Елена, чуть запнувшись на последнем слове. — Но сами видите... — Она развела руками и улыбнулась, что должно было означать: «Сами видите, до того ли сейчас...»
Для Пчелинцева ее слова прозвучали так: «До вас ли мне сейчас!»
— Да, конечно... — ответил он и подумал: — «Конечно, я знаю, что у меня нет надежды!»
Елена взглянула в его похудевшее, несколько грустное лицо и, казалось, все поняла. И словно желая ободрить его, она пригласила Пчелинцева пройтись с ней до дому. Они и раньше нередко возвращались домой вместе, но сегодняшние слова прозвучали для него как-то по-особенному, значимо. По крайней мере, так понял Пчелинцев. «Больше нечего ждать, надо признаться... признаться теперь же», — думал Пчелинцев, и все же не решался. Слегка поддерживая Елену под руку, он старался идти в ногу, но его спутница частила, и широкие шаги Пчелинцева не совпадали с маленькими шажками Елены. Они шли и разговаривали о всякой всячине. Пчелинцев даже рассказал о своей охоте с Саввахой Мусником и все время подшучивал над стариком, как тот долго подбирался к «выводку», и когда надо было стрелять — он спустил курок — осечка, второй раз — осечка, третий — тоже осечка, — Савваха выругался и вспугнул уток. Оказалось, ружье-то было не заряжено.
Все то, о чем разговаривали они сейчас, для него было близко и дорого. Пчелинцев взглянул на Огоньково, и новые воспоминания нахлынули на него. Как хорошо ему было здесь все эти месяцы... жить вместе, под одной крышей, каждый день видеть ее, говорить с ней. И вдруг ему на миг показалось, что ехать никуда не надо, он не может, не должен уезжать. Он тяжело вздохнул, остановился.
— Знаете что, Елена Никитична... Только вы простите. Я давно хотел вам сказать... но...
— Но все некогда было?—улыбнулась Елена и взглянула на Пчелинцева. Лампочка, висевшая на столбе,
осветила его лицо, оно показалось бледнее обычного и еще более вытянувшимся, словно он сильнее похудел за этот вечер.
— Нет, не то, что «некогда». Просто не решался. А сейчас уж можно. Хранить тайны нечего. Сказать? — спросил он полушепотом.
— Говорите, — тоже полушепотом ответила Елена.
— Приехал я сюда один. Никого не знал. Была только мысль — строить... Даже больше, была какая-то жадность строить... Но сейчас... сейчас у меня две страсти, Елена Никитична...
Пчелинцев вдруг взял Елену за руку, мягко, но энергично сжал ее — она не отняла, и это придало ему больше уверенности.
— Вы должны понять это, — продолжал он взволнованным голосом, — я согласен на все... на все... Понимаете? Только бы вы были, Елена Никитична... были со мной вместе.
Он хотел было притянуть ее к себе, но Елена отступила.
— Что вы, Михаил Алексеевич, — с дрожью в голосе произнесла она и, выдернув ладонь из его руки, закрыла лицо.
— Простите, Елена Никитична, — шагнул к ней Пчелинцев и бережно прикоснулся к ее плечу, — ради бога, простите... Я совсем не хотел вас обидеть... Я только хотел... сказать...
— Этого не может...
— ...Не может быть? Значит... — он склонил голову, замолчал.
Елена отвернулась, сломила с черемухи веточку — на «ей были два маленьких желтых листочка. «Любовь ли это... или это просто так... увлечение...» — она тряхнула рукой, и с черемуховой ветки сорвался листочек и упал к ногам. «Вот также и он поживет и улетит....» Она нагнулась, подняла его и положила на ладонь, словно взвешивая этот маленький, уже отживший листочек, и вспомнила Виктора Ильича. Потом негромко, будто сама себе, сказала:
— Забудемте это... — и, помолчав, добавила: — Пойдемте, Михаил Алексеевич, уже поздно, вы устали и вам пора отдыхать, — и Елена первой взбежала на крыльцо.
Открытие станции было назначено на воскресенье.
Накануне заканчивали последние работы: устанавливали турбины, маляры красили крышу, девушки украшали здание пихтовыми ветками и кумачовыми полотнищами с призывами, Матвей Кульков и Федор Вешкин сколачивали временную трибуну.
День для открытия станции выпал солнечный, но ветреный. Шолга потемнела и с шумом рвалась через плотину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— Недели через полторы, Виктор Ильич, не раньше.
— Провода во все колхозы проведены?
— Да, подключили все, кроме Заборья.
— Так в чем же дело?
— А в том, что у нас установлена только одна турбина. Две еще в пути. А мне хочется пустить станцию на полную мощность.
Лицо Ермакова посуровело.
— Неужели вы не понимаете, что теперь дорог каждый час! — Он вытащил из кармана газету:—Читай. Мы оставили Новочеркасск, Ростов... Немцы рвутся к Волге. Отрезают продовольственные базы. Нам нужен хлеб...
С минуту оба молчали. Потом Пчелинцев сказал:
— Все понятно. Когда нужно дать ток?
— Возможно скорее. Район приступает к массовой уборке. Одновременно будем и молотить, и сдавать хлеб государству. Электроэнергия требуется немедленно.
— Хорошо, Виктор Ильич. Через два дня дадим ток. — Немного погодя Пчелинцев спросил: — А пуск станции будем отмечать?
— Отмечать? — Ермаков с минуту подумал. — Да, отмечать будем. Обязательно будем. Соберем митинг, расскажем людям о положении на фронте. Но это позднее... Через недельку... Надо подготовиться. Как раз и турбины подоспеют.
Ермаков попрощался с Пчелинцевым и поехал на своем газике в Огоньково.
Через два дня станция дала электроэнергию на тока.
В Огонькове в эту ночь молотил» во всех трех бригадах. В первой бригаде Елена сама подавала снопы. Из молотилки весело шуршало зерно. Женщины, не успевая убирать солому, радовались:
— Ну, и силушка!
— Наша бы старушка давно захлебнулась!
— Зерно-то сухое-пресухое.
— Ты, Лена, осторожней, а то и тебя удернет в барабан.
Елена отшучивалась. Голова ее была повязана старенькой косынкой, лицо припудрено пылью, одни глаза блестели. Быстрая, ловкая, она сегодня была неутомимой и не уступала места у барабана до вечера. Сменившись, Елена отряхнула с себя пыль, ополоснула лицо и села передохнуть. Потом подошла к веялке, потолковала с людьми и собралась домой. Выйдя на Гребешок, она остановилась и загляделась на множество ярких точек, усеявших, как звезды, ночной горизонт: то светились огни во всех окрестных колхозах. «Вот оно... сбылось! — думала Елена. — Выстроили станцию, теперь легче, будет».
Она не заметила, как к ней подошел Пчелинцев.
— Правда, красиво? — услышала Елена его тихий голос и оглянулась.
— Так хорошо, что и сказать не могу! Спасибо вам, Михаил Алексеевич! А помните, вы не верили, хотели бросить нас?
Она засмеялась. — Вам спасибо, Елена Никитична. Ваша рука во всем.
— Так уж и моя... Всем народом строили...
Они помолчали. Елена бросила быстрый взгляд на Пчелинцева. Он словно ждал от нее чего-то или сам хотел ей что-то сказать.
— Я еще не поблагодарила вас за букет, — проговорила Елена, чуть запнувшись на последнем слове. — Но сами видите... — Она развела руками и улыбнулась, что должно было означать: «Сами видите, до того ли сейчас...»
Для Пчелинцева ее слова прозвучали так: «До вас ли мне сейчас!»
— Да, конечно... — ответил он и подумал: — «Конечно, я знаю, что у меня нет надежды!»
Елена взглянула в его похудевшее, несколько грустное лицо и, казалось, все поняла. И словно желая ободрить его, она пригласила Пчелинцева пройтись с ней до дому. Они и раньше нередко возвращались домой вместе, но сегодняшние слова прозвучали для него как-то по-особенному, значимо. По крайней мере, так понял Пчелинцев. «Больше нечего ждать, надо признаться... признаться теперь же», — думал Пчелинцев, и все же не решался. Слегка поддерживая Елену под руку, он старался идти в ногу, но его спутница частила, и широкие шаги Пчелинцева не совпадали с маленькими шажками Елены. Они шли и разговаривали о всякой всячине. Пчелинцев даже рассказал о своей охоте с Саввахой Мусником и все время подшучивал над стариком, как тот долго подбирался к «выводку», и когда надо было стрелять — он спустил курок — осечка, второй раз — осечка, третий — тоже осечка, — Савваха выругался и вспугнул уток. Оказалось, ружье-то было не заряжено.
Все то, о чем разговаривали они сейчас, для него было близко и дорого. Пчелинцев взглянул на Огоньково, и новые воспоминания нахлынули на него. Как хорошо ему было здесь все эти месяцы... жить вместе, под одной крышей, каждый день видеть ее, говорить с ней. И вдруг ему на миг показалось, что ехать никуда не надо, он не может, не должен уезжать. Он тяжело вздохнул, остановился.
— Знаете что, Елена Никитична... Только вы простите. Я давно хотел вам сказать... но...
— Но все некогда было?—улыбнулась Елена и взглянула на Пчелинцева. Лампочка, висевшая на столбе,
осветила его лицо, оно показалось бледнее обычного и еще более вытянувшимся, словно он сильнее похудел за этот вечер.
— Нет, не то, что «некогда». Просто не решался. А сейчас уж можно. Хранить тайны нечего. Сказать? — спросил он полушепотом.
— Говорите, — тоже полушепотом ответила Елена.
— Приехал я сюда один. Никого не знал. Была только мысль — строить... Даже больше, была какая-то жадность строить... Но сейчас... сейчас у меня две страсти, Елена Никитична...
Пчелинцев вдруг взял Елену за руку, мягко, но энергично сжал ее — она не отняла, и это придало ему больше уверенности.
— Вы должны понять это, — продолжал он взволнованным голосом, — я согласен на все... на все... Понимаете? Только бы вы были, Елена Никитична... были со мной вместе.
Он хотел было притянуть ее к себе, но Елена отступила.
— Что вы, Михаил Алексеевич, — с дрожью в голосе произнесла она и, выдернув ладонь из его руки, закрыла лицо.
— Простите, Елена Никитична, — шагнул к ней Пчелинцев и бережно прикоснулся к ее плечу, — ради бога, простите... Я совсем не хотел вас обидеть... Я только хотел... сказать...
— Этого не может...
— ...Не может быть? Значит... — он склонил голову, замолчал.
Елена отвернулась, сломила с черемухи веточку — на «ей были два маленьких желтых листочка. «Любовь ли это... или это просто так... увлечение...» — она тряхнула рукой, и с черемуховой ветки сорвался листочек и упал к ногам. «Вот также и он поживет и улетит....» Она нагнулась, подняла его и положила на ладонь, словно взвешивая этот маленький, уже отживший листочек, и вспомнила Виктора Ильича. Потом негромко, будто сама себе, сказала:
— Забудемте это... — и, помолчав, добавила: — Пойдемте, Михаил Алексеевич, уже поздно, вы устали и вам пора отдыхать, — и Елена первой взбежала на крыльцо.
Открытие станции было назначено на воскресенье.
Накануне заканчивали последние работы: устанавливали турбины, маляры красили крышу, девушки украшали здание пихтовыми ветками и кумачовыми полотнищами с призывами, Матвей Кульков и Федор Вешкин сколачивали временную трибуну.
День для открытия станции выпал солнечный, но ветреный. Шолга потемнела и с шумом рвалась через плотину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92