.. Одну меня бог миновал — избенка не по ним.
— А пулеметы, бабка, есть?
— Не знаю, может и есть.
Старуха достала из печи горшок и, потушив свет, стала угощать Якова пареной свеклой.
На дворе послышались шаги, кто-то завозился на крыльце. Старуха схватила Якова за руку, толкнула его в подполье. В избу вошли несколько человек и
что-то заговорили. Яков отполз в сторону и свалился яму, стукнувшись головой о деревянный сруб. Пахло плесенью, мышами. Вспомнились родная деревня, дом, Елена. Сжалось сердце. «Неужели засыплюсь? Надо выбираться». Он определил расположение дома, подполз к стене, попробовал копать землю. Снова прислушался. Мужской голос уже раздавался на улице:
— Вот отселя с горочки. В этом направлении. Открытая местность.
— Зер-гут, — прохрипело в ответ.
Потом все стихло — и снова разговор в избе. Теперь говорили только немцы и старуха. Она не понимала их и по нескольку раз переспрашивала. Они сердились, что-то кричали. Яков нащупал какой-то железный предмет и начал осторожно, чтобы не услышали, ковырять землю, отгребать ее в сторону. В избе как будто затихли, слышались только одни шаркающие шаги-старухи. Через несколько минут старуха открыла подполье.
— Вылезай, сынок, да убирайся. Немцы придут.
— Куда ушли?
— Староста в баню увел. Офицерье... Веников тре бовали...
Яков вылез из подполья.
— Слушай, сынок, староста-то говорил: пять пушек за деревней уставили. Через день еще немчуры привезут. Велел готовить фатеры, — и, сунув ему в карман кусок хлеба, добавила: — Ну, с богом...
На улице темень — глаз выколи. Старуха проводила Якова до ворот, наказала:
— Тропкой иди. Левее держись, напротив — бани, а то нарвешься.
Миновав огород, Яков прислушался. Из темноты вырисовывались низенькие строения, блеснул в оконце огонек, послышался приглушенный хохот. И вдруг кто-то почти рядом крикнул:
— Отселя не подходить!
Щелкнул затвор, но Яков, опередив, бросился на человека, показавшегося из темноты, тот даже не успел и крикнуть — выстрел был тихий, еле слышный. Потом Яков выхватил гранату, подбежал к сенцам — всплеск воды, довольное покряхтывание... Распахнув дверь, он кинул гранату. Раздался взрыв.
Когда Яков пересек овраг, над чернотой угора стоял золотистый сноп огня, отблесками освещая край деревни и ту маленькую избушку, в которой Яков отсижи-вался полчаса назад.
Лейтенант Кряжев, подробно расспросил Якова о результатах разведки, принял решение: на рассвете начать наступление и выбить немцев из деревни. До выступления осталось около часа, и лейтенант пока не тревожил бойцов. Присев на пенек, он закурил. Вспомнилась Марга. Он достал фотографию, освещая вспышками цигарки, долго всматривался в большие, -немного задумчивые глаза, потом написал что-то на обороте и, сунув ее в карман, дотронулся до руки задремавшего Якова.
— Слышь, друже, случится что — черкни... адрес знаешь.
— А если, товарищ лейтенант, и меня?
— Тогда я сообщу твоей, — вдруг оживился он, словно желая оставить тяжелые мысли: — Уж кто-нибудь из нас останется живым... Кому же брать Берлин, как не нам?
На рассвете, после артиллерийской подготовки, началось наступление на Чащино. Но Кряжев не рассчитал — часть немецких солдат засела в овраге и теперь открыла огонь. Бойцы залегли и по-пластунски медленно ползли по неровному полю к оврагу. Пули свистели над самыми головами. Командир передал по цепи: «В атаку!» Яков, держа наперевес винтовку, бежал среди других, словно не чувствуя своих ног. Где-то правее раздались крики «Ура»! «Ур-р-а-а» — протяжно отозвалось в соседнем лесу. «Ура-а-а...» — цепь скатилась с хребтины в овраг и пересекла речушку с образовавшимся возле берегов тонким ледком. И когда Яков вскарабкался на другой берег, он увидел, как по непаханому полю к горевшей деревне торопливо бежали врассыпную люди в зеленых шинелях, падали, поднимались, снова падали...
«Ага, началось!» — подумал он и принялся стрелять по убегавшим.
— За мной! — крикнул Кряжев и вдруг схватился за грудь и, покачнувшись, упал на смерзшуюся, подбеленную инеем бровку и покатился по склону обратно вниз, к речке. А политрук Иваненко уже кричал впере-
ди: «За Родину, товарищи! Ур-ра-а...» И это русское «ура», подхваченное десятками солдатских голосов, раскатилось окрест. Бойцы устремились вперед, и снова все смешалось.
Яков пробежал несколько шагов и, вспомнив просьбу Кряжева, повернул обратно, но кто-то крикнул вслед:
— Ни шагу назад!
— Да разве я назад, лейтенанта подобрать! — и, остановившись, Яков увидел длинного Иваненко. И тот вдруг смягчился:
—Казарян, помоги подобрать лейтенанта!
Город, в котором жила семья Кряжева, почти рядом. Он не был занят врагом, но бои — Яков знал из газет — уже шли за него две недели. Тем не менее Яков послал Марге письмо, в котором сообщил о гибели мужа, о том, как он смело сражался с врагом и пал смертью храбрых, и на следующий день был похоронен в братской могиле восточнее деревни Чащино. Письмо было небольшое, в нем не было ни громких слов, ни слов сожаления, в нем была только горькая, суровая правда о погибшем командире, и в конце — небольшая приписка:
«Мужайтесь, дорогая Марга, ваш муж погиб за правое дело, и мы клянемся отомстить врагу».
Весь день Яков не расставался с мыслью о папаше. Вот он лежит у речки, неловко подвернув под себя руку. Обнаженная голова касается тонкого, хрупкого осеннего ледка. Глаза немного приоткрыты и смотрят удивленно. Черные прямые волосы чуть-чуть шевелит низовой, идущий вдоль оврага ветерок, — кажется, папаша был живой, он только на минуту прилег и задремал. Яков снял с него планшет, достал бумаги, и среди них увидел фотографию — с нее глядела красивая смуглая молодая женщина с умными, немного грустными глазами. И на обороте — надпись: «Милая Марга. Дорогая Маргочка! Незабываемая Маргуша! Любимая Мара!» Столбик, написанный разными карандашами и, очевидно, в разное время, спускался вниз, и, словно
своеобразная летопись, открывал душу этого на вид сурового, молчаливого человека.
«Как он любил ее!» — подумал Яков и, достав из кармана гимнастерки фотографию Елены, задумался, а потом, как и папаша, на обороте сделал первую над-пись: «Милая Леночка, целую много, много раз», — и положил обе карточки вместе с комсомольским билетом обратно в карман.
На непаханом поле лежали убитые. Тут были и немецкие солдаты, и русские. Больше немецкие. Они лежали в самых необыкновенных позах, то навзничь, то скорчившись, схватившись рукой за живот, то ткнувшись головой в борозду, но у всех было одно общее — все они лежали сейчас головами не на восток, а на запад: вражеские солдаты, поспешно убегая, не могли уйти от возмездия, наши — несли это возмездие, как должное, храбро погибали, веря, что победу донесут их товарищи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— А пулеметы, бабка, есть?
— Не знаю, может и есть.
Старуха достала из печи горшок и, потушив свет, стала угощать Якова пареной свеклой.
На дворе послышались шаги, кто-то завозился на крыльце. Старуха схватила Якова за руку, толкнула его в подполье. В избу вошли несколько человек и
что-то заговорили. Яков отполз в сторону и свалился яму, стукнувшись головой о деревянный сруб. Пахло плесенью, мышами. Вспомнились родная деревня, дом, Елена. Сжалось сердце. «Неужели засыплюсь? Надо выбираться». Он определил расположение дома, подполз к стене, попробовал копать землю. Снова прислушался. Мужской голос уже раздавался на улице:
— Вот отселя с горочки. В этом направлении. Открытая местность.
— Зер-гут, — прохрипело в ответ.
Потом все стихло — и снова разговор в избе. Теперь говорили только немцы и старуха. Она не понимала их и по нескольку раз переспрашивала. Они сердились, что-то кричали. Яков нащупал какой-то железный предмет и начал осторожно, чтобы не услышали, ковырять землю, отгребать ее в сторону. В избе как будто затихли, слышались только одни шаркающие шаги-старухи. Через несколько минут старуха открыла подполье.
— Вылезай, сынок, да убирайся. Немцы придут.
— Куда ушли?
— Староста в баню увел. Офицерье... Веников тре бовали...
Яков вылез из подполья.
— Слушай, сынок, староста-то говорил: пять пушек за деревней уставили. Через день еще немчуры привезут. Велел готовить фатеры, — и, сунув ему в карман кусок хлеба, добавила: — Ну, с богом...
На улице темень — глаз выколи. Старуха проводила Якова до ворот, наказала:
— Тропкой иди. Левее держись, напротив — бани, а то нарвешься.
Миновав огород, Яков прислушался. Из темноты вырисовывались низенькие строения, блеснул в оконце огонек, послышался приглушенный хохот. И вдруг кто-то почти рядом крикнул:
— Отселя не подходить!
Щелкнул затвор, но Яков, опередив, бросился на человека, показавшегося из темноты, тот даже не успел и крикнуть — выстрел был тихий, еле слышный. Потом Яков выхватил гранату, подбежал к сенцам — всплеск воды, довольное покряхтывание... Распахнув дверь, он кинул гранату. Раздался взрыв.
Когда Яков пересек овраг, над чернотой угора стоял золотистый сноп огня, отблесками освещая край деревни и ту маленькую избушку, в которой Яков отсижи-вался полчаса назад.
Лейтенант Кряжев, подробно расспросил Якова о результатах разведки, принял решение: на рассвете начать наступление и выбить немцев из деревни. До выступления осталось около часа, и лейтенант пока не тревожил бойцов. Присев на пенек, он закурил. Вспомнилась Марга. Он достал фотографию, освещая вспышками цигарки, долго всматривался в большие, -немного задумчивые глаза, потом написал что-то на обороте и, сунув ее в карман, дотронулся до руки задремавшего Якова.
— Слышь, друже, случится что — черкни... адрес знаешь.
— А если, товарищ лейтенант, и меня?
— Тогда я сообщу твоей, — вдруг оживился он, словно желая оставить тяжелые мысли: — Уж кто-нибудь из нас останется живым... Кому же брать Берлин, как не нам?
На рассвете, после артиллерийской подготовки, началось наступление на Чащино. Но Кряжев не рассчитал — часть немецких солдат засела в овраге и теперь открыла огонь. Бойцы залегли и по-пластунски медленно ползли по неровному полю к оврагу. Пули свистели над самыми головами. Командир передал по цепи: «В атаку!» Яков, держа наперевес винтовку, бежал среди других, словно не чувствуя своих ног. Где-то правее раздались крики «Ура»! «Ур-р-а-а» — протяжно отозвалось в соседнем лесу. «Ура-а-а...» — цепь скатилась с хребтины в овраг и пересекла речушку с образовавшимся возле берегов тонким ледком. И когда Яков вскарабкался на другой берег, он увидел, как по непаханому полю к горевшей деревне торопливо бежали врассыпную люди в зеленых шинелях, падали, поднимались, снова падали...
«Ага, началось!» — подумал он и принялся стрелять по убегавшим.
— За мной! — крикнул Кряжев и вдруг схватился за грудь и, покачнувшись, упал на смерзшуюся, подбеленную инеем бровку и покатился по склону обратно вниз, к речке. А политрук Иваненко уже кричал впере-
ди: «За Родину, товарищи! Ур-ра-а...» И это русское «ура», подхваченное десятками солдатских голосов, раскатилось окрест. Бойцы устремились вперед, и снова все смешалось.
Яков пробежал несколько шагов и, вспомнив просьбу Кряжева, повернул обратно, но кто-то крикнул вслед:
— Ни шагу назад!
— Да разве я назад, лейтенанта подобрать! — и, остановившись, Яков увидел длинного Иваненко. И тот вдруг смягчился:
—Казарян, помоги подобрать лейтенанта!
Город, в котором жила семья Кряжева, почти рядом. Он не был занят врагом, но бои — Яков знал из газет — уже шли за него две недели. Тем не менее Яков послал Марге письмо, в котором сообщил о гибели мужа, о том, как он смело сражался с врагом и пал смертью храбрых, и на следующий день был похоронен в братской могиле восточнее деревни Чащино. Письмо было небольшое, в нем не было ни громких слов, ни слов сожаления, в нем была только горькая, суровая правда о погибшем командире, и в конце — небольшая приписка:
«Мужайтесь, дорогая Марга, ваш муж погиб за правое дело, и мы клянемся отомстить врагу».
Весь день Яков не расставался с мыслью о папаше. Вот он лежит у речки, неловко подвернув под себя руку. Обнаженная голова касается тонкого, хрупкого осеннего ледка. Глаза немного приоткрыты и смотрят удивленно. Черные прямые волосы чуть-чуть шевелит низовой, идущий вдоль оврага ветерок, — кажется, папаша был живой, он только на минуту прилег и задремал. Яков снял с него планшет, достал бумаги, и среди них увидел фотографию — с нее глядела красивая смуглая молодая женщина с умными, немного грустными глазами. И на обороте — надпись: «Милая Марга. Дорогая Маргочка! Незабываемая Маргуша! Любимая Мара!» Столбик, написанный разными карандашами и, очевидно, в разное время, спускался вниз, и, словно
своеобразная летопись, открывал душу этого на вид сурового, молчаливого человека.
«Как он любил ее!» — подумал Яков и, достав из кармана гимнастерки фотографию Елены, задумался, а потом, как и папаша, на обороте сделал первую над-пись: «Милая Леночка, целую много, много раз», — и положил обе карточки вместе с комсомольским билетом обратно в карман.
На непаханом поле лежали убитые. Тут были и немецкие солдаты, и русские. Больше немецкие. Они лежали в самых необыкновенных позах, то навзничь, то скорчившись, схватившись рукой за живот, то ткнувшись головой в борозду, но у всех было одно общее — все они лежали сейчас головами не на восток, а на запад: вражеские солдаты, поспешно убегая, не могли уйти от возмездия, наши — несли это возмездие, как должное, храбро погибали, веря, что победу донесут их товарищи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92