Вот и он говорит — «на людей опирайтесь». А разве люди у нас плохие?
— Не падайте духом, — прощаясь, участливо сказал Ермаков. — Верю, нелегко вам. И горе к тому же. Я хорошо понимаю вас, сочувствую вам... Война никого не щадит... — и пожав ей руку, вернулся к своему столу.
«Война никого не щадит...» — спускаясь по лестнице, прошептала Елена и взглянула на плакат, висевший на стене. С него строго смотрел солдат в каске, с винтовкой в руках. Ниже шли слова ступенькой: «Чем ты помог фронту?»
Елена торопливо отвязала лошадь и вскочила в сани. Обогнала одну подводу, другую... Но этот солдат с винтовкой в руках (для нее это был не просто отвлеченный солдат, а по-прежнему живой Яков) все еще неотступно стоял в глазах.
Дорога, обогнув лесок, свернула на большак. Вдали показался человек, полы его расстегнутой шинели тре-
пал встречный ветер. Что-то было знакомое в нем, в его торопливой походке.
«Уж не к нам ли кто? — подумала Елена, и сердце ее учащенно забилось. И как только человек в шинели посторонился, Елена вскрикнула:
— Петенька! Откуда взялся?
Петр подскочил к сестре и неуклюже притянул ее левой рукой к себе—правая была на перевязи.
— На побывку или совсем?
— Видишь, — указав взглядом на руку, с горечью ответил Петр. — Поотойдет малость — вертаться надо. Что от Якова слыхать?
Елена быстро-быстро замигала глазами, и Петр увидел, как по похудевшему лицу сестры медленно покатились слезы.
— Неужели? — и вдруг Петр, поняв все, сдернул с головы шапку.
— Гады, ой, гады... Каких ребят рушат!..
Приехав домой, Елена рассказала Кузьмовне о возвращении Петра, о победе под Москвой, о разговоре с Ермаковым, передала ей от него привет и опять вспомнила плакат с солдатом в каске. Наевшись, она подошла к свекрови и приклонилась:
— Ты уж не ругай меня, мама, а я вот что решила. Деньги на самолет собирают. У меня на сберкнижке есть — отдам я все...
Кузьмовна обняла сноху:
— Милая ты моя, да разве я против. Слава тебе господи, что пошли наши-то... Помогать надо, все силы положить, чтоб врага-то проклятого... душегуба-то сломить.
В доме Суслоновых повеселело. Анисья звенела самоваром, а Никита, радуясь неожиданному приезду Петра, все еще топтался посреди избы, разглядывая одежду сына, трогал рукой на его груди блестящую медаль й с нескрываемым удовольствием говорил:
— И ты, гляжу, отважился. Эх, Фаинка-то не знает. Хлеб увезла на станцию. И спать-то ведь некогда здесь.
Все ночи напролет в работе. Ныне картошки наворотилог еле перевозили.
— Не родила еще Фаина-то? — присаживаясь на лавку, спросил Петр.
— Нет еще, сынок, грузная ходит, — ответила мать.
— А здоровье как, мама?
— Хранит бог покамест. Мы, старики, что... но и то на своих ногах держимся.
— Только вот слышал ли, — сказал Никита, — горе-то какое, зятя ведь убили. Сообщение есть. Так за Елену-то боимся, не слегла бы. Ныне даже немного прихворнула. То ли с простуды проклятой, прости господи, то ли от расстройства... Да и свекор умер. Вот ведь беда-то какая. Станцию строят, промыло что-то... Ну, и залез в воду. Холодянка-то и схватила внутренности. Теперь все па Елену навалили.
Анисья суетилась на кухне; весело затрещали в печке дрова, зашипели на сковородке шкварки, запахло жареной свининой.
Петр сидел у стола на лавке и оглядывал избу. Каждая мелочь, каждый сучок в стене, каждая царапинка были знакомы ему с детства. Но сейчас, после пяти месяцев фронтовой жизни, ему были странно непривычны и вместе с тем особенно дороги эта тишина и тепло, и сияющая, осчастливленная его приездом семья.
Никита, поглядывая на сына, на висевшую в простенке потрепанную шинель, затасканный вещевой мешок, не унимался:
— А мы-то думали со старухой, чего писем нет. Значится, в лазарете был? Так-так.
И где взялась у Никиты такая речь, добрая да ладная. Он преобразился и, словно сбросив с себя хворь, помолодел. Исчезли с лица морщины, а глаза, маленькие, юркие, с зеленоватым блеском, потеплели.
Он поднялся с лавки и, подойдя к шкафу, достал бутылку водки. Потом взял из мохового паза шило и, закусив губу, медленно и старательно стал доставать пробку. Посыпался на пол сургуч. Раскупорив бутылку, Никита слегка встряхнул ею и, присев у стола, стал осторожно наливать в стаканчики.
— Невесело и мы живем, Петр, здесь. Сам видишь, весь напор теперь на нас, стариков. Вон Фаинка твоя грузная стала ведь, посмотрел бы, а тоже... Вторые сут-
ки не ночует дома. И я бы, но грыжа проклятая пристала. Не дает ходу, вот и лежу. Осень-то не по весне ударила, дожди зарядили, неделями лили, думали, не уберемся, но и то справились. Днем на жатке, ночью станцию строят. Бабье ли, скажи, дело? Вон привезли на стройку локомобиль. Инженеры похаживают кругом,-любуются, а сдвинуть с места не могут. Тут Елена ока-залась. Как взялась со своими девками, глядеть страшно. Ни одного мужика, только бабы да Савваха мотней трясет. Воздвигли ведь на место. И меня, старика, втравили. Бригадирила ведь. Вакулированные жали. Все в работе, день и ночь. Мать, вон, без ног осталась. Попро-стыла, должно быть. Ревматизма расходилась. Вот и думали мы со старухой — к себе бы перетянуть Ленку-то. Прошлый раз говорил: иди, мол, к нам. Жить-то хоть у своих будешь, и трудодни бы не мешали нам. А вот не соглашается. Я, мол, уж, тятя-батя, отрезанный ломоть...
— Ломоть-то оно, конечно, отрезанный, но ведь и нас бы поддержать надо, — согласилась Анисья и опять с тревогой взглянула на подвязанную руку сына, — Русановские-то шибко запрягли. Верно старик говорит! ни днем, ни ночью покою нет.
Однако после нескольких стаканчиков Никита нахмурился и посерел. Глаза его опять сделались злыми. Он жаловался сыну:
— О Елене ты спрашиваешь, Петро. Не балует она нас. Ведь теперь в ее руках все, а вот держит нас на одном уровне. Чтоб "другой раз сноровку дать, так нет! Вот и хворь оттого, думаю пристала. — Он взял стаканчик, допил, принялся угощать.—Да ты, Петр, грибков-то попробуй. Груздей ныне было ай-ай. В Заборье, слышь, по двадцать кадок насолили. Вот и жильцы теперь. Даровую деньгу получат: Егорко Моголь для сельпо закупает. Вот и говорю тебе. Корову-то держу, а прокормить как? Корма-то на обчественное стадо уйдут. А на трудодни мне клок с Саввахину бороду достанется. Летом мы со старухой ушли было тайком в лес и кое-где покосили. Кому, думаю, травы жалко! Так ведь узнали. И все, слышь, сестра твоя пронюхала. И давай об-ществлять, и подумай только — с отца начала. Я было отвел ее в сторону и говорю: ты, мол, хоть другую-то копешку не выясняй. А то совсем пропащее дело. А она.
те задумываясь, при всех и упредила: вот, мол, отец накосил, с него и начнем обществлять. И хоть бы былинку оставила. Все только головами качали, как она у меня под гребенку зачищала.
— А она ведь, пожалуй, права.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— Не падайте духом, — прощаясь, участливо сказал Ермаков. — Верю, нелегко вам. И горе к тому же. Я хорошо понимаю вас, сочувствую вам... Война никого не щадит... — и пожав ей руку, вернулся к своему столу.
«Война никого не щадит...» — спускаясь по лестнице, прошептала Елена и взглянула на плакат, висевший на стене. С него строго смотрел солдат в каске, с винтовкой в руках. Ниже шли слова ступенькой: «Чем ты помог фронту?»
Елена торопливо отвязала лошадь и вскочила в сани. Обогнала одну подводу, другую... Но этот солдат с винтовкой в руках (для нее это был не просто отвлеченный солдат, а по-прежнему живой Яков) все еще неотступно стоял в глазах.
Дорога, обогнув лесок, свернула на большак. Вдали показался человек, полы его расстегнутой шинели тре-
пал встречный ветер. Что-то было знакомое в нем, в его торопливой походке.
«Уж не к нам ли кто? — подумала Елена, и сердце ее учащенно забилось. И как только человек в шинели посторонился, Елена вскрикнула:
— Петенька! Откуда взялся?
Петр подскочил к сестре и неуклюже притянул ее левой рукой к себе—правая была на перевязи.
— На побывку или совсем?
— Видишь, — указав взглядом на руку, с горечью ответил Петр. — Поотойдет малость — вертаться надо. Что от Якова слыхать?
Елена быстро-быстро замигала глазами, и Петр увидел, как по похудевшему лицу сестры медленно покатились слезы.
— Неужели? — и вдруг Петр, поняв все, сдернул с головы шапку.
— Гады, ой, гады... Каких ребят рушат!..
Приехав домой, Елена рассказала Кузьмовне о возвращении Петра, о победе под Москвой, о разговоре с Ермаковым, передала ей от него привет и опять вспомнила плакат с солдатом в каске. Наевшись, она подошла к свекрови и приклонилась:
— Ты уж не ругай меня, мама, а я вот что решила. Деньги на самолет собирают. У меня на сберкнижке есть — отдам я все...
Кузьмовна обняла сноху:
— Милая ты моя, да разве я против. Слава тебе господи, что пошли наши-то... Помогать надо, все силы положить, чтоб врага-то проклятого... душегуба-то сломить.
В доме Суслоновых повеселело. Анисья звенела самоваром, а Никита, радуясь неожиданному приезду Петра, все еще топтался посреди избы, разглядывая одежду сына, трогал рукой на его груди блестящую медаль й с нескрываемым удовольствием говорил:
— И ты, гляжу, отважился. Эх, Фаинка-то не знает. Хлеб увезла на станцию. И спать-то ведь некогда здесь.
Все ночи напролет в работе. Ныне картошки наворотилог еле перевозили.
— Не родила еще Фаина-то? — присаживаясь на лавку, спросил Петр.
— Нет еще, сынок, грузная ходит, — ответила мать.
— А здоровье как, мама?
— Хранит бог покамест. Мы, старики, что... но и то на своих ногах держимся.
— Только вот слышал ли, — сказал Никита, — горе-то какое, зятя ведь убили. Сообщение есть. Так за Елену-то боимся, не слегла бы. Ныне даже немного прихворнула. То ли с простуды проклятой, прости господи, то ли от расстройства... Да и свекор умер. Вот ведь беда-то какая. Станцию строят, промыло что-то... Ну, и залез в воду. Холодянка-то и схватила внутренности. Теперь все па Елену навалили.
Анисья суетилась на кухне; весело затрещали в печке дрова, зашипели на сковородке шкварки, запахло жареной свининой.
Петр сидел у стола на лавке и оглядывал избу. Каждая мелочь, каждый сучок в стене, каждая царапинка были знакомы ему с детства. Но сейчас, после пяти месяцев фронтовой жизни, ему были странно непривычны и вместе с тем особенно дороги эта тишина и тепло, и сияющая, осчастливленная его приездом семья.
Никита, поглядывая на сына, на висевшую в простенке потрепанную шинель, затасканный вещевой мешок, не унимался:
— А мы-то думали со старухой, чего писем нет. Значится, в лазарете был? Так-так.
И где взялась у Никиты такая речь, добрая да ладная. Он преобразился и, словно сбросив с себя хворь, помолодел. Исчезли с лица морщины, а глаза, маленькие, юркие, с зеленоватым блеском, потеплели.
Он поднялся с лавки и, подойдя к шкафу, достал бутылку водки. Потом взял из мохового паза шило и, закусив губу, медленно и старательно стал доставать пробку. Посыпался на пол сургуч. Раскупорив бутылку, Никита слегка встряхнул ею и, присев у стола, стал осторожно наливать в стаканчики.
— Невесело и мы живем, Петр, здесь. Сам видишь, весь напор теперь на нас, стариков. Вон Фаинка твоя грузная стала ведь, посмотрел бы, а тоже... Вторые сут-
ки не ночует дома. И я бы, но грыжа проклятая пристала. Не дает ходу, вот и лежу. Осень-то не по весне ударила, дожди зарядили, неделями лили, думали, не уберемся, но и то справились. Днем на жатке, ночью станцию строят. Бабье ли, скажи, дело? Вон привезли на стройку локомобиль. Инженеры похаживают кругом,-любуются, а сдвинуть с места не могут. Тут Елена ока-залась. Как взялась со своими девками, глядеть страшно. Ни одного мужика, только бабы да Савваха мотней трясет. Воздвигли ведь на место. И меня, старика, втравили. Бригадирила ведь. Вакулированные жали. Все в работе, день и ночь. Мать, вон, без ног осталась. Попро-стыла, должно быть. Ревматизма расходилась. Вот и думали мы со старухой — к себе бы перетянуть Ленку-то. Прошлый раз говорил: иди, мол, к нам. Жить-то хоть у своих будешь, и трудодни бы не мешали нам. А вот не соглашается. Я, мол, уж, тятя-батя, отрезанный ломоть...
— Ломоть-то оно, конечно, отрезанный, но ведь и нас бы поддержать надо, — согласилась Анисья и опять с тревогой взглянула на подвязанную руку сына, — Русановские-то шибко запрягли. Верно старик говорит! ни днем, ни ночью покою нет.
Однако после нескольких стаканчиков Никита нахмурился и посерел. Глаза его опять сделались злыми. Он жаловался сыну:
— О Елене ты спрашиваешь, Петро. Не балует она нас. Ведь теперь в ее руках все, а вот держит нас на одном уровне. Чтоб "другой раз сноровку дать, так нет! Вот и хворь оттого, думаю пристала. — Он взял стаканчик, допил, принялся угощать.—Да ты, Петр, грибков-то попробуй. Груздей ныне было ай-ай. В Заборье, слышь, по двадцать кадок насолили. Вот и жильцы теперь. Даровую деньгу получат: Егорко Моголь для сельпо закупает. Вот и говорю тебе. Корову-то держу, а прокормить как? Корма-то на обчественное стадо уйдут. А на трудодни мне клок с Саввахину бороду достанется. Летом мы со старухой ушли было тайком в лес и кое-где покосили. Кому, думаю, травы жалко! Так ведь узнали. И все, слышь, сестра твоя пронюхала. И давай об-ществлять, и подумай только — с отца начала. Я было отвел ее в сторону и говорю: ты, мол, хоть другую-то копешку не выясняй. А то совсем пропащее дело. А она.
те задумываясь, при всех и упредила: вот, мол, отец накосил, с него и начнем обществлять. И хоть бы былинку оставила. Все только головами качали, как она у меня под гребенку зачищала.
— А она ведь, пожалуй, права.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92