А все же думаю... Прижмут к ногтю да и только.
— И прижмут, Тимоня, прижмут...
— Серега, брат родной... Ты можешь. Комсомол. Уговори Арсеню — сельсовет ведь решает. Как-никак суседи.
Брат выпрямился, как струна — тонкий, длинный, с темными густыми курчавыми волосами и серыми, как у матери, глазами.
— Вот что, Тимофей, разные мы с тобой соседи. И пути у нас разные.
— В коммунию потащишь?
— Еще не пустим туда!
—Вон как?! — вскипел Тимоня, стиснул зубы, сгреб» со стола горшок и грохнул о пол, сметана окатила Се-регу, печь и кованый сундук, туго набитый добром.
О побеге Тимони узнали не сразу. Уехал, а куда — кому какое дело! Но когда в деревне остановились проезжавшие мимо цыгане и огоньковцы заметили Тимони-ного жеребца, все немало удивились: Тимоня меной лошадей не занимался. На улицу выбежала растрепанная Грашка и, вцепившись в густую заплетенную в косички гриву Цинбала, запричитала: «Милый мой, Тимонюшка,. куда ж ты подевался?».
В тот же день она набросилась на Серегу:
— Все берите... Жрите. Только бы Тимонющку мово-найти. — Она выхватила из кофты скомканную бумажку — извещение о наложении «твердого задания» и бросила в лицо деверя.
— Глотай братьеву кровушку. Нет его теперя — че-го хошь делай с им... бери.
Но что было брать сейчас у Тимони? Оказалось, молотилку с веялкой он продал хуторскому Степке Клину, кое-что из имущества, что поценнее, развез по родственникам; на виду стоял дом с красной железной крышей и жестяным петухом, да недостроенная в Кожухове-мельница, — этого никуда не спрячешь.
Через месяц к Грашке наведался Калина. Он привез-письмо от Тимони — домой Тимоня писать опасался,-вдруг кто перехватит, а через Калину — надежное дело..
Тимоня сообщал, что «запродал Цинбала за 20 тыщ, деньги зашил в очкур штанов и хотел из Вятки кинуться на Украину, там говорят земля такая — плюнь и то пшеница вырастет. Но опять же кинуться побоялся — там и своих кулачат и тоже спроваживают сюда. Подумал-подумал и кинулся я, Грашепька, на Пермю, а там в Сибирь. Встретил я попутчика такова же, как и я. Свояк у него в Тобольске живет, большой, слышь, чин.. Может и меня пристроит куда-нибудь. А тебе скажу: нажимать будут — не бойся, с тобой бабой ничего не-сделают. А как пристроюсь, вытребую и тебя».
Обрадованная весточкой, Грашка сначала всплакнула, потом вскипятила самовар, нарезала булок, принесла водки. Калина, зажав в кулачок курчавую бородку, осклабился, заерзал на крашеной лавке: «Ну, што ж, с морозцу можно и это тяпнуть». Поднимая стакан, чокаясь с хозяйкой, говорил: «За здравие Тимонюшки, в спину попутный ветер». Со вторым стаканом Калина уже лез к Грашке целоваться, и тоже желал «попутного ветра». Угостив Калину, хозяйка уложила его на деревянную с точеными ножками кровать и долго слышала,.. как вздыхал гость.
А через месяц, под весну, закрыв на замок дом, ночью, не сказавшись никому, уехала и Грашка. Ходили слухи, что ее видели на станции в буфете, а потом и след простыл.
Огоньковцам было уже не до Тимони — у каждого-свои заботы. Кругом, казалось, все перевернулось. Му-жики будто ошалели: побросав работу, все дни и ночи напролет сидели на собраниях, дымили табаком, до одури спорили и, ни о чем не договорившись, расходились. Савваха Мусник два раза, как он говорил, вста-
шал на единственно правильную лыжню — записывался в колхоз, но, возвращаясь домой, каждый раз попадал под опалу жены, которая убеждала его не только словом, но и делом — однажды не постеснялась и даже вцепилась в бороду; «образумленный» таким образом, Савваха назавтра пришел в сельсовет и, наклонившись к Арсентию Злобину, тихонько вполголоса попросил вычеркнуть его из списка.
— Не осознал, Савватий Самсонович? — спрашивал председатель сельсовета.
— Осознать-то осознал, правильная лыжня... Ну-к вот с женой потолковать надо. Сговорю ее и в аккурат приду, — и Савваха Мусник уходил домой убеждать жену.
Как-то зимой, он зашел в сельсовет к Арсентию Зло-бину и взмолился:
— Слышь, Кириллыч, ты человек партейный, передовой, помоги мне разбить мою гидру.
Злобин удивленно посмотрел на щупленького мужичка.
— Ить революцию мы свершили. И не только свершили, но и других прочих тянем за собой. А вдруг через год другие народы—рабочие и крестьяне из-за моря придут к нам на практику и спросят: а как ты, дескать, товарищ золотко, родной мой брат, Савватей, живешь, как двигаешь мировую революцию? Что я отвечу им, как засвечу им вопрос, коли с гидрой во своем дому не могу справиться?
Арсентий Злобин, зная, о какой «гидре» шла речь, засмеялся:
— А ты один иди в колхоз.
— Не могу. Куда игла, туда и нитка должна. А она, гидра, ни в какую. Пристращай ее выселкой на болото, аль как... Командируй комсомол на помощь мне, Сере-гу что ль...
К концу февраля все огоньковцы вошли в колхоз, даже Савваха Мусник и тот справился со своей гидрой. Стали сводить в общие дворы лошадей, коров, свиней, овец, кур, свозить к правлению телеги и сани, пошла оценка упряжи, семян — все мужицкое добро, накопленное с таким трудом за долгие годы, сваливалось в одну кучу, — и все вдруг увидели, как мала це-на этому годами собираемому добру.
Только Савваха понял это не сразу. В прошлом году он выкормил телка, продал его, поехал в Котельнич на ярмарку и купил «скачки» — новенькие выездные сани «вятской работы, — не сани, а игрушка, не только ему — детям не изъездить. Как ни жалко было саней, но пришлось и их сдавать в колхоз. А на следующий день Савваха увидел, как на его скачках проехал заборский Гаврилка Залесов. Мусник хотел было окликнуть, дескать, парень, поосторожнее на поворотах, сани-то новые, не поломай, но где там — уехал; Савваха только вздохнул и молча пошел домой. Через неделю Мусник увидел Гаврилу уже на других санях.
— А где, золотко, мои саночки?
— Какие твои? Это те, что с корзинкой? Не понравились, сменял.
Савваха опешил. Моргая глазами, он смотрел на За-лесова и никак не мог понять: шутит тот или нет. А Гаврилка, словно желая посмеяться, с издевкой пояснил:
— Подарил, товарищ коммунар,твои саночки Пуш-карихе. Ихнему кладовщику приглянулись для перевозки зерна. А мне не жалко, пожалуйста, теперь все обчее.
Сжалось сердце у Саввахи, свинцом налились кулаки, он выругался, прибежал на конюшню и, заседлав своего Пегаша, верхом выехал в Пушкариху.
В деревнях на солнцепеке уже притаивало, дорога в полях лоснилась, блестела, будто отполированная, по сторонам на кустах висели клочья сена.
«Эх, не берегут сенцо, не берегут», — упрекал Савваха колхозников и досадовал: «Как же эдак сеять-то «будем?».
В Пушкарихе саней не оказалось. На Саввахиных санях уехал какой-то заготовитель в другую деревню. Савваха полетел туда. Только па другой день он разыскал свои «скачки» в дальней деревне Помелихе — на них уже бабы перевозили мешки с зерном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— И прижмут, Тимоня, прижмут...
— Серега, брат родной... Ты можешь. Комсомол. Уговори Арсеню — сельсовет ведь решает. Как-никак суседи.
Брат выпрямился, как струна — тонкий, длинный, с темными густыми курчавыми волосами и серыми, как у матери, глазами.
— Вот что, Тимофей, разные мы с тобой соседи. И пути у нас разные.
— В коммунию потащишь?
— Еще не пустим туда!
—Вон как?! — вскипел Тимоня, стиснул зубы, сгреб» со стола горшок и грохнул о пол, сметана окатила Се-регу, печь и кованый сундук, туго набитый добром.
О побеге Тимони узнали не сразу. Уехал, а куда — кому какое дело! Но когда в деревне остановились проезжавшие мимо цыгане и огоньковцы заметили Тимони-ного жеребца, все немало удивились: Тимоня меной лошадей не занимался. На улицу выбежала растрепанная Грашка и, вцепившись в густую заплетенную в косички гриву Цинбала, запричитала: «Милый мой, Тимонюшка,. куда ж ты подевался?».
В тот же день она набросилась на Серегу:
— Все берите... Жрите. Только бы Тимонющку мово-найти. — Она выхватила из кофты скомканную бумажку — извещение о наложении «твердого задания» и бросила в лицо деверя.
— Глотай братьеву кровушку. Нет его теперя — че-го хошь делай с им... бери.
Но что было брать сейчас у Тимони? Оказалось, молотилку с веялкой он продал хуторскому Степке Клину, кое-что из имущества, что поценнее, развез по родственникам; на виду стоял дом с красной железной крышей и жестяным петухом, да недостроенная в Кожухове-мельница, — этого никуда не спрячешь.
Через месяц к Грашке наведался Калина. Он привез-письмо от Тимони — домой Тимоня писать опасался,-вдруг кто перехватит, а через Калину — надежное дело..
Тимоня сообщал, что «запродал Цинбала за 20 тыщ, деньги зашил в очкур штанов и хотел из Вятки кинуться на Украину, там говорят земля такая — плюнь и то пшеница вырастет. Но опять же кинуться побоялся — там и своих кулачат и тоже спроваживают сюда. Подумал-подумал и кинулся я, Грашепька, на Пермю, а там в Сибирь. Встретил я попутчика такова же, как и я. Свояк у него в Тобольске живет, большой, слышь, чин.. Может и меня пристроит куда-нибудь. А тебе скажу: нажимать будут — не бойся, с тобой бабой ничего не-сделают. А как пристроюсь, вытребую и тебя».
Обрадованная весточкой, Грашка сначала всплакнула, потом вскипятила самовар, нарезала булок, принесла водки. Калина, зажав в кулачок курчавую бородку, осклабился, заерзал на крашеной лавке: «Ну, што ж, с морозцу можно и это тяпнуть». Поднимая стакан, чокаясь с хозяйкой, говорил: «За здравие Тимонюшки, в спину попутный ветер». Со вторым стаканом Калина уже лез к Грашке целоваться, и тоже желал «попутного ветра». Угостив Калину, хозяйка уложила его на деревянную с точеными ножками кровать и долго слышала,.. как вздыхал гость.
А через месяц, под весну, закрыв на замок дом, ночью, не сказавшись никому, уехала и Грашка. Ходили слухи, что ее видели на станции в буфете, а потом и след простыл.
Огоньковцам было уже не до Тимони — у каждого-свои заботы. Кругом, казалось, все перевернулось. Му-жики будто ошалели: побросав работу, все дни и ночи напролет сидели на собраниях, дымили табаком, до одури спорили и, ни о чем не договорившись, расходились. Савваха Мусник два раза, как он говорил, вста-
шал на единственно правильную лыжню — записывался в колхоз, но, возвращаясь домой, каждый раз попадал под опалу жены, которая убеждала его не только словом, но и делом — однажды не постеснялась и даже вцепилась в бороду; «образумленный» таким образом, Савваха назавтра пришел в сельсовет и, наклонившись к Арсентию Злобину, тихонько вполголоса попросил вычеркнуть его из списка.
— Не осознал, Савватий Самсонович? — спрашивал председатель сельсовета.
— Осознать-то осознал, правильная лыжня... Ну-к вот с женой потолковать надо. Сговорю ее и в аккурат приду, — и Савваха Мусник уходил домой убеждать жену.
Как-то зимой, он зашел в сельсовет к Арсентию Зло-бину и взмолился:
— Слышь, Кириллыч, ты человек партейный, передовой, помоги мне разбить мою гидру.
Злобин удивленно посмотрел на щупленького мужичка.
— Ить революцию мы свершили. И не только свершили, но и других прочих тянем за собой. А вдруг через год другие народы—рабочие и крестьяне из-за моря придут к нам на практику и спросят: а как ты, дескать, товарищ золотко, родной мой брат, Савватей, живешь, как двигаешь мировую революцию? Что я отвечу им, как засвечу им вопрос, коли с гидрой во своем дому не могу справиться?
Арсентий Злобин, зная, о какой «гидре» шла речь, засмеялся:
— А ты один иди в колхоз.
— Не могу. Куда игла, туда и нитка должна. А она, гидра, ни в какую. Пристращай ее выселкой на болото, аль как... Командируй комсомол на помощь мне, Сере-гу что ль...
К концу февраля все огоньковцы вошли в колхоз, даже Савваха Мусник и тот справился со своей гидрой. Стали сводить в общие дворы лошадей, коров, свиней, овец, кур, свозить к правлению телеги и сани, пошла оценка упряжи, семян — все мужицкое добро, накопленное с таким трудом за долгие годы, сваливалось в одну кучу, — и все вдруг увидели, как мала це-на этому годами собираемому добру.
Только Савваха понял это не сразу. В прошлом году он выкормил телка, продал его, поехал в Котельнич на ярмарку и купил «скачки» — новенькие выездные сани «вятской работы, — не сани, а игрушка, не только ему — детям не изъездить. Как ни жалко было саней, но пришлось и их сдавать в колхоз. А на следующий день Савваха увидел, как на его скачках проехал заборский Гаврилка Залесов. Мусник хотел было окликнуть, дескать, парень, поосторожнее на поворотах, сани-то новые, не поломай, но где там — уехал; Савваха только вздохнул и молча пошел домой. Через неделю Мусник увидел Гаврилу уже на других санях.
— А где, золотко, мои саночки?
— Какие твои? Это те, что с корзинкой? Не понравились, сменял.
Савваха опешил. Моргая глазами, он смотрел на За-лесова и никак не мог понять: шутит тот или нет. А Гаврилка, словно желая посмеяться, с издевкой пояснил:
— Подарил, товарищ коммунар,твои саночки Пуш-карихе. Ихнему кладовщику приглянулись для перевозки зерна. А мне не жалко, пожалуйста, теперь все обчее.
Сжалось сердце у Саввахи, свинцом налились кулаки, он выругался, прибежал на конюшню и, заседлав своего Пегаша, верхом выехал в Пушкариху.
В деревнях на солнцепеке уже притаивало, дорога в полях лоснилась, блестела, будто отполированная, по сторонам на кустах висели клочья сена.
«Эх, не берегут сенцо, не берегут», — упрекал Савваха колхозников и досадовал: «Как же эдак сеять-то «будем?».
В Пушкарихе саней не оказалось. На Саввахиных санях уехал какой-то заготовитель в другую деревню. Савваха полетел туда. Только па другой день он разыскал свои «скачки» в дальней деревне Помелихе — на них уже бабы перевозили мешки с зерном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92