– Этот город – большая деревня. Здесь всем известно, что ты гость Фламеля.
– Всем? Вот забавно.
– Обычное дело. Ты что, никогда не бывал в маленьких городках? Или в Испании все по-другому? Сомневаюсь.
Я улыбнулся.
Мы продолжали болтать и бражничать до поздней ночи.
* * *
Кортези был из тех людей, которые не ходят вокруг да около, он был начисто лишен дипломатического такта и не терпел пустой болтовни.
Едва нас представили, он провел нас по своему огромному особняку, больше смахивавшему на гончарную лавку. Там нашлось место и для шкафов со старинными фолиантами, и для столов с разнообразнейшим оборудованием: змеевиками, колбами, бутылями, ступками, четырьмя жаровнями. Все это походило на святилище с сотнями горящих свечей и специфическими запахами, напоминавшими то ли о церкви, то ли о лаборатории.
– Смотрите! Тут я провожу большую часть своей жизни. Экспериментирую, свершаю Великое делание, молюсь и пишу. Мне хотелось принять вас именно здесь, чтобы показать свой мир. Разумеется, посторонним сюда вход заказан, за исключением моих друзей и друзей моих друзей. Фламели могут чувствовать себя здесь как дома.
– А вы что, родственник Фламеля?
– Лучше сказать, ближайший друг семейства, особенно девочек.
Произнеся последнее слово, Кортези взглянул на меня так, словно о чем-то умолчал. Меня удивило, что этот человек, проводящий жизнь в научных трудах, не носит очков. Очки придали бы ему облик настоящего ученого. Кортези все говорил и говорил, не умолкая, как будто решил во что бы то ни стало за пятнадцать-двадцать минут донести до меня все свои познания. Он то и дело ссылался на таких мудрецов, как Роберт Фладд, Василий Валентин, Гельмонт, всякий раз щеголяя доскональным знанием подробностей. Но когда речь зашла о Фламеле, лицо алхимика засияло. Кортези говорил о нем, как о святом.
На втором часу этой лекции Сантори и Руффилли начали проявлять признаки беспокойства. Извинившись, они поспешили оставить меня наедине с Кортези. Распрощались мы весело.
– Увидимся, Рамон!
– До скорого!
– Значит, в кафе? – ухмыльнулся Сантори.
– Конечно, в кафе.
Поблизости от кондитерской Карлотты находилось по меньшей мере еще три подобных заведения, но мы прекрасно понимали, о каком кафе идет речь.
Как только мои приятели ушли, я сказал:
– Благодарю, синьор Кортези, за приглашение в лабораторию. Мне прекрасно известно, что для алхимика это место – святилище, в которое никто не должен входить. Вот почему я так признателен за этот знак доверия и дружбы.
– Мне известно, что ты готовишься свершить Великое делание, что пройдет совсем немного времени, и ты станешь трудиться в собственной лаборатории.
– Но как вы узнали?
– Девочки – мои близкие подруги, мы, можно сказать, одна семья. И дома наши стоят неподалеку.
Я пристально взглянул ему в глаза, подумав: «А вдруг он и есть Фламель?»
– Так это вы – Фламель? – прямо спросил я.
– Нет, – улыбнулся Кортези. – Я всего лишь его близкий друг. Я видел, как девочки росли, сажал их себе на колени и даже менял им пеленки – но и только. Они рассказали мне о вашем союзе. Прошу относиться к ним с уважением – это чистые души. Никогда не обманывай их. Они тверды и хрупки, как единороги. Они способны вознести тебя на небеса, но, если ты причинишь им боль, они могут тебя уничтожить.
Я вздрогнул. Слова Кортези больно ранили меня.
– Я люблю их всем сердцем.
– Не сомневаюсь. Однако хочу, чтобы ты понял одно: если тебе случится им изменить, ты не должен чувствовать себя виноватым. Но будь с ними искренен. Доверие – вот что важно, оно гораздо ценнее верности.
– Эти девушки ничем не связаны.
– Да, но они тебя любят. Говорят о тебе так, словно ты бог. Николас хочет с тобой познакомиться и, возможно, вернется оттуда, где находится сейчас, чтобы тебя поприветствовать.
– И где же он сейчас?
– Человек в возрасте семисот лет не может открыть своего убежища никому, абсолютно никому. Однако вскоре вы встретитесь. Он должен стать твоим учителем; ты уже его потенциальный ученик. Фламель попросил, чтобы я обучил тебя основам Великого делания, а он даст тебе самые главные уроки. Он раскроет тебе тайны «Книги еврея Авраама».
* * *
На протяжении нескольких недель я каждый день приходил в лабораторию Кортези. Он учил меня обращаться с котлами, с субстанциями, с чистейшей росой, втолковывал мне хитросплетения алхимической терминологии. А еще посвятил меня в учение испанских мастеров, таких как Анхель де Вильяфранка, Хайме Мае, Арнольдо де Виланова, Альваро Алонсо Барба и многих других.
Время шло, мы жили спокойно и радостно.
Мы с Виолетой и Джейн превратились в настоящих старожилов Фермо. По вечерам ходили из бара в бар, болтали со знакомыми, по субботам посещали театр или ездили на экскурсии в соседние городки. Совсем рядом с нашим домом был пляж, и нам нравилось бегать по берегу и дурачиться. Мы забавлялись, как дети, швыряя друг в друга мокрым песком, трогая воду; порой нас заставала врасплох набежавшая волна.
Один раз мы провели выходные в Венеции. Неугомонный гондольер уговорил нас покататься по вечернему городу, а потом пригласил поужинать вместе. Этот парень явно положил глаз на Джейн, и ей пришлось немного охолодить гондольера. Венецианец отказался брать с нас деньги и устроил нам долгую экскурсию по городским каналам.
В Венеции было холодно, на нас даже слетело несколько снежинок.
Гондольер обратил наше внимание на одно палаццо: здесь жил Казанова. Гид наш, парень лет тридцати, изобретательный и острый на язык, знал множество реальных и выдуманных историй, которые нас покорили.
Наконец, расставшись с ним, мы с Джейн и Виолетой обнялись и, держась за руки, отправились дальше.
Мы забрели в уединенный уголок (зимой Венеция выглядела более гостеприимно, не как туристская вотчина) и поцеловались. Я чувствовал, что блаженство, как горный ручей, струится по моим жилам.
Мы жили в состоянии долгого, бесконечного счастья, которое не только не превращалось в рутину, но росло, словно живое существо, постепенно становящееся великаном. Нас переполняло блаженство.
Я помню прекрасные здания и памятники. Но еще в моей памяти запечатлелась гниющая, тухлая вода. Когда мы проплывали на лодке по самым узким каналам, я смотрел на двери домов: снизу они прогнили и были разъедены влагой, перепачканы грязью и тиной. Плывущие крысы забирались сквозь решетки в дома.
Эта заброшенность представляла собой странный контраст с высокой красотой здешних монументов. Созерцая разрушение и медленное умирание водного города грез, я дышал полной грудью, убежденный в своем счастье, в своей силе, в своем желании жить, в себе самом. Такие ощущения приходят только с любовью, а я чувствовал это вдвойне остро – ведь меня любили двое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109