Только Дьяк остался недоволен написанными Барончиком на красном полотнище ленинскими словами: «Мы придем к победе коммунистического труда!»
– Как так – «придем»?! – ворчал вор, пряча в глазах ухмылку. – Приведут, никуда не денешься.
…Низко летящие гуси уносили на крыльях короткое колымское лето. Их провожал чахоточный лай людей, с привычным страхом ожидающих наступления холодов.
Бригадир видел, как воровато оглянувшись, большеротый, с красными пятнами на щеках, Гришка Лыков сунул под груженую вагонетку ногу и хруст сокрушенной чугунным колесом кости вцепился ему в мозг, держал то время, пока тот орал на руках тащивших его из шахты зэков.
– Мастырка, – сказал измочаленный работой на лопате Вазелин. – Из бригады эту падаль гнать. Пусть с ним в другом месте разбираются.
Укушенный диким криком мозг студенисто дергается.
Бригадир говорит, морщась от боли:
– В больницу несите.
– Что?! Это вонючее существо – на больничную койку, а Зяма будет за него пахать?! Хрен пройдет!
– В лазарет, – повторил Упоров, будто Калаянов кричал для кого-то другого.
Они стоят рядом над поломанным зэком, не отворачиваясь от ветра, и щека Калаянова начинает белеть так, словно изнутри ее проступает молочная сыворотка.
– Ты щеку поморозил, – говорит Упоров все в том же мирном тоне, – три быстрей, не то прихватит. Гриша, все должны знать, поскользнулся. Не повезло ему. Старался сильно. Только под такой формулировкой в акте подпишетесь. Мастырка нам не нужна: без Гриши и без зачетов останемся. Уяснил? Беги за начальником участка, Зямочка.
– Сука ленивая, потерпеть не мог…
Калаянов глубже натягивает шапку, идет, наклонившись в сторону ветра, так и не вспомнив про примороженную щеку.
«Устали мужики, – смотрит ему вслед бригадир, – вытянулись».
Зэк прихватил в вязаную рукавицу подмерзший нос, гундосо закричал:
– Ираклий! Проверь транспортеры, лебедки, скрепер. Завтра начинаем нарезать.
– Уже. В полном порядке. Вадим, Гиви Кочехидзе в бригаду просится. Сам стесняется, меня просил… Он тоже из Кутаиси.
– Гиви? Тот, что укусил Пончика за нос?
– Больше кусаться не будет: ему Пончик зубы выбил.
– Он окромя карт в руках ничего не держал.
– Понятно, – Ираклий слегка обижен, – мы же не как вы: друг дружку не кушаем. Нас и так мало. Потому просил:
…Открылась дверь теплушки, Никанор Евстафьевич позвал бригадира, как родители приглашают в дом послушных детей:
– Зайди-ка. Дело есть.
Единственное оконце было плотно задернуто пористым льдом, едва пропускавшим в помещение чахлый свет. Никанор Евстафьевич правил нож на замусоленном оселке, уверенно, но мягко касаясь камня тонким лезвием. Поодаль от вора, у тухнувшей печи, сидел незнакомец – сухонький, со спины похожий на подростка человек в бушлате и буденовке. Человек при ближайшем рассмотрении оказался стариком.
– Кто он? – спросил Упоров. – Ваш папа?
Старик был вымучен возрастом до такой степени, что кажется – поднеси к нему спичку, он смолево затрещит, а после вспыхнет устойчивым синим пламенем с розовым поверху ободком. И сгорит весь, до самой шишки, на буденовке.
– Сколько вам лет?
– Девяносто, ваше благородие, – прошамкал с охотой дед. – Из них, почитай, семь десятков тюрьме служу. В разном, естественно, качестве. Сам начальник Главного тюремного управления в должности шталмейстера Двора Его Императорского Величества, действительный статский советник Соломон на мою грудь… – старичок торжественно провел ладонью по грязному бушлату, – орден Святого Станислава третьей степени цеплял. До сих пор я как будто в сомнении пребываю: со мною ли это было? За особо выдающиеся заслуги перед Отечеством. Тогда у нас еще имелось Отечество, молодой человек!
– Надзиратель он, – перебил старика Дьяк, – из Николаевских, а сохранился. В революцию матросов в тюрьму не пускал…
– Согласно присяге и инструкции! – встрепенулся сухоньким тельцем бывший надзиратель, в слезящихся глазах мелькнула искорка неугомонившегося служаки.
– Его за те выходки – в трибунал, именем революции, – хохотнул Никанор Евстафьевич, – получите, значит, червонец наличными за верную службу. Откинулся, отдохнул пару лет при социализме, стал царя – батюшку добрым словом вспоминать. Ему, как врагу народа, еще три пятерки на хвост кинули. И пошла – поехала. Сорок годов, а то и больше при советской власти тюрьмы менял да зоны. Сорок али больше?
– Мне почем знать?! – пожал плечами Новгородов. – В канцелярии спросить надо: они подсчитывают, мы – сидим.
– Он все до звонка мотал. Последний раз отзвонил, выходить запужался. Запужался ведь, Исаич, скажи – нет? Видишь, даже царские чекисты этой власти боятся…
Новгородов печально покачал утонувшей в буденовке головой, чем-то похожий на одинокий колосок у края скошенного поля – и коса над ним уже занесена, а ему горя нет: на поля глядит…
– Не запужался я, Никанор Евстафьевич, столько пуганый, что и страху-то на испуг не сберег. Своим состояние: меньше был встревожен. На Россию смотреть страшно, – Новгородов утер рукавом старческую слезу, – нет России, один коммунизм остался. Я к нему через решеточку присматривался, но места себе в нем не находил. Что пережил грешный Гавриил Исаевич перед дарованной ему антихристами свободой, одному Богу известно. В Библии же сказано про мои страдания: «Я изнемог и сокрушен чрезмерно: кричу от терзания сердца моего». Нашлись добрые люди, сжалились. Оставили при кочегарке, где и жду часа своего…
– Счастливый ты, Исаич, – Никанор Евстафьевич вытер нож о полу бушлата. Свет тонкого лезвия сразу стал резок и холоден. Упоров убрал взгляд с ножа и увидел в полумраке теплушки скупую усмешку старика.
– Годам моим завидуешь? Кончаются годики, а ты-то вон еще какой справный! Поживешь вволю.
– Все в Его рученьках. Лучше расскажи про сучью бригаду: к нам она прямое касательство имеет.
– Гражданин хороший из вашего сословия будет?
– Нет. Фраер бугор, но у сучьего племени в большом долгу. Руку ему должны отрубить.
– Официально?
– Все честь по чести. При покойном Салаваре постановили.
– Тогда имеет силу. Тогда слушайте, молодой человек. Бригада приехала сегодня ночью менять на подземных работах другую бригаду, где собран сплошной беспредел. Бандит на бандите! Их теперь повезут в Золотинку растворять воров. Суки, приезжие, все стахановцы. Специально мастеровых подобрали, чтобы вам нос утереть. Бугор строгий, похожий на палача
– Знаешь, кто у них бугор? – не утерпел явно обеспокоенный Дьяк. – Зоха. Имя приказано организовать с памп это самое сучье соревнование.
– О! – заблеял Новгородов. – Окончательно испорченный человек этот Зоха. Коли не поторопитесь его в молчальники определить, он о вас позаботится
– Кому за святое дело взяться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
– Как так – «придем»?! – ворчал вор, пряча в глазах ухмылку. – Приведут, никуда не денешься.
…Низко летящие гуси уносили на крыльях короткое колымское лето. Их провожал чахоточный лай людей, с привычным страхом ожидающих наступления холодов.
Бригадир видел, как воровато оглянувшись, большеротый, с красными пятнами на щеках, Гришка Лыков сунул под груженую вагонетку ногу и хруст сокрушенной чугунным колесом кости вцепился ему в мозг, держал то время, пока тот орал на руках тащивших его из шахты зэков.
– Мастырка, – сказал измочаленный работой на лопате Вазелин. – Из бригады эту падаль гнать. Пусть с ним в другом месте разбираются.
Укушенный диким криком мозг студенисто дергается.
Бригадир говорит, морщась от боли:
– В больницу несите.
– Что?! Это вонючее существо – на больничную койку, а Зяма будет за него пахать?! Хрен пройдет!
– В лазарет, – повторил Упоров, будто Калаянов кричал для кого-то другого.
Они стоят рядом над поломанным зэком, не отворачиваясь от ветра, и щека Калаянова начинает белеть так, словно изнутри ее проступает молочная сыворотка.
– Ты щеку поморозил, – говорит Упоров все в том же мирном тоне, – три быстрей, не то прихватит. Гриша, все должны знать, поскользнулся. Не повезло ему. Старался сильно. Только под такой формулировкой в акте подпишетесь. Мастырка нам не нужна: без Гриши и без зачетов останемся. Уяснил? Беги за начальником участка, Зямочка.
– Сука ленивая, потерпеть не мог…
Калаянов глубже натягивает шапку, идет, наклонившись в сторону ветра, так и не вспомнив про примороженную щеку.
«Устали мужики, – смотрит ему вслед бригадир, – вытянулись».
Зэк прихватил в вязаную рукавицу подмерзший нос, гундосо закричал:
– Ираклий! Проверь транспортеры, лебедки, скрепер. Завтра начинаем нарезать.
– Уже. В полном порядке. Вадим, Гиви Кочехидзе в бригаду просится. Сам стесняется, меня просил… Он тоже из Кутаиси.
– Гиви? Тот, что укусил Пончика за нос?
– Больше кусаться не будет: ему Пончик зубы выбил.
– Он окромя карт в руках ничего не держал.
– Понятно, – Ираклий слегка обижен, – мы же не как вы: друг дружку не кушаем. Нас и так мало. Потому просил:
…Открылась дверь теплушки, Никанор Евстафьевич позвал бригадира, как родители приглашают в дом послушных детей:
– Зайди-ка. Дело есть.
Единственное оконце было плотно задернуто пористым льдом, едва пропускавшим в помещение чахлый свет. Никанор Евстафьевич правил нож на замусоленном оселке, уверенно, но мягко касаясь камня тонким лезвием. Поодаль от вора, у тухнувшей печи, сидел незнакомец – сухонький, со спины похожий на подростка человек в бушлате и буденовке. Человек при ближайшем рассмотрении оказался стариком.
– Кто он? – спросил Упоров. – Ваш папа?
Старик был вымучен возрастом до такой степени, что кажется – поднеси к нему спичку, он смолево затрещит, а после вспыхнет устойчивым синим пламенем с розовым поверху ободком. И сгорит весь, до самой шишки, на буденовке.
– Сколько вам лет?
– Девяносто, ваше благородие, – прошамкал с охотой дед. – Из них, почитай, семь десятков тюрьме служу. В разном, естественно, качестве. Сам начальник Главного тюремного управления в должности шталмейстера Двора Его Императорского Величества, действительный статский советник Соломон на мою грудь… – старичок торжественно провел ладонью по грязному бушлату, – орден Святого Станислава третьей степени цеплял. До сих пор я как будто в сомнении пребываю: со мною ли это было? За особо выдающиеся заслуги перед Отечеством. Тогда у нас еще имелось Отечество, молодой человек!
– Надзиратель он, – перебил старика Дьяк, – из Николаевских, а сохранился. В революцию матросов в тюрьму не пускал…
– Согласно присяге и инструкции! – встрепенулся сухоньким тельцем бывший надзиратель, в слезящихся глазах мелькнула искорка неугомонившегося служаки.
– Его за те выходки – в трибунал, именем революции, – хохотнул Никанор Евстафьевич, – получите, значит, червонец наличными за верную службу. Откинулся, отдохнул пару лет при социализме, стал царя – батюшку добрым словом вспоминать. Ему, как врагу народа, еще три пятерки на хвост кинули. И пошла – поехала. Сорок годов, а то и больше при советской власти тюрьмы менял да зоны. Сорок али больше?
– Мне почем знать?! – пожал плечами Новгородов. – В канцелярии спросить надо: они подсчитывают, мы – сидим.
– Он все до звонка мотал. Последний раз отзвонил, выходить запужался. Запужался ведь, Исаич, скажи – нет? Видишь, даже царские чекисты этой власти боятся…
Новгородов печально покачал утонувшей в буденовке головой, чем-то похожий на одинокий колосок у края скошенного поля – и коса над ним уже занесена, а ему горя нет: на поля глядит…
– Не запужался я, Никанор Евстафьевич, столько пуганый, что и страху-то на испуг не сберег. Своим состояние: меньше был встревожен. На Россию смотреть страшно, – Новгородов утер рукавом старческую слезу, – нет России, один коммунизм остался. Я к нему через решеточку присматривался, но места себе в нем не находил. Что пережил грешный Гавриил Исаевич перед дарованной ему антихристами свободой, одному Богу известно. В Библии же сказано про мои страдания: «Я изнемог и сокрушен чрезмерно: кричу от терзания сердца моего». Нашлись добрые люди, сжалились. Оставили при кочегарке, где и жду часа своего…
– Счастливый ты, Исаич, – Никанор Евстафьевич вытер нож о полу бушлата. Свет тонкого лезвия сразу стал резок и холоден. Упоров убрал взгляд с ножа и увидел в полумраке теплушки скупую усмешку старика.
– Годам моим завидуешь? Кончаются годики, а ты-то вон еще какой справный! Поживешь вволю.
– Все в Его рученьках. Лучше расскажи про сучью бригаду: к нам она прямое касательство имеет.
– Гражданин хороший из вашего сословия будет?
– Нет. Фраер бугор, но у сучьего племени в большом долгу. Руку ему должны отрубить.
– Официально?
– Все честь по чести. При покойном Салаваре постановили.
– Тогда имеет силу. Тогда слушайте, молодой человек. Бригада приехала сегодня ночью менять на подземных работах другую бригаду, где собран сплошной беспредел. Бандит на бандите! Их теперь повезут в Золотинку растворять воров. Суки, приезжие, все стахановцы. Специально мастеровых подобрали, чтобы вам нос утереть. Бугор строгий, похожий на палача
– Знаешь, кто у них бугор? – не утерпел явно обеспокоенный Дьяк. – Зоха. Имя приказано организовать с памп это самое сучье соревнование.
– О! – заблеял Новгородов. – Окончательно испорченный человек этот Зоха. Коли не поторопитесь его в молчальники определить, он о вас позаботится
– Кому за святое дело взяться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125