Сам в каком жанре подвизаешься?
– В драматическом…
– Не ошибусь – играешь Робин Гуда.
– Нет, что вы!
– А жаль…
…Фунт повернулся к Упорову, сказал…
– Воры прислали человека. С поручением…
– Сосульку?
– Угу. Дьяк должен выйти из зоны не позднее тебя. Сходка постановила.
– Выйдет на общих основаниях…
– Может, сказать при всех Дьяку, чтоб перестал кроить?
– Подумаем. Еще есть время. Ты не отказывайся и не обещай. Понял?
Фунт не ответил. Зэки сидели рядом, закованные в томительное молчание, отгороженные своими заботами от общего веселья. Левую щеку Граматчикова подергивает тик, но, похоже, он не чувствует, и Вадим смотрит на ее короткие, тряские прыжки в надежде – она сейчас устанет и остановится. Должна же наконец!
Щека трясется…
Потом было услышано и понято обоими. Вадим убрал взгляд от щеки Евлампия. Негромкие слова прошли сквозь их общую тишину:
– Я прочту стихи…
И опять тишина, и они решили – она замкнулась, она снова – броня. Щека замерла, тягуче, напряженно, как застывающее на морозе тесто. Держится из последних сил на самом, кажется, пределе. Вслед за тем, кто обещал читать стихи, сказал еще один злой и ехидный голос:
– Валяй лучше молитву.
Его сердито обрывают:
– Не выступай!
– Можно и молитву, – соглашается Монах, – точнее: не молитву, проповедь.
– От чегой-то нас Бог не бережет?! Объясни!
– Не смейте! – почти на визге запротестовал Убей-Папу, но Иосиф Гнатюк закрыл ему широкой ладонью рот.
…Мучительные мысли вернулись из затянувшегося их тихого омута, всплыли со дна в огромном пузыре, который лопнул на поверхности беззвучно. Отец Кирилл стоял в кругу, очерченном светом единственной лампы. Белое лицо с рублевских икон над черным сатином русской косоворотки загадочно непроницаемо. Рука, та, которую Вадим помнил пришитую к столу финкой Ведьмы, лежит лебединым крылом на куске ночи у изгиба локтя, и кровь, пролитая отцом Кириллом, сочится из памяти тяжелыми, теплыми каплями. Живая… Кап! Кап! Кап!
Красные слезы – в глазах, сквозь них человек, пытающийся объяснить тебе своей жизнью, для чего нужен твой приход в этот безобразный мир. Зачем?! Как он, ты все равно не сможешь – не дано, как есть, не хочешь, но живешь. Циничное надругательство над жизнью – это странное ее прожитие. Весь отпущенный срок по указанной тропке, в указанном направлении, в потемках чьей-то безумной воли… Ползешь? И поди высунься из миллионной шеренги – тут же станешь мишенью. Он встал. Или не падал… Идет, хоть и туда же, куда все – к смерти, но не в страхе ожидания, в несомненной уверенности своего постоянного продолжения.
Идет. Ему уже хорошо в будущем веке, тем хорошим он светится сквозь черное одеяние и свет тот известен людям. Когда только прозреть успел? До начала срока жизни? Почему ему – прозрение, а мне – нет?! Не ищу… Собьет тебя с толку Монах. Погреет душу, уведет от цели, будто ребенка, очарованного светом первой звезды на небосклоне. Станешь покорным, тихим, способным принимать чужую боль, как свою. Все чувствовать душою обнаженной.
Благодать нисходит на смиренных…
Помнишь, как семь священников продолжали стоять и молиться перед входом в Берелехскую зону, когда раздалась команда «Ложись!»? Они остались стоять и скошены автоматной очередью с молитвой на устах. Она от пули не защита. Тогда зачем такая молитва?…
Благодать нисходит на смиренных?
Бог, значит, отверз небо, дал всем вход в него. Ты не пошел. Остался лежать недалеко от Дьякова и Львова. Покорные выживают, чтобы снова не покориться.
В будущем. Жизнь она, действительно без всякой ясности, но все-таки – жизнь. Особенно приятна, когда становится игрой с твоей удачей. И надо держаться не слишком близко от отца Кирилла, чтобы она продолжалась так, как угодно тебе.
Жизнь должна быть собственной. Твоей! Который раз он путает все мысли…
В это время Кирилл говорит низкие голосом, с необычайно грустным выражением лица:
– Смущенный бесовщиной, народ наш встал на путь предательства Отца своего Небесного и грехом тем заслонил себе путь праведный. Тогда-то и был убран Покров, защищающий жизнь нашу телесную. Сотнями тысяч понеслись грешные и праведные души на Страшный Суд, где Господь каждому воздаст за содеянное им…
– Здесь – суд! Тама – суд! – заворчал Озорник. – Нигде продыху нет. Тюльку гонит поп!
– …И углубляясь в размышления о событиях, нас постигших, найдете зависимость с наказанием в том же отступничестве от Святых Основ бытия, дарованных нам для гуманного существования, и ответим молчанием на Суде Его нелицеприятном, ибо солгать Там, как привыкли мы лгать здесь, невозможно.
Человек с верою понятен всем и все ему понятны.
Общество таких людей есть общество света и добра. Общество без веры есть тьма, в которой человек невидим, зол и нетерпим к ближнему своему, страдающему в темноте, как и он сам. Жребий наш тяжкий, однако мы его вполне достойны…
Монах пожал с сожалением плечами.
– …Кабы мы стремились распознать Свет и шагнуть в том направлении. Господь непременно поощрил то желание. Куда ж там! От Истины к партии бежим, а чьих рук это безобразие: сплошная каторга со смертельным исходом? Приняв за истину коммунистическую ложь, унизили мы свое Божественное происхождение, потому и суд нам изречен, как отступникам. Бродяжничаем по жизни, сочиняя себе произвольные страдания…
Культработнику удалось укусить пленившего его Иосифа Гнатюка за руку, он страшные голосом закричал:
– Прекратить антипартийную пропаганду! Я обязан доложить!
– Зачем? – спросил его добродушный Ключик, бросив в распахнутый рот Убей-Папу окурок. – Репетиция, Конкурс. Будем считать – номер отца Кирилла не прошел. Сам видишь – никто не аплодирует. Хочешь, я тебя загипнотизирую?
Андрей сунул руку под подушку и вынул забурник:
– С одного сеанса отключает на три часа.
Убей– Папу потерял возмущенный румянец, покачал головой:
– Мне не надо. Глупость какая…
– Будем считать – мой номер тоже не прошел. Кто следующий?! Процесс-то не прерывай!
– Граждане заключенные, прошу активней!
– Слушай, Сережа, – прервал Любимова Упоров, – репетиция – завтра? Сообщишь мне точное время. Больше не морочь нам голову. Все будет в норме.
– Не забывайте про идейную направленность, – стараясь быть строгим, предупредил Убей-Папу, – главное в искусстве – партийность. Без этого искусство мертво!
– Кто тебе такое сообщил, Сережа?
– Как кто?! Ленин! Уж вы-то, Вадим Сергеевич, обязаны знать!
– Я знаю. Тебя проверял. Сегодня одного такого в штабе встречал. Он, прямо говорить страшно, номер партийного билета забыл…
– Дурасов! – загорелся Убей-Папу. – Так не мудрено: такая радость – восстановили в партии, после десятилетнего перерыва!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125