Курванулся мальчишка на полный серьез. Вожаком в ихней банде стал.
– Ну и чо? Подумаешь! Я вон парторга знал. Кошельки таскал за милую душу. Мы с ним один люкон гоняли: базар – вокзал. Всегда при селедочке и рожа под член застругана, как у настоящего парторга. Он меня потомака, правда, сдал. Но это уж у них в крови, обижаться нечего…
Машину опять затрясло на кочках.
– Слышь, Ерофеич, давай проявим милосердие: посадим фраера в уголок. Чо ему мордой пол колотить?
– Жалко пол, что ли? Ну, давай.
Зэки подхватили Упорова под руки, усадили на железную лавку в угол.
– Ха! Фраер-то никак из серьезных. Дьяка приятель.
– Фартовый? Не избежал, выходит, влияния…
– Ты удобнее усаживайся, парень. Дай-кось я тебе морду вытру. Так что с тем комсюком, Ерофеич?
– Ничего. Ходит себе по собраниям. Брюки дудочкой носит. Еще грозится Егора в родной дом не пустить. Отец горбом наживал…
– Воспитал агрессора!
– Ливерпульчик какие сутки тоскует. Сидит на нарах, шпилит в стос с Гомером. Рубашку играет заграничную и часы с запрещенной музыкой. Как это… щас вспомню. А! «Боже, Царя храни!»
– Куда везут, мужики? – спросил несколько успокоенный их мирной беседой Упоров.
– Во бьют суки! Сознание из человека вытряхнули? Куда ж всю жизнь подследственных возят? В тюрьму. Фунт, говорят, беса погнал. Верно али брешут?
– Он в порядке.
– Злобствуют люди, а зачем, сами не знают. Ну, не дострелили по недосмотру администрации. Он-то тут при чем? Нет, надо еще человека и грязью полить. Это у нас, у русских, правило такое. А возьми тех же цыган. Они своего замотать не дадут. Небережливые мы, русские, понятие о Боге утеряли. Сказано…
От немудреной крестьянской рассудительности зэка веяло покоем, душевной благоустроенностью, будто везли его не в тюрьму, а в церковь, где ему надлежало пошептаться с батюшкой о своих грехах и получить полное отпущение.
Сквозь крохотное оконце «воронка», даже не оконце, а просто зарешеченную щель для поступления воздуха, был заметен наступивший рассвет. Он всегда думал, что нет ничего красивее моря, но незаметно для себя самого стал припадать сердцем ко всякой красоте, даже в ее скромном северном проявлении, улавливая чутким ухом голоса птиц, прорывающиеся сквозь рокот бульдозеров, или первое дыхание утра. Иногда ему казалось – мир говорит с ним восторженным голосом крылатых пришельцев, парит на их легких крыльях, чтобы обнаружить свое настоящее существование, а тот, грубый мир, что терзает его душу, роет землю и гноит за проволокой миллионы люден – ненастоящий, придуманный пьяным, злым гением коллективного разума бесов, которые живут без ясной цели, одурманенные животным желанием идти встречь миропорядку.
Робкий свет разбавил темноту «воронка», зрение уже различало лица спутников: одно тяжелое, с трудными мыслями в слегка выпуклых глазах, другое покрыто глубокими морщинами, придающими лицу неудачника некоторую степенность.
– Слышь-ка, Фартовый, ты на чем раскрутился?
– Еще не знаю…
– Тогда серьезно!
Напоминание о собственной судьбе, разрушило наладившийся было покой. От догадок и предположений заломило виски, еще немного брала зависть к определившимся собеседникам. Люди при деле. Тюрьма для них что-то вроде общественного порицания за разгильдяйство и плохую работу. Никакой тебе душевной суеты или раздвоения, просто живут свою цельную грешную жизнь, которая по вынесении приговора становится материально беднее. У тебя же – одни сложности.
Всегда были, всегда есть. Словно ты – машина для их производства. С ума сойти можно!
Упоров, ничего другого ему не оставалось, попытался рассуждать о чем-нибудь другом, не безнадежном.
Ведь вроде дело ладилось, даже присланный из Москвы инспектор улетел, всем довольный. Дьяк, и тот ему, балбесу, приглянулся! Инспектор спросил:
– Почему не работаешь?!
Вор, глазом не моргнув:
– Хвораю, гражданин начальник. Занимаюсь уборкой помещения.
Петр Мокеевич оглядел приятного на вид каторжанина, довольный его ответом, объявил смущенной свите:
– Сознание у человека работает. Это хорошо!
И опять процитировал Ленина. Серякин не мог вспомнить, что он говорил капитану. Спецуполномоченному в тот момент не до Владимира Ильича было.
Ладилось вроде… Тут на тебе – мордой о железный пол, и вся игра поперла втемную!
Дверцы «воронка» распахнулись в ограде тюрьмы.
В узком небеленом коридоре их обыскали. Лейтенант забрал блокнот и авторучку. В журнал регистрации внес только блокнот.
«Шакал поганый!» – подумал о нем зэк, однако бузу не поднял.
– Упорова – в третий кабинет, к Морабели, – говорит лейтенант, рисуя на полях журнала золотым пером авторучки забавных чертиков. Судя по довольному выражению лица, она ему понравилась.
– Браслеты снимать? – интересуется, приподнимаясь с лавки, сонный старшина.
– Полковник сам решит. Веди!
– Кругом! Шагай "прямо!
Гниловато – приторный запах тюрьмы вызывает тошноту. Кажется, все здесь обмазано прогорклым человеческим жиром и потом покойников. Скользкое, болезненное ощущение сомкнувшегося на душе замка мешает сосредоточиться. Тело уже покрыто испариной, пропитано тюремной тухлятиной, а лагерь вспоминается санаторием ЦК КПСС, куда он однажды провожал с танцев работающую там повариху. Шикарно!
– Здравствуйте, заключенный Упоров!
Полковник поднял большие кровянистые глаза в мягком обрамлении дряблой кожи. Он постарел какой-то серой старостью, как стареет мнительный пациент, на которого плохо посмотрел лечащий врач.
– Здравствуйте, гражданин начальник!
– Старшина, снимите наручники. Можете быть свободны.
Старшина вышел, но полковник продолжал молчать.
Дымок зажатой в волосатой ладони папиросы печально тянется к засиженному мухами низкому потолку кабинета. Полковник выглядел погруженным в себя "нищим на паперти нищего храма. Зэк еще успел заметить – у него состарились даже глаза. Он помнил их острыми глазами хищника.
«И вам несладко, гражданин начальник», – от этой мысли стало немного легче соображать, появилась крохотная надежда – он должен тебя понять.
– Садись, Вадим. Давно, брат, не виделись. Тебя тоже, гляжу, седина не обошла.
Указательный палец бьет по мундштуку папиросы потрескавшимся ногтем, стряхивая пепел в деревянную пепельницу и в рукав кителя.
– Сколько раз я тебя спасал, Вадим?
– Два раза, гражданин начальник, – наугад говорит зэк.
– Три, – уточняет полковник, очевидно, тоже наугад, – ты помнишь грека, с которым собирался бежать?
– Я каждый день собираюсь это сделать, гражданин начальник. Во сне. Душа бежит, а разум не пускает.
– Не крути! Грека помнишь?
– Знал одного грека, Заратиади. Мы с ним лежали в больнице…
– Погиб, – полковник посмотрел на заключенного с ухмылкой, – а я все жду, когда ты думать начнешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
– Ну и чо? Подумаешь! Я вон парторга знал. Кошельки таскал за милую душу. Мы с ним один люкон гоняли: базар – вокзал. Всегда при селедочке и рожа под член застругана, как у настоящего парторга. Он меня потомака, правда, сдал. Но это уж у них в крови, обижаться нечего…
Машину опять затрясло на кочках.
– Слышь, Ерофеич, давай проявим милосердие: посадим фраера в уголок. Чо ему мордой пол колотить?
– Жалко пол, что ли? Ну, давай.
Зэки подхватили Упорова под руки, усадили на железную лавку в угол.
– Ха! Фраер-то никак из серьезных. Дьяка приятель.
– Фартовый? Не избежал, выходит, влияния…
– Ты удобнее усаживайся, парень. Дай-кось я тебе морду вытру. Так что с тем комсюком, Ерофеич?
– Ничего. Ходит себе по собраниям. Брюки дудочкой носит. Еще грозится Егора в родной дом не пустить. Отец горбом наживал…
– Воспитал агрессора!
– Ливерпульчик какие сутки тоскует. Сидит на нарах, шпилит в стос с Гомером. Рубашку играет заграничную и часы с запрещенной музыкой. Как это… щас вспомню. А! «Боже, Царя храни!»
– Куда везут, мужики? – спросил несколько успокоенный их мирной беседой Упоров.
– Во бьют суки! Сознание из человека вытряхнули? Куда ж всю жизнь подследственных возят? В тюрьму. Фунт, говорят, беса погнал. Верно али брешут?
– Он в порядке.
– Злобствуют люди, а зачем, сами не знают. Ну, не дострелили по недосмотру администрации. Он-то тут при чем? Нет, надо еще человека и грязью полить. Это у нас, у русских, правило такое. А возьми тех же цыган. Они своего замотать не дадут. Небережливые мы, русские, понятие о Боге утеряли. Сказано…
От немудреной крестьянской рассудительности зэка веяло покоем, душевной благоустроенностью, будто везли его не в тюрьму, а в церковь, где ему надлежало пошептаться с батюшкой о своих грехах и получить полное отпущение.
Сквозь крохотное оконце «воронка», даже не оконце, а просто зарешеченную щель для поступления воздуха, был заметен наступивший рассвет. Он всегда думал, что нет ничего красивее моря, но незаметно для себя самого стал припадать сердцем ко всякой красоте, даже в ее скромном северном проявлении, улавливая чутким ухом голоса птиц, прорывающиеся сквозь рокот бульдозеров, или первое дыхание утра. Иногда ему казалось – мир говорит с ним восторженным голосом крылатых пришельцев, парит на их легких крыльях, чтобы обнаружить свое настоящее существование, а тот, грубый мир, что терзает его душу, роет землю и гноит за проволокой миллионы люден – ненастоящий, придуманный пьяным, злым гением коллективного разума бесов, которые живут без ясной цели, одурманенные животным желанием идти встречь миропорядку.
Робкий свет разбавил темноту «воронка», зрение уже различало лица спутников: одно тяжелое, с трудными мыслями в слегка выпуклых глазах, другое покрыто глубокими морщинами, придающими лицу неудачника некоторую степенность.
– Слышь-ка, Фартовый, ты на чем раскрутился?
– Еще не знаю…
– Тогда серьезно!
Напоминание о собственной судьбе, разрушило наладившийся было покой. От догадок и предположений заломило виски, еще немного брала зависть к определившимся собеседникам. Люди при деле. Тюрьма для них что-то вроде общественного порицания за разгильдяйство и плохую работу. Никакой тебе душевной суеты или раздвоения, просто живут свою цельную грешную жизнь, которая по вынесении приговора становится материально беднее. У тебя же – одни сложности.
Всегда были, всегда есть. Словно ты – машина для их производства. С ума сойти можно!
Упоров, ничего другого ему не оставалось, попытался рассуждать о чем-нибудь другом, не безнадежном.
Ведь вроде дело ладилось, даже присланный из Москвы инспектор улетел, всем довольный. Дьяк, и тот ему, балбесу, приглянулся! Инспектор спросил:
– Почему не работаешь?!
Вор, глазом не моргнув:
– Хвораю, гражданин начальник. Занимаюсь уборкой помещения.
Петр Мокеевич оглядел приятного на вид каторжанина, довольный его ответом, объявил смущенной свите:
– Сознание у человека работает. Это хорошо!
И опять процитировал Ленина. Серякин не мог вспомнить, что он говорил капитану. Спецуполномоченному в тот момент не до Владимира Ильича было.
Ладилось вроде… Тут на тебе – мордой о железный пол, и вся игра поперла втемную!
Дверцы «воронка» распахнулись в ограде тюрьмы.
В узком небеленом коридоре их обыскали. Лейтенант забрал блокнот и авторучку. В журнал регистрации внес только блокнот.
«Шакал поганый!» – подумал о нем зэк, однако бузу не поднял.
– Упорова – в третий кабинет, к Морабели, – говорит лейтенант, рисуя на полях журнала золотым пером авторучки забавных чертиков. Судя по довольному выражению лица, она ему понравилась.
– Браслеты снимать? – интересуется, приподнимаясь с лавки, сонный старшина.
– Полковник сам решит. Веди!
– Кругом! Шагай "прямо!
Гниловато – приторный запах тюрьмы вызывает тошноту. Кажется, все здесь обмазано прогорклым человеческим жиром и потом покойников. Скользкое, болезненное ощущение сомкнувшегося на душе замка мешает сосредоточиться. Тело уже покрыто испариной, пропитано тюремной тухлятиной, а лагерь вспоминается санаторием ЦК КПСС, куда он однажды провожал с танцев работающую там повариху. Шикарно!
– Здравствуйте, заключенный Упоров!
Полковник поднял большие кровянистые глаза в мягком обрамлении дряблой кожи. Он постарел какой-то серой старостью, как стареет мнительный пациент, на которого плохо посмотрел лечащий врач.
– Здравствуйте, гражданин начальник!
– Старшина, снимите наручники. Можете быть свободны.
Старшина вышел, но полковник продолжал молчать.
Дымок зажатой в волосатой ладони папиросы печально тянется к засиженному мухами низкому потолку кабинета. Полковник выглядел погруженным в себя "нищим на паперти нищего храма. Зэк еще успел заметить – у него состарились даже глаза. Он помнил их острыми глазами хищника.
«И вам несладко, гражданин начальник», – от этой мысли стало немного легче соображать, появилась крохотная надежда – он должен тебя понять.
– Садись, Вадим. Давно, брат, не виделись. Тебя тоже, гляжу, седина не обошла.
Указательный палец бьет по мундштуку папиросы потрескавшимся ногтем, стряхивая пепел в деревянную пепельницу и в рукав кителя.
– Сколько раз я тебя спасал, Вадим?
– Два раза, гражданин начальник, – наугад говорит зэк.
– Три, – уточняет полковник, очевидно, тоже наугад, – ты помнишь грека, с которым собирался бежать?
– Я каждый день собираюсь это сделать, гражданин начальник. Во сне. Душа бежит, а разум не пускает.
– Не крути! Грека помнишь?
– Знал одного грека, Заратиади. Мы с ним лежали в больнице…
– Погиб, – полковник посмотрел на заключенного с ухмылкой, – а я все жду, когда ты думать начнешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125