Сомнения и суета бесполезных переживаний осыпались, прилив скрытой энергии заботливо укротил неуверенность. Он стал прислушиваться к тому, что диктовал трезвеющий разум, понимая: будущий скользкий путь – путь терпения.
«Нельзя кидаться в крайности, – Упоров подумал, что все еще держит руки за спиной, и освободил их от обоюдного захвата. Это доставило ему первое удовольствие, и он повторил: – Твой путь – между придуманной святостью и придуманной грезой. Незаметно, точно призрак. Никого не касаясь, пройдешь и окажешься на свободе. Если…»
На спине выступил пот, нетерпение занесло его чуть дальше положенного: впереди был первый, пожалуй, самый ответственный шаг. Надо было сказать себе правду. Он сказал:
– Если тебя не зарежет вор, который работает на Морабели.
Событие взбудоражило всю зону: их отпустили на репетицию в поселковый Дом культуры. Без конвоя, в сопровождении одного старшины с такой безнадежно ленивой фамилией – Холобудько, что даже сам он ее подбадривал ударением на последнее "о". Говорили еще, будто все придумал майор Рогожин, который уже числился в великих педагогах, и инструктировал того старшину в присутствии нового кума, прибывшего на Крученый после окончания академии.
Но тут же – обыск, шмон по всем правилам, что казалось совсем непонятным, на общем фоне благожелательного отношения к каторжным передовикам, да еще именно в тот момент, когда бригадир беседовал лично с самим товарищем Лукиным.
– Дело житейское, чему удивляться? – добродушно ворчал Никанор Евстафьевич, собирая свои немудреные пожитки. – Однако искали со старанием отменным: пол вскрыть не поленились, подоконники все как есть беспокоили. Обязательству, поди, взяли повышенную: изловить нас досрочно, шушера вшивая.
– Точнее не скажешь, без выпендрежа? – спросил его только что узнавший об обыске бригадир и, наклонив голову, смотрел в упор на добродушного Дьяка.
Тот покрутил на пальце ржавые ножницы, забавно сморщив нос, ответил, сам глубоко погруженный в свои слова:
– Пока не скажу. Хороший мент намекнул – большое дело нащупали по наколке нашего человека. Тут ничего не поделаешь: они всегда были, еще больше будет. Ну, да ты себе голову не ломай – чистый ведь, как царская невеста.
– Обыск-то в моей бригаде!
Упоров почти не сомневался, чья эта работа, Никанор Евстафьевич тоже знал, потому имя подозреваемого не произносилось вслух. Они ненавидели Морабели одним чувством, однако каждый по-своему его боялся.
– Бог с ними, со злодеями. Я тебе, Вадим, селедку достал с голой лярвой. Русалочка, хвост – вместо задницы. Иностранной работы штучка.
– Спасибо, Никанор Евстафьевич!
– Еще чего?! Радуюсь по-стариковски за молодое ваше счастье. Чо Никанор видел в своей жизни? Если любовь, то у педерастов, свадьбу опять же меж имя. Срам один, насмешка над Святым делом продолжения рода человеческого. Може, эта власть свой род выводит?
До конца рабочей смены они уже не расставались и в жилзону шли рядом. Дорога, а вместе с ней гудящая приглушенная голосами колонна заключенных обогнули заросшее густой травой озеро. Трава захватила всю его темную, глянцевую поверхность, но на средине, где глубина была большой, сохранился свободный пятачок, вытянутый в продолговатый эллипс. На нем резвились молодые чирки с прямыми шеями.
– Крохалей нынче совсем не видать, – посетовал Дьяков. – Бьют, вурдалаки, без всяких сроков еще по их любовной поре. Разве это мыслимо?!
После повернул голову в сторону шагающего по левую руку Калаянова и добавил:
– Передай, Зяма, всем: в поганом виде их видеть не желательно. Понял меня?
Он произносит это как-то особенно весомо, и всякое возражение или дополнение кажутся излишними…
– Кто отвечает за посуду? – заговорщицки спросил Фунт, когда одетые во все лучшее, что игралось в семнадцатитысячной зоне, члены передовой бригады стояли на растоптанной автомобилями дороге, придирчиво выбирая место для начищенных прохорей и ботинок.
– Ну, я! – откликнулся Зяма, колесом разворачивая к Граматчикову грудь, затянутую в полосатый жилет.
– Стаканы настоящие имеются?
– Восемь граненых для особо приближенных к известной вам особе. Один из них мой.
– Мой! – нелюбезно поправил Фунт, показав Калаянову кулак.
– Это еще почему?! – на всякий случай скрипнув зубами, не надеясь на успех столь незначительного проявления твердости духа, спрашивает Зяма.
– Три последних года во сне пью из настоящего стакана.
– И не напился?
– Шо за базар? – донесся сбоку ленивый голос старшины Холобудько. – Вам доверия оказана, а вы – про стаканы тол завели.
– Ты еще здесь тусуешься, Егорыч? – удивленно посмотрел на охранника Никанор Евстафьевич, доселе вроде бы его не замечавший.
– Где ж мне быть, Никанор? Сказано сопровождать, я и сопровождаю.
– Вам это надо?! – спрятав за кромки жилета большие пальцы, вмешался Зяма. – Идите к законной жене, совершите с ней законный акт по скользящему графику. Очень прогрессивно.
– Мне, гражданин жид, до пенсии полчасика осталось. Не до актов…
– Ну, что за человек такой бесцельный, – оскалился счастливый Ключик. – С родной бабой жить не хочет! Лишь бы покараулить. Феликс Мундеевич на этом деле чахотку схватил.
– Товарищ Холобудько, дайте мне пистолет, я их покараулю.
Зяма решительно протянул руку.
– А это видел?!
Холобудько показал ему жирный кукиш.
– Кому не доверяете, товарищ Холобудько?! Мы ЧК организовывали, партию создали. Пользуйтесь! Вам сраного пистолета жалко?! Стыдно!
– Кто это мы?! Кто это мы?! – попер буром на зэка старшина.
– Жиды! – расцвел золотой улыбкой Зяма. – Мне не верите – у Голоса спросите. Он же умнее Троцкого, но не умнее вас…
Старшина покосился в сторону Соломона Марковича, тот печально скривил рот и кивнул:
– Они. Здесь все без обмана, гражданин начальник. Пистолет им все равно не давайте: сами видите, что из этого вышло.
– Дурак я, что ли?! – зарычал Холобудько.
– Умный ты, Егорыч, – успокоил старшину Дьяков. – Дураки по тюрьмам спрятаны.
Никанор Евстафьевич вытер носок ботинка о штанину Озорника.
– Прекратите, зубоскалы, хорошему человеку настроение марать, не то домой прогоню. В зону! Ты, Егорыч, доведешь нас до первой рыгаловки на улице Ленина. Далее не пойдешь…
– Приказ ведь, Никанор Евстафьевич!
– Слову моему не веришь? А что советский чекист… Под конвоем в приличное место ходить неловко. Я тебе еще раз обещаю.
Холобудько пробормотал что-то себе под нос, и зэки плотной компанией, с одинаково безразличными лицами, вошли в поселок.
Главная улица, носившая когда-то имя Лаврентия Павловича Берия, была переименована в улицу имени Павлика Морозова, но ее по-прежнему звали Бериевкой. Новое название ничего существенного в облик улицы не внесло:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125