То ли дело у итальянцев!
Обрывки этих мнений доносились в антрактах из публики и до Александра Даргомыжского. Они не были для него неожиданностью. Композитор знал: та публика, которую имел в виду Михаил Иванович Глинка, ищет сладких для слуха мелодий, ищет театральных эффектов. Но никогда не станет гнаться за ними сочинитель «Русалки». И на что ему эффекты, если есть в его опере мысль и правда? Нет, не будет он в угоду публике низводить музыку до забавы. В своей музыке он, Даргомыжский, хочет говорить людям правду и никуда не свернет с избранного им пути.
- Хочу правды! - снова, в который раз, упрямо повторяет про себя Александр Сергеевич.
Но ведь есть другая публика. Вон с каким воодушевлением делятся между собой впечатлениями от «Русалки» эти молодые люди. Среди них Даргомыжский узнает замечательного музыканта и критика Александра Николаевича Серова.
- Что там ни толкуй космополитствующие аристократы, - горячо говорил Серов, - а сегодня, господа, мы с гордостью можем сказать: после гениальных опер Глинки перед нами вновь явилась подлинно русская опера на русский сюжет, и, заметьте, сюжет, созданный величайшим из русских поэтов. Это ли не событие для всех, кто душою болеет за судьбы отечественного искусства?
Даргомыжский растроганно улыбнулся горячности боевого критика, потом перевел взгляд на соседнюю ложу. Еще во время спектакля приметил он в ней молодого офицера, который с таким вниманием слушал оперу, с каким обычно слушают музыку беспредельно влюбленные в нее люди. Умное, выразительное лицо офицера заинтересовало музыканта.
- Не знаете, кто таков? - тихо опросил соседа Александр Сергеевич.
- Как же, отлично знаю: это граф Лев Николаевич Толстой. Храбрый участник Севастопольской кампании и, между прочим, весьма подающий надежды литератор.
Выходит, разная, действительно, есть публика. И правда до нее всегда дойдет. На то она и правда.
ЭТО ПИСАНО С НАТУРЫ
Перед Даргомыжским лежит конверт, испещренный заграничными штемпелями. Любовь Ивановна Беленицына, концертирующая во Франции и Италии, не может и не хочет поверить дошедшим до нее слухам о смерти Михаила Ивановича Глинки.
С тяжелым чувством пишет Александр Сергеевич ответное письмо. Да, Глинки не стало. Выехав из России за границу, чтобы вновь полечиться в теплых краях, он 15 февраля 1857 года скончался в Берлине.
Велика утрата, которую понесли русские люди. Но, может быть, именно Александр Даргомыжский больше, чем кто-либо, способен измерить всю глубину этой невосполнимой потери для отечественного искусства.
Вместе с ним скорбят молодые музыканты, которые в последние годы стали объединяться вокруг Глинки, провозгласив себя поборниками его искусства. А теперь та же молодежь с надеждой смотрит на Даргомыжского - единомышленника и прямого продолжателя глинкинских заветов.
- Вам, Александр Сергеевич, по праву следует возглавить ныне русскую музыку! - объявил на очередной музыкальной сходке у Даргомыжских Владимир Васильевич Стасов.
Александр Сергеевич с улыбкой смотрит на гостя. Хозяину дома хорошо знакам по многократным встречам у Михаила Глинки этот красивый богатырь, чей густой, гудящий бас легко перекрывал голоса собеседников.
Владимир Стасов стоит на самом передаем крае отечественной культуры. Разносторонне образованный человек, выдающийся знаток и ценитель художеств, пламенный критик, он всегда готов идти плечо к плечу с теми, кто утверждает в искусстве самобытные народные начала, кто смело борется против лжи, косности и рутины, кто движет искусство вперед, к новым берегам. Таким было для Стасова искусство Михаила Глинки. Таким оно и останется на вечные времена. Но после его кончины не Даргомыжскому ли, начертавшему на своем знамени девиз: «Хочу правды!» - стать сейчас главой русской музыкальной школы?
- Наш Генералиссимус прав! - единодушно присоединились к Стасову, наделенному этим шутливым прозвищем, члены содружества передовых музыкантов Цезарь Антонович Кюи и Милий Алексеевич Балакирев.
На Балакирева, талантливейшего композитора, пианиста и дирижера, еще Глинка возлагал большие надежды. Вместе со Стасовым чаще и чаще заходят теперь на огонек к Даргомыжскому эти музыканты.
А однажды следом за ними переступил порог гостиной Александра Сергеевича совсем юный офицер в щегольском мундире, правда, с весьма скромными погонами прапорщика.
- Мусоргский Модест Петрович, - представился гость.
- Добро пожаловать! - радушно приветствовал его хозяин, зорко присматриваясь к юноше. О его выдающемся музыкальном даровании Александр Сергеевич уже слышал от новых своих друзей. - Прошу располагаться, как дома,- ободрительно прибавил он.
Возможно, Даргомыжскому вспомнился тот вечер, когда он сам, почти такой же юный и слепка робеющий, впервые предстал перед Михаилом Глинкой. Кто знает, быть может, именно этот юноша первый переймет от него, Даргомыжского, эстафету и откроет новые пути к музыкальной правде...
Но покамест учителем музыкальной правды единогласно признан Александр Даргомыжский. Крепко надеется на него молодежь и нетерпеливо ждет его новых созданий.
- Не оскудеет наша в вас вера, Александр Сергеевич, - громко басит на всю гостиную Владимир Стасов. - Наперед знаем: в новых своих творениях вы с неподкупной прямотой расскажете о таких сторонах русской жизни, которых никогда еще не касалась рука музыканта.
Даргомыжский лукаво прищурился. Стасов угадал. Почти близки к завершению у Александра Сергеевича новые пьесы, действительно небывалые и по содержанию и по форме.
Началось с того, что Даргомыжский, через мужа сестры Софьи, художника-карикатуриста Николая Александровича Степанова, познакомился с молодым поэтом Василием Степановичем Курочкиным.
В доме Даргомыжских умели ценить юмор, и потому остроумный, язвительный поэт-сатирик завоевал всеобщее расположение. Даже Сергей Николаевич, становившийся с годами все угрюмее, не без охоты слушал колкие экспромты Василия Курочкина. А когда экспромты эти тут же искусно иллюстрировал забавными карикатурами Николай Степанов, одобрительная улыбка нет-нет и проскользнет на суровом лице старшего хозяина дома.
- У Василия Степановича Курочкина на каждом шагу стычки с цензурой, - рассказывал Даргомыжскому Степанов. - Но наш сатирик не смущается духом и обличает уродства российской действительности со смелостью, право, достойной удивления. Недавно, например, в невинных с виду водевильных куплетах он решился посягнуть - страшно сказать - на священные устои самодержавия, сделав мишенью своих сатирических стрел, как ты думаешь, кого? - Символ
Российской империи - двуглавого орла!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Обрывки этих мнений доносились в антрактах из публики и до Александра Даргомыжского. Они не были для него неожиданностью. Композитор знал: та публика, которую имел в виду Михаил Иванович Глинка, ищет сладких для слуха мелодий, ищет театральных эффектов. Но никогда не станет гнаться за ними сочинитель «Русалки». И на что ему эффекты, если есть в его опере мысль и правда? Нет, не будет он в угоду публике низводить музыку до забавы. В своей музыке он, Даргомыжский, хочет говорить людям правду и никуда не свернет с избранного им пути.
- Хочу правды! - снова, в который раз, упрямо повторяет про себя Александр Сергеевич.
Но ведь есть другая публика. Вон с каким воодушевлением делятся между собой впечатлениями от «Русалки» эти молодые люди. Среди них Даргомыжский узнает замечательного музыканта и критика Александра Николаевича Серова.
- Что там ни толкуй космополитствующие аристократы, - горячо говорил Серов, - а сегодня, господа, мы с гордостью можем сказать: после гениальных опер Глинки перед нами вновь явилась подлинно русская опера на русский сюжет, и, заметьте, сюжет, созданный величайшим из русских поэтов. Это ли не событие для всех, кто душою болеет за судьбы отечественного искусства?
Даргомыжский растроганно улыбнулся горячности боевого критика, потом перевел взгляд на соседнюю ложу. Еще во время спектакля приметил он в ней молодого офицера, который с таким вниманием слушал оперу, с каким обычно слушают музыку беспредельно влюбленные в нее люди. Умное, выразительное лицо офицера заинтересовало музыканта.
- Не знаете, кто таков? - тихо опросил соседа Александр Сергеевич.
- Как же, отлично знаю: это граф Лев Николаевич Толстой. Храбрый участник Севастопольской кампании и, между прочим, весьма подающий надежды литератор.
Выходит, разная, действительно, есть публика. И правда до нее всегда дойдет. На то она и правда.
ЭТО ПИСАНО С НАТУРЫ
Перед Даргомыжским лежит конверт, испещренный заграничными штемпелями. Любовь Ивановна Беленицына, концертирующая во Франции и Италии, не может и не хочет поверить дошедшим до нее слухам о смерти Михаила Ивановича Глинки.
С тяжелым чувством пишет Александр Сергеевич ответное письмо. Да, Глинки не стало. Выехав из России за границу, чтобы вновь полечиться в теплых краях, он 15 февраля 1857 года скончался в Берлине.
Велика утрата, которую понесли русские люди. Но, может быть, именно Александр Даргомыжский больше, чем кто-либо, способен измерить всю глубину этой невосполнимой потери для отечественного искусства.
Вместе с ним скорбят молодые музыканты, которые в последние годы стали объединяться вокруг Глинки, провозгласив себя поборниками его искусства. А теперь та же молодежь с надеждой смотрит на Даргомыжского - единомышленника и прямого продолжателя глинкинских заветов.
- Вам, Александр Сергеевич, по праву следует возглавить ныне русскую музыку! - объявил на очередной музыкальной сходке у Даргомыжских Владимир Васильевич Стасов.
Александр Сергеевич с улыбкой смотрит на гостя. Хозяину дома хорошо знакам по многократным встречам у Михаила Глинки этот красивый богатырь, чей густой, гудящий бас легко перекрывал голоса собеседников.
Владимир Стасов стоит на самом передаем крае отечественной культуры. Разносторонне образованный человек, выдающийся знаток и ценитель художеств, пламенный критик, он всегда готов идти плечо к плечу с теми, кто утверждает в искусстве самобытные народные начала, кто смело борется против лжи, косности и рутины, кто движет искусство вперед, к новым берегам. Таким было для Стасова искусство Михаила Глинки. Таким оно и останется на вечные времена. Но после его кончины не Даргомыжскому ли, начертавшему на своем знамени девиз: «Хочу правды!» - стать сейчас главой русской музыкальной школы?
- Наш Генералиссимус прав! - единодушно присоединились к Стасову, наделенному этим шутливым прозвищем, члены содружества передовых музыкантов Цезарь Антонович Кюи и Милий Алексеевич Балакирев.
На Балакирева, талантливейшего композитора, пианиста и дирижера, еще Глинка возлагал большие надежды. Вместе со Стасовым чаще и чаще заходят теперь на огонек к Даргомыжскому эти музыканты.
А однажды следом за ними переступил порог гостиной Александра Сергеевича совсем юный офицер в щегольском мундире, правда, с весьма скромными погонами прапорщика.
- Мусоргский Модест Петрович, - представился гость.
- Добро пожаловать! - радушно приветствовал его хозяин, зорко присматриваясь к юноше. О его выдающемся музыкальном даровании Александр Сергеевич уже слышал от новых своих друзей. - Прошу располагаться, как дома,- ободрительно прибавил он.
Возможно, Даргомыжскому вспомнился тот вечер, когда он сам, почти такой же юный и слепка робеющий, впервые предстал перед Михаилом Глинкой. Кто знает, быть может, именно этот юноша первый переймет от него, Даргомыжского, эстафету и откроет новые пути к музыкальной правде...
Но покамест учителем музыкальной правды единогласно признан Александр Даргомыжский. Крепко надеется на него молодежь и нетерпеливо ждет его новых созданий.
- Не оскудеет наша в вас вера, Александр Сергеевич, - громко басит на всю гостиную Владимир Стасов. - Наперед знаем: в новых своих творениях вы с неподкупной прямотой расскажете о таких сторонах русской жизни, которых никогда еще не касалась рука музыканта.
Даргомыжский лукаво прищурился. Стасов угадал. Почти близки к завершению у Александра Сергеевича новые пьесы, действительно небывалые и по содержанию и по форме.
Началось с того, что Даргомыжский, через мужа сестры Софьи, художника-карикатуриста Николая Александровича Степанова, познакомился с молодым поэтом Василием Степановичем Курочкиным.
В доме Даргомыжских умели ценить юмор, и потому остроумный, язвительный поэт-сатирик завоевал всеобщее расположение. Даже Сергей Николаевич, становившийся с годами все угрюмее, не без охоты слушал колкие экспромты Василия Курочкина. А когда экспромты эти тут же искусно иллюстрировал забавными карикатурами Николай Степанов, одобрительная улыбка нет-нет и проскользнет на суровом лице старшего хозяина дома.
- У Василия Степановича Курочкина на каждом шагу стычки с цензурой, - рассказывал Даргомыжскому Степанов. - Но наш сатирик не смущается духом и обличает уродства российской действительности со смелостью, право, достойной удивления. Недавно, например, в невинных с виду водевильных куплетах он решился посягнуть - страшно сказать - на священные устои самодержавия, сделав мишенью своих сатирических стрел, как ты думаешь, кого? - Символ
Российской империи - двуглавого орла!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37