Потом подольше за­держался в Брюсселе, где познакомился со многими серьез­ными музыкантами. Вручил им изданное в Петербурге соб­рание своих романсов и инструментальных пьес.
- Представь, Михаил Иванович, весьма одобрили и да­же рецензии обо мне печатали.
- Чему ж тут удивляться? Так по заслугам и должно было быть.
- Однако же, когда читал я эти рецензии, все мне чуди­лось между строк какое-то недоумение: вот, мол, в полуди­кой, варварской России, оказывается, есть не только талан­ты божьей милостью, но и ученые музыканты.
- Это у них от неведения: никто по-настоящему не знает России. А иные, по самомнению, и знать не хотят. Впрочем, тут и мы повинны: на европейскую ученость оглядываемся, а сами под спудом свое искусство держим. Давно бы пора Европу с русской музыкой познакомить. Да где, с другой стороны, найдешь просвещенного импресарио?.. Однако это уже вопрос особый. А сейчас рассказывай, каковы показа­лись тебе, Александр Сергеевич, парижские зрелища? - Ми­хаил Глинка испытующе смотрит на друга.
- Не сочти меня, Михаил Иванович, брюзгой, но мнение мое о здешних музыкальных театрах не слишком лестно. Ра­зумею, конечно, не оркестрантов и не певцов, из которых многие выше всяких похвал. А вот оперный репертуар...- Даргомыжский развел руками.
- Ты говоришь об италь­янской или французской опе­ре?
- О той и о другой. Что до итальянцев, скажу откро­венно: их оперы, к примеру, слышанные мною создания Доницетти, показались мне на одно лицо. Точь-в-точь, как монеты или медали, отчека­ненные по единой форме.
- А чем не угодили тебе французы? Помнится, - Глин­ка лукаво прищурился, - еще в недавние годы один мой приятель до небес превозно­сил творения Мейербера!
- Я по-прежнему отдаю должное уму и изобретатель­ности Мейербера. Однако не могу одобрить его страсти к пышным сценам, рассчитан­ным на внешний эффект и весьма далеким от натуры.
- Ну, коли так, то у нас не будет спора.
- Но если договаривать до конца, - разгорячился Дар­гомыжский,- то скажу: мне все кажется, что нынешняя опе­ра Франции похожа на обломки некогда прекрасного храма, пришедшего в запустение. И несет от этих развален затхло­стью и пылью. А жизнь, далеко уйдя вперед, предъявляет к опере новые требования...
И пошел долгий разговор, будто сошлись друзья не в Па­риже, а в родном Петербурге.
Может быть, и на собственную «Эсмеральду» автор, воз­мужав, начал смотреть другими глазами. Во всяком случае, кое-какие грехи, свойственные романтической опере, здесь, в Париже, где все еще она царит, стали яснее самому Дарго­мыжскому.
А все ж неравнодушен сочинитель к своему детищу, к плачевной его судьбе. Бродит по Парижу Александр Сер­геевич, и многое напоминает об Эсмеральде. Вот улицы и площади, где беспечно кружилась под звуки бубна юная цы­ганка. А вот какое-то старинное здание с зарешеченными ок­нами. Может быть, это темница, в которой она томилась?..
А оторвешься от видений да оглянешься вокруг - все, конечно, изменилось в Париже за долгие века. У нынешних правителей Франции один кумир - деньги.
- Здесь, в Париже, асе продается и все покупается! - говорил на днях в одном знакомом Даргомыжскому доме тучный мужчина, оказавшийся блестящим рассказчиком.
- Кто это? - заинтересовался Александр Сергеевич.
- Господин Оноре Бальзак, - ответили ему.
Знакомства Даргомыжского расширялись. Однако боль­ше всего хотелось ему встретиться с Виктором Гюго. Случай вскоре представился. Но знаменитый писатель недавно пере­жил страшное несчастье: его единственная дочь и ее супруг утонули в Сене. Потрясенный отец замкнулся в своем горе. Правда, он нашел в себе силы, чтобы принять русского го­стя. Виктор Гюго охотно запечатлел в его альбоме свой ав­тограф. А серьезный разговор не состоялся. Писатель не за­интересовался русской «Эсмеральдой». Может быть, и сама Эсмеральда уже стала для Гюго далеким прошлым...
Столица Франции готовилась к встрече Нового года. Все­общее внимание было привлечено к эффектным зрелищам, на устройство которых не поскупилась королевская казна:
- Смотрите, как благоденствует Франция!
В витринах магазинов каскады сверкающих драгоценно­стей. В кондитерских, кофейнях, в цветочных магазинах огни не гаснут даже ночью. В театрах и публичных залах откры­лись маскарады. На улицах и площадях пляшут в причуд­ливых одеяниях карнавальные маски...
Даргомыжского наперебой приглашают к себе на ново­годнюю встречу парижские знакомые. Но Александр Сер­геевич встречает Новый год под гостеприимным кровом Ми­хаила Ивановича Глинки.
- С новым счастьем вас, друзья!..
Пенится в узких бокалах, переливаясь через край, шипу­чее шампанское. Тосты следуют за тостами. Весела и ожив­ленна застольная беседа.
- А когда же вы, маэстро, напишете оперу для Франции во французском духе? - спрашивает Глинку кто-то из гос­тей-парижан.- Наши театры, конечно, ее поставят!
- Вы так уверенно говорите за дирекцию Grand Opera? - шутливо отвечает Михаил Иванович. - На вашем ме­сте я бы не стал пророчествовать. Но, - продолжал Глинка уже вполне серьезно, - дело не в парижском театре, а вомне самом. Чем дольше живу я здесь, тем больше убеж­даюсь в том, что я душою русский. Должно быть, мы рож­даемся с этой русской душой в наших снегах. А может быть, - тут Глинка снова озорно улыбнулся, - мы характе­ром схожи с теми медведями, которые, как утверждают иные «знатоки» России, расхаживают по главному проспекту Санкт-Петербурга. Вот и трудно мне подделываться под чу­жой лад... Однако к чему философствовать в новогоднюю ночь? Давайте-ка лучше попляшем!
Тотчас были отодвинуты к стене столы и стулья. Ми­хаил Иванович сел к фортепиано и стал играть танец за танцем.
Танцевали с увлечением. Еще бы! Ведь за роялем сидел сам Михаил Глинка.
Была совсем глухая ночь, когда Даргомыжский покинул его гостеприимный дом. Город спал. На улицах, тихих и без­людных, ничто не напоминало о недавних карнавалах.
Александр Сергеевич не спеша поднялся в свою одинокую мансарду. Зябко повел плечами - давно, должно быть, про­горели в камине последние угли. Спать, однако, не хоте­лось. Не по-ночному свежей и ясной была голова. Взгляд упал на кипу исписанных нотных листов. И, как всегда, Александр Сергеевич искренне удивился: да откуда только они берутся?
А рядом лежал сборник стихотворений Михаила Лермон­това. Вот оно, напоминание о русской действительности! Лермонтова злодейски убили на дуэли, как и Пушкина. «По манию царя» гибнут лучшие надежды России. Вспомнилась последняя встреча с Михаилом Юрьевичем у общих друзей в одну из петербургских весен, перед самым отъездом опаль­ного поэта в ссылку на Кавказ. У распахнутой балконной двери стоял в задумчивости Лермонтов и, глядя на медленно плывущие облака, прочел будто о себе самом только что сло­женное стихотворение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37