По первому впечатленью тут в самом зачатке обреталось ограниченное покамест казнохранилище владелицы, положенное в основу прочих художественных коллекций. На лиловом плюше под зеркальным стеклом навалом и с показной небрежностью грудились всякого рода низменные драгоценности, возможно, и ставшие основным, чисто философским поводом срочной ночной поездки. Тяжелая золотая фурнитура для восточных матрон преклонного возраста, аляповатые цепи и броши, массивные перстни с печатками во вкусе нэповских нуворишей, просто безделушки для утехи ненасытных пальцев ростовщика чванно теснили в угол всякую антикварную серебряную мелочь вроде табакерок вологодского черненья, чарочек со впаянными в донышко монетками, боярских браслетов с цветными по чеканному ободу уральскими камнями: все затейливо перемигивалось, манило руку убедиться, потрогать, взять. Так как ничему здесь в герметически замкнутом подземелье не требовалась охрана, значит, крохотный замочек с ключиком на верхней кромке ящика служил хозяйке некоторым сертификатом достоверности ее псевдосокровищ, что впоследствии тоже помогло Сорокину в разгадке ребуса. Ювелирные изделия, равно и прочие шедевры родятся лишь в жарком и личном поединке мастера с глыбой хаоса, с бездонной глубиной стерильно-чистого бумажного листа или, как в данном случае, с коварным и надменным металлом, из которого чеканится весь инструментарий зла, и нельзя было винить неизвестного и, видимо, неземного автора, который по незнанию тамошнего обычая пользовался в качестве образчика фирменными каталогами придворных поставщиков.
– Ах, всякий пока неразобранный хлам, – обернулась Юлия через плечо в направленье сорокинского взгляда. – Не успела рассовать по шкафам... угодно взглянуть?
Вблизи представшее зрелище просто ослепляло с непривычки, – впрочем, впечатление расточительного множества частично создавалось отражением в полированной крышке стола... И опять почудился режиссеру нарочитый, спасительный беспорядок натюрморта.
Если не считать сдвинутой на край груды антикварных безделушек из кости, нефрита, горного хрусталя, числом не так уж много имелось там музейного добра. Среди чеканного серебра немецкого средневековья и мелкой придворной утвари божественно мерцали, словно звездным светом пропитавшиеся, лиможские эмали... Но не они главенствовали там, а брошенная в глубине, видимая на просвет сквозь позднейшую, вовсе не уместную здесь для крюшона венецианскую чашу с нашлепками цветного стекла, совсем небольшая и пленительная вещица. Сорокин узнал с первого взгляда известную по всем хрестоматиям итальянского Возрожденья золотую двухфигурную солонку работы самого Челлини, настолько невероятную даже среди окружающих чудес, что рука не смела потянуться к ней, чтобы удостовериться в реальности виденья.
– Ничего, не бойтесь, возьмите ее, согрейте в ладони... – откуда-то издалека донесся голос хозяйки. – Можете поласкать ее немножко, Сорокин!
Подчиняясь понудительному толчку под локоть, тот поднял со стола маленькую драгоценность, и тотчас с кисти до самого плеча мускулы напряглись от тяжести, уже не оставлявшей места сомненьям. Однако в намеренья Юлии входило не только сломить недоверие знатока, как будто стоимость материала, потраченного на старинное изделие, может служить сертификатом его подлинности... Нет, плебея приглашали зачерпнуть из Кощеева сундука пригоршню сказочных гульденов и дукатов – с непонятной пока целью понаблюдать сбоку, как подействует на беднягу грузный, сытый, желтый, щекотный холодок. Кстати, при беспредельных теперь возможностях Юлии помянутая вещь одна была там золотая; несмотря на подавленное состояние, гость отметил умеренность хозяйки, но так и не узнал до конца, чего ей это стоило.
– Боже, я узнаю эту вещь, но здесь мне необходимо проснуться. Пардон, у пани Юлии не найдется обыкновенного гвоздя поблизости, чтобы я мог уколоть себя? – фигурально выразил он свое почтительное восхищенье, как будто простой иглы было недостаточно.
– Дублет? – Подразумевалось, что находящаяся в обладании Юлии солонка выглядит не менее достоверно, чем знаменитый венский экземпляр.
Подкупленная таким безоговорочным признаньем, Юлия высокомерно подернула плечом.
– Еще вопрос, которую считать первой. Правда, мою Бенвенуто сделал гораздо позже, уже для Козимо Медичи, зато она и выглядит более зрелым произведением, правда? – Надо полагать, она не пренебрегла удовольствием называть мастера интимно, по имени, как если бы обладание его творением давало право на покровительственную фамильярность. – Обратите внимание: сюжет компактнее, фигуры не расклоняются, не выпадают наружу, трезубец заменен веслом, что придает произведению алгебраичную обобщенность. Таким образом, принадлежавшая когда-то французскому королю является лишь эскизом к моей, куда более совершенной... Вам не кажется, Женя, что эта, которая у вас в руке, гораздо симпатичнее, ведь правда?
Престранное, во всех историях искусств, умолчание о столь первоклассном авторском повторенье Юлия объяснила тем, что втайне сохранявшаяся в роду самой младшей из добрачных дочерей Челлини, Репараты, солонка так и не побывала в сокровищнице флорентийского герцога и тирана, кому предназначалась. Чуть раньше Козимо недоплатил мастеру за Персея и собственный его портрет.
– Вы, конечно, помните, Сорокин, ту великолепную бронзу с эмалированными белками глаз и позолотой на латах?
В ответ на законное сорокинское недоумение, откуда такая глыба золота взялась у обнищавшего к старости Челлини, последовал туманный, из деликатности к гению, намек на темную историю с утайкой папских драгоценностей, стоившей мастеру двухлетнего заключенья в какой-то не менее знаменитой башне. Плотность биографических сведений указывала на старания владелицы сконструировать из эпизодов авторской хроники как бы футляр для своей сомнительной игрушки. Однако очевидная перепутанность подразумеваемых дат, кое-где прямо противоречивших логике событий, указывала на спешку, с какой Юлия готовилась к своему испытанью.
– Что же, как видно, школьница изрядно готовилась к возможному экзамену, – коварно проворковал Сорокин. – Не напомните мне, случайно, который из тогдашних пап застукал старика на хищеньях... Видимо, Климент Седьмой?
– Нет, тогда был уже Павел Третий, – не без заминки отвечала та.
Они пристально глядели в глаза друг дружке, и, кажется, Сорокин сердился на себя, что не может сквозь ил забвенья вспомнить какую-нибудь каверзную подробность из челлиниевской биографии.
– И вы, голубка моя, совершенно уверены, что именно так?
– Вполне... – сказала Юлия уже с мольбой во взгляде не ловить больше, не разрушать ее легенды и вот уже пыталась взяткой купить его молчание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220