Как раз двое у Юлии за спиной беседовали по-немецки о мимолетной заметке в заграничной прессе, где московский корреспондент тоном комического прогноза, вполне всерьез, однако, предсказывал цирковому аттракциону грозную будущность в арсеналах наступающего коммунизма, – но ничье признанье, хотя бы мировое, не могло смягчить ее гнева. Когда же кто-то из старых приятелей отца детским именем назвал ее сбоку, вовсе не обернулась во избежание расспросов о постигшей ее катастрофе, тень которой еще отражалась в ее лице.
Совсем недавно глохла и слепла от ярости, заслонившей все на свете, поостывшая теперь в ноющую потребность отплаты – не сановнику, конечно, занявшему ее тронное место наверху. Сколько же полезных открытий по части мщенья было сделано Юлией за минувшие дни добровольного заточенья! Казалось бы, каким инструментом добраться туда, в середку ангела? Но ведь убойные качества кинжала определяются не только твердостью металла, длиной жала, тонкостью заточки, даже не механическим расчетом лезвия, для лучшего преодоления среды или веществом подсобного действия, заранее нанесенного на режущую поверхность, но в неменьшей степени морально-психологическими обстоятельствами, вроде внезапного удара и выбора самой точки пораженья, откуда орудию легче проникнуть за пределы, обусловленные его техническими параметрами, желательно в самый мозг жертвы. И престранное совпадение, едва подумала о внешнем виде кинжала и подходящей для него руке, тотчас наткнулась взглядом на мелькнувшее в потолке узкое, как бы затесанное лицо. Значит, и он различил ее одновременно, потому что видно было, как дернулись от неприятной неожиданности его усики, и потом произошла стремительная эволюция взаимоотталкиванья, отражавшая механизм их тогдашних, на разрыве остановившихся отношений.
Надо подвести итог чувствам, с какими они сходились в этот раз. Если любая жизнь бывает проникнута одним каким-нибудь стремлением, неизгладимой, до гроба неосознанной тоской иногда, то у режиссера Евгения Оттоновича Сорокина все заключалось в преодоленье той давней, еще киевской травмы; происходившим отсюда ощущеньем неполноценности и мерился масштаб его болезненного самолюбия. На своих кинопремьерах и международных фестивалях, чем ценнее бывали премии и громче аплодисменты, тем унизительнее представали некоторые болезненные видения детства... Нет, не услужливо суетливая при всей громадности, столько конфуза доставлявшая юноше своими ухищрениями нищеты, бестолковая мать, не столь же фантастический отец в портновской жилетке и с чахоточным хвастовством о своей причастности к истории, так как подмастерьем у знаменитого портного принимал участие в сооружении того самого парадного мундира для господина киевского градоначальника, в коем тот совместно с чинами придворного ведомства проносил мимо огорченного государя императора только что подстрелянного Столыпина... Пожалуй, никогда и ни к чему другому в жизни, включая приобретенный впоследствии малолитражный автомобиль, потолок мечтаний советского деятеля на вершине бытия, не питал Сорокин более страстного вожделения, чем к той кондитерской слоеной драгоценности с розовым тюрбаном глазурованных сливок, на которой и был так печально застукан в богатом особняке на Банковой. Юлия всегда понимала, что было бы смертельной обидой Сорокину хоть полусловом обмолвиться про тот смешной, давний, вообще незначащий эпизод: ну чуть у них возникала пауза в разговоре, оба почему-то именно его принимались разглядывать в памяти своей – пристально и по-разному: она – как лакомство, сберегаемое в запасе до поры, он же – как хлыст, которым когда-нибудь его ударят по лицу. Однако имелось нечто, еще более тяготившее знаменитого режиссера, – не одни только черные, сквозь лестничную балюстраду, насмешливые глаза наблюдательной девочки преследовали его всю жизнь, даже не само по себе скрипучее пророчество великого Джузеппе насчет его кинокарьеры, а последующий затем момент, когда стоявшая сзади мать могучим нажимом в затылок сына склонила его к руке парализованного старца. Так сошлось, что уж никак нельзя стало обойтись без поцелуя, которым он, временно бедный, как было сказано о нем, мальчик выручал свою кормившуюся при доме семью, ибо сопротивление, конечно, повлекло бы для нее кучу мелких, нищету усугубляющих бедствий. В конце-то концов не было ничего позорного в помянутом акте почтения к гению, богачу, патриарху, вроде как бы и благодетелю, но в том-то и дело, что сверх заработанного горбом никогда не было получено ни гроша из лобызаемой руки – ни до, ни после погребения в счет совершенного поцелуя. Меж тем настолько сочно, от безвыходного ребячьего усилия, видимо, прозвучал тогда самый чмок, что доселе стоял в ушах и свидетелями был воспринят, если не как присяга на верность уходящей династии, то по меньшей мере как трогательное обещание, чуть выбьется в люди, тотчас поспешить снять на синематографической ленте особо высокохудожественную картину с участием маленькой Юлии, которая к тому времени как раз успеет подрасти. Таким образом, стоявший на краю могилы великий человек, не расходуя основного капитала, оставляемого в наследство обожаемой внучке, дополнительно, чтобы не скучала в жизни, обеспечивал ей вполне радужную, привольную будущность и одновременно творил благотворительное дело, на пьедестал возводя ничтожество из грязи. Юлия сидела на окутанных пледом коленях деда, но отлично запомнившая украденное пирожное, она про тот знаменательный вечер, никак не запечатлевшийся в детской памяти, узнала лишь в преувеличенном пересказе родни и, разумеется, после успешного сорокинского дебюта на развивавшемся тогда кинопоприще. В действительности никакого скрытого механизма не содержалось в мимолетной шутке старика, растолкованной позже в желательном смысле, вдобавок почти никого из свидетелей не оставалось в живых, кроме одного Дюрсо, пожалуй. Сама же Юлия легчайшим намеком, в обстоятельствах крайней нужды не напомнила бы мнимому должнику про взятое обязательство, но, значит, с возрастом, все настойчивее при встречах, читалось в ее лице какое-то затаенное ожидание, приводившее режиссера в исступленье кроткой, причем социально окрашенной ненависти к миллионеру – в первую очередь ухитрившемуся сорвать пожизненный вексель с юнца и оборванца. В конце-то концов последнему ничего не стоило, ибо за казенный счет, оплатить его в общем потоке расхожих фильмов. Неминуемый приговор газет избавил бы Сорокина от повторных попыток. К сожалению, в окружающей действительности не обреталось роли, мало-мальски, чтобы посмешища не получилось, подходящей к царственно-статуарной конституции актрисы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220
Совсем недавно глохла и слепла от ярости, заслонившей все на свете, поостывшая теперь в ноющую потребность отплаты – не сановнику, конечно, занявшему ее тронное место наверху. Сколько же полезных открытий по части мщенья было сделано Юлией за минувшие дни добровольного заточенья! Казалось бы, каким инструментом добраться туда, в середку ангела? Но ведь убойные качества кинжала определяются не только твердостью металла, длиной жала, тонкостью заточки, даже не механическим расчетом лезвия, для лучшего преодоления среды или веществом подсобного действия, заранее нанесенного на режущую поверхность, но в неменьшей степени морально-психологическими обстоятельствами, вроде внезапного удара и выбора самой точки пораженья, откуда орудию легче проникнуть за пределы, обусловленные его техническими параметрами, желательно в самый мозг жертвы. И престранное совпадение, едва подумала о внешнем виде кинжала и подходящей для него руке, тотчас наткнулась взглядом на мелькнувшее в потолке узкое, как бы затесанное лицо. Значит, и он различил ее одновременно, потому что видно было, как дернулись от неприятной неожиданности его усики, и потом произошла стремительная эволюция взаимоотталкиванья, отражавшая механизм их тогдашних, на разрыве остановившихся отношений.
Надо подвести итог чувствам, с какими они сходились в этот раз. Если любая жизнь бывает проникнута одним каким-нибудь стремлением, неизгладимой, до гроба неосознанной тоской иногда, то у режиссера Евгения Оттоновича Сорокина все заключалось в преодоленье той давней, еще киевской травмы; происходившим отсюда ощущеньем неполноценности и мерился масштаб его болезненного самолюбия. На своих кинопремьерах и международных фестивалях, чем ценнее бывали премии и громче аплодисменты, тем унизительнее представали некоторые болезненные видения детства... Нет, не услужливо суетливая при всей громадности, столько конфуза доставлявшая юноше своими ухищрениями нищеты, бестолковая мать, не столь же фантастический отец в портновской жилетке и с чахоточным хвастовством о своей причастности к истории, так как подмастерьем у знаменитого портного принимал участие в сооружении того самого парадного мундира для господина киевского градоначальника, в коем тот совместно с чинами придворного ведомства проносил мимо огорченного государя императора только что подстрелянного Столыпина... Пожалуй, никогда и ни к чему другому в жизни, включая приобретенный впоследствии малолитражный автомобиль, потолок мечтаний советского деятеля на вершине бытия, не питал Сорокин более страстного вожделения, чем к той кондитерской слоеной драгоценности с розовым тюрбаном глазурованных сливок, на которой и был так печально застукан в богатом особняке на Банковой. Юлия всегда понимала, что было бы смертельной обидой Сорокину хоть полусловом обмолвиться про тот смешной, давний, вообще незначащий эпизод: ну чуть у них возникала пауза в разговоре, оба почему-то именно его принимались разглядывать в памяти своей – пристально и по-разному: она – как лакомство, сберегаемое в запасе до поры, он же – как хлыст, которым когда-нибудь его ударят по лицу. Однако имелось нечто, еще более тяготившее знаменитого режиссера, – не одни только черные, сквозь лестничную балюстраду, насмешливые глаза наблюдательной девочки преследовали его всю жизнь, даже не само по себе скрипучее пророчество великого Джузеппе насчет его кинокарьеры, а последующий затем момент, когда стоявшая сзади мать могучим нажимом в затылок сына склонила его к руке парализованного старца. Так сошлось, что уж никак нельзя стало обойтись без поцелуя, которым он, временно бедный, как было сказано о нем, мальчик выручал свою кормившуюся при доме семью, ибо сопротивление, конечно, повлекло бы для нее кучу мелких, нищету усугубляющих бедствий. В конце-то концов не было ничего позорного в помянутом акте почтения к гению, богачу, патриарху, вроде как бы и благодетелю, но в том-то и дело, что сверх заработанного горбом никогда не было получено ни гроша из лобызаемой руки – ни до, ни после погребения в счет совершенного поцелуя. Меж тем настолько сочно, от безвыходного ребячьего усилия, видимо, прозвучал тогда самый чмок, что доселе стоял в ушах и свидетелями был воспринят, если не как присяга на верность уходящей династии, то по меньшей мере как трогательное обещание, чуть выбьется в люди, тотчас поспешить снять на синематографической ленте особо высокохудожественную картину с участием маленькой Юлии, которая к тому времени как раз успеет подрасти. Таким образом, стоявший на краю могилы великий человек, не расходуя основного капитала, оставляемого в наследство обожаемой внучке, дополнительно, чтобы не скучала в жизни, обеспечивал ей вполне радужную, привольную будущность и одновременно творил благотворительное дело, на пьедестал возводя ничтожество из грязи. Юлия сидела на окутанных пледом коленях деда, но отлично запомнившая украденное пирожное, она про тот знаменательный вечер, никак не запечатлевшийся в детской памяти, узнала лишь в преувеличенном пересказе родни и, разумеется, после успешного сорокинского дебюта на развивавшемся тогда кинопоприще. В действительности никакого скрытого механизма не содержалось в мимолетной шутке старика, растолкованной позже в желательном смысле, вдобавок почти никого из свидетелей не оставалось в живых, кроме одного Дюрсо, пожалуй. Сама же Юлия легчайшим намеком, в обстоятельствах крайней нужды не напомнила бы мнимому должнику про взятое обязательство, но, значит, с возрастом, все настойчивее при встречах, читалось в ее лице какое-то затаенное ожидание, приводившее режиссера в исступленье кроткой, причем социально окрашенной ненависти к миллионеру – в первую очередь ухитрившемуся сорвать пожизненный вексель с юнца и оборванца. В конце-то концов последнему ничего не стоило, ибо за казенный счет, оплатить его в общем потоке расхожих фильмов. Неминуемый приговор газет избавил бы Сорокина от повторных попыток. К сожалению, в окружающей действительности не обреталось роли, мало-мальски, чтобы посмешища не получилось, подходящей к царственно-статуарной конституции актрисы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220