.. не пропускал ни одного ее вечера...» (А. Н. Муравьев). Вот - в доме Грибоедова на Новин­ской площади, среди поэтов и музыкантов: Александра Алябьева, Вильгельма Кюхельбекера, Михаила Виельгорского, Алексея Верстовского...
Несмотря на юный возраст, Одоевский - уже глубо­кообразованный музыкант, без труда читающий с листа и исполняющий самые сложные произведения. Его ум, художественное чутье будущего выдающегося критика, основоположника классического музыковедения в Рос­сии, уже сейчас заставляют прислушиваться к его вы­сказываниям и советам, дорожить его мнением.
Общаясь с подающими надежды музыкантами, впер­вые Одоевский понимает возрастающее значение совре­менной ему молодой русской музыки, он не может сми­риться с пренебрежением к ней, свойственным высшей аристократии: «По старинному пристрастию к иностран­цам, - пишет он в 1825 году, - эти люди не могут поверить, что русский может написать такую симфонию, ка­кова, например, симфония гр. Виельгорского; не могут понять, к какому роду музыки относятся кантаты Верстовского; не постигают, что оперы Алябьева ничем не хуже французских комических опер».
Одоевский детально описывает театрализованное представление «Черной шали» Верстовского. Он видел в творчестве молодого композитора и яркий националь­ный характер, и сильные проявления чувств, и новизну музыкального мышления, и, кроме того, простоту и вы­разительность.
По случаю открытия Большого театра Одоевский выступает со статьей «Петровский театр», где востор­женно отзывается о музыке Алябьева и Верстовского, написанной к этому торжеству.
Статьи в «Вестнике Европы» и затем в «Московском телеграфе» Н. Полевого, где он становится руководите­лем отдела музыкального фельетона, привлекают вни­мание к имени Одоевского, выделяют его среди музы­кальных критиков Москвы.
Одоевский пробует свои силы и как композитор - сочиняет музыку к водевилям, идущим на сцене Боль­шого театра.
События 14 декабря на Сенатской площади и после­довавшие за ними репрессии положили конец и изда­нию «Мнемозины», и Обществу любомудрия. «Живо помню, как после этого несчастного числа князь Одоев­ский нас созвал и с особенной торжественностью пре­дал огню в своем камине и устав и протоколы нашего Общества любомудрия», - пишет Кошелев. А вот сви­детельство Е.Д. Львовой: «Владимир... был сумрачен, но спокоен, только говорил, что заготовил себе мед­вежьи шубу и сапоги на случай дальнего путешествия. Однако его не тронули».
«Время фантазии прошло; дорого заплатили мы ей за нашу к ней доверенность» - так прозвучат отголо­ски юности Одоевского в «Русских ночах».
Впоследствии он будет много хлопотать по де­лам Александра Одоевского и Вильгельма Кюхельбе­кера...
С переездом Одоевского в Петербург в 1826 году свя­заны его женитьба и поступление на государственную службу - в министерство внутренних дел (комитет иностранной цензуры). Одоевский будет занимать так­же должности помощника директора Публичной биб­лиотеки и директора Румянцевского музея, примет уча­стие в создании Русского музыкального общества и пер­вых в России консерваторий - Петербургской и Мос­ковской.
Современники утверждали, что в Петербурге в те годы существовало четыре знаменитых дома: Олени­ных, Карамзиных, Виельгорских и Одоевских. Недаром Шевырев обмолвился, что вся русская литература очу­тилась на диване у Одоевского.
В доме Одоевского «сходились веселый Пушкин и отец Иакинф с китайскими, сузившимися глазками, толстый путешественник, тяжелый немец - барон Шиллинг, возвратившийся из Сибири, и живая, мило­видная графиня Ростопчина, Глинка и профессор химии Гесс, Лермонтов и неуклюжий, но многознающий архео­лог Сахаров, Крылов, Жуковский, Вяземский были по­стоянными посетителями. Здесь впервые явился на сце­ну большого света и Гоголь...» - вспоминал М.П. По­годин. «Глинка расспрашивал графа Виельгорского про разрешение контрапунктных задач; Даргомыжский за­мышлял новую оперу и мечтал о либреттисте. Тут пре­бывали все начинающие и подвизающиеся в области науки и искусства - и посреди их хозяин дома то при­слушивался к разговору, то поощрял дебютанта, то ти­хим своим добросердечным голосом делал свои замечания, всегда исполненные знания и незлобия», - вторит ему В.А. Соллогуб.
Когда произошло знакомство Одоевского с Глинкой, им обоим было по двадцать два года. И хотя Глинка в то время еще был малоизвестным композитором, Одо­евский очень скоро оценил его выдающееся дарова­ние. Дружба между ними завязалась сразу и на всю жизнь.
Попав в дом Одоевского, Михаил Иванович Глинка очутился в самом центре музыкальной жизни. Он лю­бил в этом доме сесть за орган и часами музицировать. Много времени проводили Одоевский и Глинка в бесе­дах о развивающейся русской музыке.
Вернувшись из-за границы в 1834 году, Глинка сра­зу же навестил друга. Он был буквально начинен мо­тивами, вариациями, и ему хотелось скорее перенести их на нотную бумагу. Вначале он намеревался создать лишь сценическую ораторию на тему «Иван Сусанин». Одоевский писал В.В. Стасову: «...он хотел ограничить­ся лишь тремя картинами: сельской сценой, сценой польской и окончательным торжеством. В этом виде с первого раза проиграл он мне всю оперу, рассказывал содержание, припевая и импровизируя, чего недоста­вало на листках».
Итак, музыка оперы уже появилась, а либретто еще не существовало. Одоевский развернул бурную дея­тельность, похожую на хлопоты Аксакова о либретто для первой оперы Верстовского. Разница заключалась в том, что Аксаков сам поначалу принялся сочинять либретто, а универсальный Одоевский, писавший и му­зыку, и статьи о музыке, и прозу, единственное, чего не захотел пробовать, - это создать либретто в стихах.
Сам Одоевский либретто писать не собирался, но приложил уйму энергии, чтобы оно было создано во что бы то ни стало.
Однако, несмотря на кипучую деятельность Одоев­ского, получить либретто оказалось куда сложнее, чем предполагали. После долгих переговоров, обсуждений, споров либретто наконец согласился написать барон Е.Ф. Розен, но при этом Одоевскому пришлось помочь ему, проставив ударения на нотах.
«Вот как это происходило, - рассказывает Одоев­ский, - я брал мелодию Глинки, одноголосную или мно­гоголосную, и, соображаясь с его намерениями, выстав­лял ударения на нотах, стараясь дать метру какой-ни­будь возможный образ и стараясь сохранить все мело­дические изгибы, словом, обращаясь с ним, как с ред­ким нежным цветком, где дорог каждый лепесток, каж­дый пестик, каждая пылинка».
Но участие Одоевского в создании «первой русской оперы» этим не ограничилось. «Считаю одной из счаст­ливейших минут в моей жизни, - писал он Стасову, - когда мне удалось убедить Глинку, что хоры могут быть выведены из избитой итальянской колеи, быть от­дельным драматическим лицом, имеющим свои страсти, свои порывы, свой язык.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40