Большие споры шли вокруг того, надо ли вносить ее на ночь в дом или же давать промерзнуть ночью и оттаять днем. Мистер Боун считал, что рыба должна промерзнуть, а потом оттаять – тогда в мясе сохраняется больше соку.
– А впрочем, какая разница? – заметил он. – Когда у нас Тресковое рождество, все такие голодные, что любая еда кажется вкусной. Голод – лучший повар, голод – лучшая приправа.
Ну, что тут можно сказать – разве что «угу» да погладить яйцо, лежавшее в кармане. Гиллон еще никогда в жизни не был таким голодным. От голода у него все мешалось в голове.
Придя домой, он положил яйцо на стол.
– Будьте любезны, опустите это яйцо на четыре минуты в кипящую воду. И дайте мне, пожалуйста, немного соли и кусочек масла и еще два ломтя свежего хлеба.
– О, да, конечно, сэр. – Мэгги не привыкла, чтобы ею так командовали. – А где ты раздобыл яйцо?
– Купил.
– Только деньги зря транжиришь. Где же?
– В Обираловке.
– Чистейшее транжирство. Должно быть, взяли за него полпенни? – Она поставила воду на огонь. – Одно яйцо… И смеялись же, наверно, там над тобой.
– Смеялись, но, скажем прямо, недолго, – заметил Гиллон. «До чего же небрежно она обходится с яйцом, – подумал он. – Швырнула его в воду, точно картофелину».
– Послушай, это все-таки яйцо! – оказал он ей. Уж очень ему хотелось, чтоб оно было сварено как следует. У него даже скулы свело от желания. Их, пожалуй, и не разожмешь когда надо будет. – А часы у тебя есть?
– Раз надо варить четыре минуты, четыре минуты я и буду варить, – заявила Мэгги. – Кого же ты там приструнил внизу – молодого толстяка?
Гиллон кивнул.
– О, господи, даже я могла бы заставить его заткнуться, – оказала она. И сразу отняла у него ощущение пусть маленькой, но все же победы, которую он утром одержал.
– Лучше бы все-таки у тебя были часы.
– Да ладно. Расскажи-ка лучше, каково это – не работать в шахте и разгуливать по городу, точно барин?
– Неплохо. Совсем неплохо. Вполне подходяще для человека моих лет.
Она решила поддразнить его.
– Может, уйти на покой подумываете?
– Подумываю.
– А мне так сдается, что ты еще лет двадцать будешь трубить. У нас тут есть такие, которым уже по шестьдесят, а они все еще в шахте работают.
Мысль о том, что еще двадцать лет – до шестидесяти – корпеть в шахте, привела его в уныние. Нельзя посвятить этому всю жизнь, как бы отчаянно плохо ни складывались обстоятельства.
– Четыре минуты наверняка прошли, мисс.
Она даже бровью не повела.
– И на что же ты растранжирил время? Наверно, сидел там внизу с Селкёрком и рассуждал про коммунизм.
– Говорят: «потратил время». Кстати, насчет времени…
– Камероны ничего не тратят зря. И не транжирят.
– И толкуем мы с Селкёрком не о коммунизме, а о существующем порядке. И о перераспределении богатства.
– Но вы же говорите об изменении существующего порядка, верно?
– Совершенно верно.
– Так это и есть коммунизм.
– Четыре минуты! – резко прервал ее Гиллон. – Четыре минуты уже прошли.
Она постучала по яйцу и снова опустила его в кипящую воду.
– Положить существующий порядок на лопатки можно, только если вести игру по его же правилам, – сказала Мэгги. – Так, как делаем мы.
Гиллон посмотрел на нее.
– Мы? – саркастически переспросил он. – Я сижу тут дурак дураком и волнуюсь по поводу какого-то яйца, а ты говоришь, что мы побеждаем.
– Ага. Побеждаем.
Она голой рукой вынула яйцо из кипятка. Гиллон всегда поражался тому, как она голой рукой могла ворошить в очаге уголь. «Неужели тебе не больно?» – опросил он ее как-то раз. «Конечно, больно. Ну и что?» С тех пор он больше ее об этом не спрашивал.
Она срезала верхушку с яйца и аккуратно очистила его от скорлупы. Затем она обмазала маслом подрагивающую белую массу, посыпала солью и встала у стола, как принято в Питманго. Яйцо было сварено идеально.
– Почему ты должен есть яйцо, а другие – нет?
Его ложка, уже готовая вонзиться в яичный желток, в самую сердцевину яичной вселенной, замерла.
– Потому что я голоден, – сказал Гиллон. – Потому что я ужасно голоден. Потому что мне необходимо это яйцо.
– А ты думаешь, они не голодны?
«Нет, не позволю я ей испортить мне удовольствие», – сказал он себе.
Ложка врезалась в яйцо, и золотистый протеин словно сам собой вытек на дно чашки. Мэгги подогрела чашку и мазнула по хлебу скудным шахтерским маслом; Гиллон смешал их вместе – горячее яйцо и добрый хлеб – и стал есть. Потом он, как собака, вылизал чашку. Уж очень вкусны были остатки желтка и последние крохи хлеба.
– Ну как – лучше теперь?
– Да, гораздо лучше. Я должен был это съесть. – Он повернулся к ней. – Нет, нисколько мне не лучше, и ты это знаешь. Живот я свой ублажил, а чувствую себя препогано, точно я что-то украл.
Мэгги положила руку ему на плечо.
– Ладно уж, я все понимаю, – сказала она. – И я рада, что ты съел яйцо.
– Почему же ты мне этого раньше не сказала, чтобы мне было легче?
Она пожала плечами, взяла его чашку и отвернулась.
– Не знаю. Просто у нас так не заведено.
– Ты и детей не научила быть добрыми.
– Да как же я могла их научить, если сама не умею?
Теперь ему надо было бы обнять ее, но что-то мешало. Сам-то он не лучше нее, подумал Гиллон, просто он умеет лучше это скрывать. Он смотрел, как она мыла чашку, – хорошо, что она решила вымыть ее: не надо, чтобы мальчики, вернувшись из шахты, увидели следы его пиршества. Сейчас они, наверно, едят там, в шахте, свой хлеб и запивают его холодным чаем. Он встал в дверях.
– Так каким же это образом мы побеждаем?
– Побеждаем – и все.
– Но каким образом, черт побери? – крикнул он. – Ты говоришь, что мы не углекопы, хоть и рубим уголь, а мы его все рубим и рубим. Только и знаем, что рубить уголь. Когда же этому будет конец?
– Я не знаю.
– Ты вот говоришь, у тебя есть какой-то удивительный план, великий план, который позволит нам обогнать всех. Когда же этот твой план начнет осуществляться?
– Закрой дверь. Подойди сюда и отодвинь кровать.
Они вместе отодвинули кровать, приподняли камень и вынули из-под него копилку. Достав ключик, висевший у нее на шейной цепочке, Мэгги открыла железный ящик. Он оказался на три четверти полон шиллингов, крон и фунтов.
– Этакая куча денег, – наконец произнес Гиллон.
– Большущая.
– Почему же ты нам-то ничего не говорила?
– Потому что я боялась, как бы вы не стали мне меньше давать.
– Мальчики ходят совсем голодные.
– Не голоднее всех остальных, которые в шахте работают. Я приобрела опцион на покупку одного предприятия, и на это понадобятся все деньги, какие у нас есть. Мы теперь уже не можем ни передумать, ни отступить.
Они снова уложили в яму копилку.
Вот ведь какая ирония судьбы, думал Гиллон: теперь, когда большая часть его жизни уже позади, загублена, растрачена под землей, он станет собственником, капиталистом, а ему больше всего на свете хотелось пойти сейчас вниз (он был уверен, что Селкёрк уже на ногах, и притом трезвый), – пойти и потолковать про Генри Джорджа и его теорию ликвидации собственности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
– А впрочем, какая разница? – заметил он. – Когда у нас Тресковое рождество, все такие голодные, что любая еда кажется вкусной. Голод – лучший повар, голод – лучшая приправа.
Ну, что тут можно сказать – разве что «угу» да погладить яйцо, лежавшее в кармане. Гиллон еще никогда в жизни не был таким голодным. От голода у него все мешалось в голове.
Придя домой, он положил яйцо на стол.
– Будьте любезны, опустите это яйцо на четыре минуты в кипящую воду. И дайте мне, пожалуйста, немного соли и кусочек масла и еще два ломтя свежего хлеба.
– О, да, конечно, сэр. – Мэгги не привыкла, чтобы ею так командовали. – А где ты раздобыл яйцо?
– Купил.
– Только деньги зря транжиришь. Где же?
– В Обираловке.
– Чистейшее транжирство. Должно быть, взяли за него полпенни? – Она поставила воду на огонь. – Одно яйцо… И смеялись же, наверно, там над тобой.
– Смеялись, но, скажем прямо, недолго, – заметил Гиллон. «До чего же небрежно она обходится с яйцом, – подумал он. – Швырнула его в воду, точно картофелину».
– Послушай, это все-таки яйцо! – оказал он ей. Уж очень ему хотелось, чтоб оно было сварено как следует. У него даже скулы свело от желания. Их, пожалуй, и не разожмешь когда надо будет. – А часы у тебя есть?
– Раз надо варить четыре минуты, четыре минуты я и буду варить, – заявила Мэгги. – Кого же ты там приструнил внизу – молодого толстяка?
Гиллон кивнул.
– О, господи, даже я могла бы заставить его заткнуться, – оказала она. И сразу отняла у него ощущение пусть маленькой, но все же победы, которую он утром одержал.
– Лучше бы все-таки у тебя были часы.
– Да ладно. Расскажи-ка лучше, каково это – не работать в шахте и разгуливать по городу, точно барин?
– Неплохо. Совсем неплохо. Вполне подходяще для человека моих лет.
Она решила поддразнить его.
– Может, уйти на покой подумываете?
– Подумываю.
– А мне так сдается, что ты еще лет двадцать будешь трубить. У нас тут есть такие, которым уже по шестьдесят, а они все еще в шахте работают.
Мысль о том, что еще двадцать лет – до шестидесяти – корпеть в шахте, привела его в уныние. Нельзя посвятить этому всю жизнь, как бы отчаянно плохо ни складывались обстоятельства.
– Четыре минуты наверняка прошли, мисс.
Она даже бровью не повела.
– И на что же ты растранжирил время? Наверно, сидел там внизу с Селкёрком и рассуждал про коммунизм.
– Говорят: «потратил время». Кстати, насчет времени…
– Камероны ничего не тратят зря. И не транжирят.
– И толкуем мы с Селкёрком не о коммунизме, а о существующем порядке. И о перераспределении богатства.
– Но вы же говорите об изменении существующего порядка, верно?
– Совершенно верно.
– Так это и есть коммунизм.
– Четыре минуты! – резко прервал ее Гиллон. – Четыре минуты уже прошли.
Она постучала по яйцу и снова опустила его в кипящую воду.
– Положить существующий порядок на лопатки можно, только если вести игру по его же правилам, – сказала Мэгги. – Так, как делаем мы.
Гиллон посмотрел на нее.
– Мы? – саркастически переспросил он. – Я сижу тут дурак дураком и волнуюсь по поводу какого-то яйца, а ты говоришь, что мы побеждаем.
– Ага. Побеждаем.
Она голой рукой вынула яйцо из кипятка. Гиллон всегда поражался тому, как она голой рукой могла ворошить в очаге уголь. «Неужели тебе не больно?» – опросил он ее как-то раз. «Конечно, больно. Ну и что?» С тех пор он больше ее об этом не спрашивал.
Она срезала верхушку с яйца и аккуратно очистила его от скорлупы. Затем она обмазала маслом подрагивающую белую массу, посыпала солью и встала у стола, как принято в Питманго. Яйцо было сварено идеально.
– Почему ты должен есть яйцо, а другие – нет?
Его ложка, уже готовая вонзиться в яичный желток, в самую сердцевину яичной вселенной, замерла.
– Потому что я голоден, – сказал Гиллон. – Потому что я ужасно голоден. Потому что мне необходимо это яйцо.
– А ты думаешь, они не голодны?
«Нет, не позволю я ей испортить мне удовольствие», – сказал он себе.
Ложка врезалась в яйцо, и золотистый протеин словно сам собой вытек на дно чашки. Мэгги подогрела чашку и мазнула по хлебу скудным шахтерским маслом; Гиллон смешал их вместе – горячее яйцо и добрый хлеб – и стал есть. Потом он, как собака, вылизал чашку. Уж очень вкусны были остатки желтка и последние крохи хлеба.
– Ну как – лучше теперь?
– Да, гораздо лучше. Я должен был это съесть. – Он повернулся к ней. – Нет, нисколько мне не лучше, и ты это знаешь. Живот я свой ублажил, а чувствую себя препогано, точно я что-то украл.
Мэгги положила руку ему на плечо.
– Ладно уж, я все понимаю, – сказала она. – И я рада, что ты съел яйцо.
– Почему же ты мне этого раньше не сказала, чтобы мне было легче?
Она пожала плечами, взяла его чашку и отвернулась.
– Не знаю. Просто у нас так не заведено.
– Ты и детей не научила быть добрыми.
– Да как же я могла их научить, если сама не умею?
Теперь ему надо было бы обнять ее, но что-то мешало. Сам-то он не лучше нее, подумал Гиллон, просто он умеет лучше это скрывать. Он смотрел, как она мыла чашку, – хорошо, что она решила вымыть ее: не надо, чтобы мальчики, вернувшись из шахты, увидели следы его пиршества. Сейчас они, наверно, едят там, в шахте, свой хлеб и запивают его холодным чаем. Он встал в дверях.
– Так каким же это образом мы побеждаем?
– Побеждаем – и все.
– Но каким образом, черт побери? – крикнул он. – Ты говоришь, что мы не углекопы, хоть и рубим уголь, а мы его все рубим и рубим. Только и знаем, что рубить уголь. Когда же этому будет конец?
– Я не знаю.
– Ты вот говоришь, у тебя есть какой-то удивительный план, великий план, который позволит нам обогнать всех. Когда же этот твой план начнет осуществляться?
– Закрой дверь. Подойди сюда и отодвинь кровать.
Они вместе отодвинули кровать, приподняли камень и вынули из-под него копилку. Достав ключик, висевший у нее на шейной цепочке, Мэгги открыла железный ящик. Он оказался на три четверти полон шиллингов, крон и фунтов.
– Этакая куча денег, – наконец произнес Гиллон.
– Большущая.
– Почему же ты нам-то ничего не говорила?
– Потому что я боялась, как бы вы не стали мне меньше давать.
– Мальчики ходят совсем голодные.
– Не голоднее всех остальных, которые в шахте работают. Я приобрела опцион на покупку одного предприятия, и на это понадобятся все деньги, какие у нас есть. Мы теперь уже не можем ни передумать, ни отступить.
Они снова уложили в яму копилку.
Вот ведь какая ирония судьбы, думал Гиллон: теперь, когда большая часть его жизни уже позади, загублена, растрачена под землей, он станет собственником, капиталистом, а ему больше всего на свете хотелось пойти сейчас вниз (он был уверен, что Селкёрк уже на ногах, и притом трезвый), – пойти и потолковать про Генри Джорджа и его теорию ликвидации собственности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140