Ему нет и сорока, а он уже двадцать девять лет провел под землей, и спина его согнулась, плечи ссутулились, ноги скривились колесом, лицо покрылось татуировкой – все в синеватых прожилках, в порезах и шрамах, куда набилась угольная пыль. Углекоп, угольный крот, который так и умрет в шахте, как умирали раньше рабы-углекопы, прикованные цепью в забое.
– Крепкий народ.
– Я знаю. Вот почему я и могу поехать и добыть себе…
– Кого-то получше нас, да? Мы для тебя слишком плохи, да? Чем же мы не вышли?
Она быстро пересекла комнату и потянула его за собой к окну. Последние углекопы проходили по улице.
– Посмотри на них. – Она была зла на него.
– Чем же они не вышли?
– Не люди, а какие-то обрубки – черные, кряжистые, они только и годны на то, чтоб рубить уголь. Мне такой не нужен. Черномазые карлики, всю жизнь копошатся в земле, точно черви. Или кроты.
– Но это же твои, кровные.
– Углекопы – это написано у них на лице. И говорят они, как углекопы. Они же языка своей королевы не знают. Не хочу я такого.
– Они говорят на том языке, на каком говорят у них в краю! – прикрикнул на нее отец. – Это все же лучше, чем подражать всяким пришлым, как некоторые.
– У них в краю! – Она презрительно фыркнула. – Да их даже в Эдинбурге не понимают. Нет, я такого не хочу. У меня будет муж, которого поймут и в Лондоне.
– Ох, и здорово же! – сказал он и захлопнул окно. Теперь ему придется бегом бежать, чтобы не опоздать к спуску последней клети. Он начал собирать свой инструмент, но расстаться с ней на такой ноте ему не хотелось.
– Ну, чего мы так распалились? – сказал он. Он уже успокоился. За это она тоже любила его: он не умел подолгу гневаться или таить злобу, всегда старался сгладить размолвку. Вот и сейчас он наверняка обнял бы ее, если бы на ней было что-то надето поверх сорочки. – Ну, чего мы раскричались друг на друга после такого пира, который ты мне устроила? Ты, значит, уезжаешь, ага?
– Да.
– Ты что же, теперь и «ага» говорить не будешь?
– Не буду, если спохвачусь вовремя.
Ему надо было идти, потому что за опоздание наказывали: десять минут опоздания стоили целого часа работы, – но он хотел знать.
– Мэг! Мэгги!
– Да?
– Почему ты такая, Мэг, что на тебя нашло?
– Сама не знаю. Просто я хочу чего-то лучшего. Разве это плохо?
Опять она его обидела. Он гордился своей трудной жизнью, гордился тем, что стал уважаемым человеком в шахтерском поселке, а теперь его единственное дитя смотрело на него сверху вниз и презирало за ту жизнь, которую он вел.
– Послушай, папаня, послушай. – Она взяла его шершавую черную руку в свои ладони, чего до сих пор, насколько помнится, ни разу не делала. – Ты рассказывал мне как-то про рыб, которые возвращаются в родные места, и ничто не в силах остановить их, если они туда двинулись, – туда и только туда, потому что там самое подходящее место выращивать мальков?
– Это угри, что ли?
– Нет, не угри, другая рыба.
– Лосойсь?
– Ага, лосось. Лосось, папаня.
– А для меня – лосойсь. И всегда будет лосойсь. Я все-таки шотландец, а не какой-нибудь там чертов англичанин.
– Ну, как хочешь. – Она провела пальцами по волоскам на тыльной стороне его руки – они были жесткие, точно щетка. – Да, вот я такая, папаня. Я как эта рыба. Это сидит во мне, папаня. Я должна ехать, понимаешь?
Он поднялся со стула. Ему еще надо было положить в запальницу маленькие черные заряды, которые он накануне набил порохом, и тогда он мог идти.
– А что, если я не разрешу тебе?
Она пересекла комнату и поцеловала отца прямо в губы – это получилось как-то само собой, неожиданно для обоих.
– Ты же знаешь: я все равно поеду.
Он вдруг застеснялся и отстранился от нее. К таким проявлениям чувств в Питманго не привыкли.
– Что ж, желаю тебе счастья в таком случае. Только не забывай одного, – сказал отец. – Можешь выходить замуж за чужака, пожалуйста, но никогда не отрекайся от своих кровных. В конце концов, это все, что у тебя есть. Смотри. Никогда не забывай этого, Мэгги. Никогда не отрекайся от своих кровных.
Он шагнул за дверь, даже не обернувшись, и побежал по улице. Она проводила его взглядом до конца ряда, как называют улицы в Питманго, затем дальше, пока он не свернул на Тропу углекопов, которая вела вниз, прямо к шахте. Теперь поселок из черного уже стал серым.
Она надела жакетку и подошла к зеркальцу, висевшему у окна. Жакетка сидела отлично, и лицо, глянувшее на Мэгги из зеркальца, не разочаровало ее. Она бы, конечно, предпочла, чтобы оно было не такое загорелое и худенькое, но подбородок был твердый, губы красиво обрисованы – нечто весьма необычное в Питманго, – широко посаженные глаза хоть и черные, но с огоньком, а волосы густые и блестящие. Словом, судьба не так уж плохо одарила ее, что правда, то правда. Никто ей этого не говорил, но она сама знала. В зеркальце появилась ее мать – она стояла на пороге и смотрела.
– Вот чего я не пойму, так не пойму, – сказала мать, – ну, что ты из себя воображаешь?
Что на это ответить? Она не знала. На улице стояло несколько пони, почти ослепших от работы в шахте, – они дожидались мальчика, который поведет их пастись на пустошь.
– Видишь ли, – сказала она матери. – На свете есть лошади, которые работают в шахте, и есть скакуны. Так вот я хочу стать скаковой лошадью.
Один из Хоуповых детишек играл на улице, пытаясь вылепить бабу из снега, пока он не почернел. Мэгги окликнула мальчика и дала ему полпенни, чтобы он сбегал к мистеру Джаппу и попросил его подъехать за ней на фургоне.
– Никак ты не возьмешь в толк, что какая ты есть, такая уж и есть, – сказала ей мать. – Половина у тебя от Драмов, половина от Хоупов. И чего я никак не пойму, зачем это скакуну портить свою родословную с тобой.
Неглупая у нее мать. Толстая и неряшливая, но неглупая.
– Любая женщина может заарканить любого мужчину, – сказала Мэгги, – если только с умом за это взяться. Посмотри на себя.
– Не забудь, что твой дед был рабом и носил железный ошейник. Правда, никто и не даст тебе про это забыть, можешь не сомневаться.
Мать с улыбкой смотрела на нее. Мэгги улыбнулась.
– Да, такая у нас с тобой кровь. Но кровь моего мужа не будет такой. И кровь моих детей тоже такой не будет.
Мэгги укладывала последние вещи в саквояж. Она терпеть не могла этот саквояж – его шершавую поверхность, его вид, его запах. От него пахло угольной пылью и шахтой. Это было единственное слабое звено в ее снаряжении. Если бы она могла распроститься и с ним, тогда она бы полностью все отрезала – все связи с поселком, но ей не хватило для этого фунта, и вот теперь кусочек Питманго будет всегда с ней, куда бы она ни поехала. Она слышала, как мистер Джапп понукал лошадь, подгоняя ее вверх по скользкому склону из Нижнего Питманго. Пора было двигаться в путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
– Крепкий народ.
– Я знаю. Вот почему я и могу поехать и добыть себе…
– Кого-то получше нас, да? Мы для тебя слишком плохи, да? Чем же мы не вышли?
Она быстро пересекла комнату и потянула его за собой к окну. Последние углекопы проходили по улице.
– Посмотри на них. – Она была зла на него.
– Чем же они не вышли?
– Не люди, а какие-то обрубки – черные, кряжистые, они только и годны на то, чтоб рубить уголь. Мне такой не нужен. Черномазые карлики, всю жизнь копошатся в земле, точно черви. Или кроты.
– Но это же твои, кровные.
– Углекопы – это написано у них на лице. И говорят они, как углекопы. Они же языка своей королевы не знают. Не хочу я такого.
– Они говорят на том языке, на каком говорят у них в краю! – прикрикнул на нее отец. – Это все же лучше, чем подражать всяким пришлым, как некоторые.
– У них в краю! – Она презрительно фыркнула. – Да их даже в Эдинбурге не понимают. Нет, я такого не хочу. У меня будет муж, которого поймут и в Лондоне.
– Ох, и здорово же! – сказал он и захлопнул окно. Теперь ему придется бегом бежать, чтобы не опоздать к спуску последней клети. Он начал собирать свой инструмент, но расстаться с ней на такой ноте ему не хотелось.
– Ну, чего мы так распалились? – сказал он. Он уже успокоился. За это она тоже любила его: он не умел подолгу гневаться или таить злобу, всегда старался сгладить размолвку. Вот и сейчас он наверняка обнял бы ее, если бы на ней было что-то надето поверх сорочки. – Ну, чего мы раскричались друг на друга после такого пира, который ты мне устроила? Ты, значит, уезжаешь, ага?
– Да.
– Ты что же, теперь и «ага» говорить не будешь?
– Не буду, если спохвачусь вовремя.
Ему надо было идти, потому что за опоздание наказывали: десять минут опоздания стоили целого часа работы, – но он хотел знать.
– Мэг! Мэгги!
– Да?
– Почему ты такая, Мэг, что на тебя нашло?
– Сама не знаю. Просто я хочу чего-то лучшего. Разве это плохо?
Опять она его обидела. Он гордился своей трудной жизнью, гордился тем, что стал уважаемым человеком в шахтерском поселке, а теперь его единственное дитя смотрело на него сверху вниз и презирало за ту жизнь, которую он вел.
– Послушай, папаня, послушай. – Она взяла его шершавую черную руку в свои ладони, чего до сих пор, насколько помнится, ни разу не делала. – Ты рассказывал мне как-то про рыб, которые возвращаются в родные места, и ничто не в силах остановить их, если они туда двинулись, – туда и только туда, потому что там самое подходящее место выращивать мальков?
– Это угри, что ли?
– Нет, не угри, другая рыба.
– Лосойсь?
– Ага, лосось. Лосось, папаня.
– А для меня – лосойсь. И всегда будет лосойсь. Я все-таки шотландец, а не какой-нибудь там чертов англичанин.
– Ну, как хочешь. – Она провела пальцами по волоскам на тыльной стороне его руки – они были жесткие, точно щетка. – Да, вот я такая, папаня. Я как эта рыба. Это сидит во мне, папаня. Я должна ехать, понимаешь?
Он поднялся со стула. Ему еще надо было положить в запальницу маленькие черные заряды, которые он накануне набил порохом, и тогда он мог идти.
– А что, если я не разрешу тебе?
Она пересекла комнату и поцеловала отца прямо в губы – это получилось как-то само собой, неожиданно для обоих.
– Ты же знаешь: я все равно поеду.
Он вдруг застеснялся и отстранился от нее. К таким проявлениям чувств в Питманго не привыкли.
– Что ж, желаю тебе счастья в таком случае. Только не забывай одного, – сказал отец. – Можешь выходить замуж за чужака, пожалуйста, но никогда не отрекайся от своих кровных. В конце концов, это все, что у тебя есть. Смотри. Никогда не забывай этого, Мэгги. Никогда не отрекайся от своих кровных.
Он шагнул за дверь, даже не обернувшись, и побежал по улице. Она проводила его взглядом до конца ряда, как называют улицы в Питманго, затем дальше, пока он не свернул на Тропу углекопов, которая вела вниз, прямо к шахте. Теперь поселок из черного уже стал серым.
Она надела жакетку и подошла к зеркальцу, висевшему у окна. Жакетка сидела отлично, и лицо, глянувшее на Мэгги из зеркальца, не разочаровало ее. Она бы, конечно, предпочла, чтобы оно было не такое загорелое и худенькое, но подбородок был твердый, губы красиво обрисованы – нечто весьма необычное в Питманго, – широко посаженные глаза хоть и черные, но с огоньком, а волосы густые и блестящие. Словом, судьба не так уж плохо одарила ее, что правда, то правда. Никто ей этого не говорил, но она сама знала. В зеркальце появилась ее мать – она стояла на пороге и смотрела.
– Вот чего я не пойму, так не пойму, – сказала мать, – ну, что ты из себя воображаешь?
Что на это ответить? Она не знала. На улице стояло несколько пони, почти ослепших от работы в шахте, – они дожидались мальчика, который поведет их пастись на пустошь.
– Видишь ли, – сказала она матери. – На свете есть лошади, которые работают в шахте, и есть скакуны. Так вот я хочу стать скаковой лошадью.
Один из Хоуповых детишек играл на улице, пытаясь вылепить бабу из снега, пока он не почернел. Мэгги окликнула мальчика и дала ему полпенни, чтобы он сбегал к мистеру Джаппу и попросил его подъехать за ней на фургоне.
– Никак ты не возьмешь в толк, что какая ты есть, такая уж и есть, – сказала ей мать. – Половина у тебя от Драмов, половина от Хоупов. И чего я никак не пойму, зачем это скакуну портить свою родословную с тобой.
Неглупая у нее мать. Толстая и неряшливая, но неглупая.
– Любая женщина может заарканить любого мужчину, – сказала Мэгги, – если только с умом за это взяться. Посмотри на себя.
– Не забудь, что твой дед был рабом и носил железный ошейник. Правда, никто и не даст тебе про это забыть, можешь не сомневаться.
Мать с улыбкой смотрела на нее. Мэгги улыбнулась.
– Да, такая у нас с тобой кровь. Но кровь моего мужа не будет такой. И кровь моих детей тоже такой не будет.
Мэгги укладывала последние вещи в саквояж. Она терпеть не могла этот саквояж – его шершавую поверхность, его вид, его запах. От него пахло угольной пылью и шахтой. Это было единственное слабое звено в ее снаряжении. Если бы она могла распроститься и с ним, тогда она бы полностью все отрезала – все связи с поселком, но ей не хватило для этого фунта, и вот теперь кусочек Питманго будет всегда с ней, куда бы она ни поехала. Она слышала, как мистер Джапп понукал лошадь, подгоняя ее вверх по скользкому склону из Нижнего Питманго. Пора было двигаться в путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140