- Ну а с планом как?
- Как... как обычно: перевыполняем. А также заготавливаем картоху и овощи на зиму.
- Правильно, - смягчается тогда подполковник Львов, говорит мудрое: Готовь сани летом, а телегу зимой.
Все радостно кивают.
- А вот, - выскочит какой-нибудь вздорный лейтенантик, - вопиющий случай! Во вторую смену, в промзоне, в швейном цеху одели душевнобольного Стрижевского в женскую одежду!
- Как так в женскую одежду? - вскинется радетель моральных устоев Львов. А подать мне переодевших!
Все тут потихоньку посмеются, а лейтенант, возможно, растеряется, он-то уже свой суд свершил.
- Виновный, Чирков, что сшил ему женскую косынку и платье, уже в изоляторе! - доложит.
- Вот так... В женскую одежду... - успокоится Львов. - Правильно, изолятор. - Но тут вспомнит, может быть, и о стебанутом Стрижевском. - А чего ж этот Стрижевский у нас делает? Почему не отправлен в психбольницу?
Похмельный майор медслужбы тут как тут.
- Нет, - говорит, - разнарядки на этап на данного больного. Ждем... - и икает при этом майор медслужбы, - не первый месяц... Бывает, и больше года ожидаем.
- Да они ж за год его в Софи Лорен приоденут!
Посмеются офицеры шутке Петра Матвеевича.
Незадачливый лейтенант ввернет еще более глупое, но - факт...
- А вот Пеночкина застали за... В общем, к приводу швейной машинки приделал, понимаете, искусственную эту... Ну, влагалище, и...
- Какое искусственное? - не поймет подполковник.
- Да сам слепил из...
- Из гуммиарабика, - подскажет кто-то. Есть в цеху такой материал - черт знает для какой надобности он там, вполне возможно, для той самой.
Поморщится и вздохнет начальник колонии. Совсем плохо станет лейтенанту.
- Да, вот еще раз представляю тем, кто у нас недавно. Остальные-то хорошо его знают... - покажет Львов на героя моего повествования. - Медведев Василий Иванович, опытный товарищ, бывший замполит Зоны, он со всеми пятнадцатью отрядами справлялся, а вы сейчас мне ноете тут, что тяжело. Направляем его в шестой отряд, там он сейчас нужнее всего.
- Если доверите, не откажусь! - встанет, оглядит всех орлом старый служака, поведет перебитым крылом-рукой, еще в войну простреленной, плохо сгибающейся.
- Как не доверить? - любовно оглядит верного служаку своего начальник наш. - Родина оценила труд Василь Иваныча орденом, это ли не доверие?
Доверие-доверие, только второй орден на нас уж не заработаешь, мог бы и приусадебным хозяйством заняться или эти, как их... корни и сучья затейливые крученые собирать, тоже дело, больно их много в близлежащих лесах - корежит лес природа, будто мстит за что... Нет, поди-ка - снова к нам, затуманивать головенки зэкам байками о всеобщем благоденствии, что наступит, ежели они бросят озоровать-грабить... Ну, давай дерзай, Василь Иваныч, Мамочка наша, мать вашу...
...И выйдут все на свежий воздух, закурят под плакатом "На свободу с чистой совестью" и подумают: нет, не зря утро прожито, а жизнь удивительна и прекрасна по большому счету. А вечерком можно по случаю прихода Иваныча и сообразить шашлычка на природе - она ведь шепчет, шепчет... Ну а пока разбредаются по Зоне, по уготованным им судьбой и штатным расписанием местам...
ВОЛЯ. ОРЛОВ
Для неприхотливого взгляда Зона - не худшее из подобных поселений - могла бы показаться этаким городком-пансионатом, тут тебе и волейбольная и баскетбольная площадки, турники да брусья, летняя эстрада, где в эти дни по выходным показывали веселые и патриотические фильмы из жизни советского народа. Зимой же зэки окунались в сладкую киношную жизнь в зимнем клубе, в мир мудрых мыслей - круглогодично в библиотеке, в мир грез от распаренного тела в бане, а в наиболее сладкий мир чревоугодия - в столовой.
Весь этот, казалось, вполне пригодный для человеческих экземпляров мир окаймляли чистые асфальтовые дорожки, что вели невольников в центр Зоны, где возвышались два ухоженных фонтана в окружении аккуратно подстриженных газонов и цветочных клумб - ну прямо дворянское гнездо...
Все это не могло, безусловно, хоть на миг заглушить в них тяжкое состояние неволи, безнадеги, под стать которому складываются и мысли, и чувства. Одному состояние это нашептывает раскаяние, а от него и к высотам нравственным, к очищению - один шаг. Другому здешняя жизнь-нежизнь подсказывает остервенелое убеждение, что главное - не попасть-ся, в другой раз сделать умнее, но отказываться от прежних жизненных ценностей, воровских, скажем, - упаси боже... Но и над теми, и над другими ежедневно висит тоскливое осознание своей отверженности, ненужности, и тем унизительнее становится существование. Именно в такой миг чаще и раскрывается вся человеческая сущность, старательно оберегаемая на воле.
Рядом с фонтанами стоял большой стенд наглядной агитации с портретами членов Политбюро ЦК КПСС, именуемый зверинцем. В верхнем левом углу стенда покоились медные барельефы трех бородатых основоположников "Берендеева царства" - коммунизма. Их ласково звали "три мудака". Черный ворон по своему преступному умыслу выбрал именно этот стенд для оправки естественных надобностей. Жирные белые полосы на бессмертных ликах приводили в исступление замполита. Зверинец усердно драили тряпками шныри, смачно плевали на вождей, с трудом удаляя засохшую клейкую массу. А на рассвете ворон обязательно садился на стенд и прицельно помоил великих коммудистов... Дурной пример птицы подмывал зэков сделать то же самое, но на зверинце сидеть - западло...
...А душевнобольной Стрижевский, бывший выпускник юридического факультета Ленинградского университета, любивший больше всего прозаика серебряного века Ремизова, читавший запрещенного Бердяева и лично знакомый с великим подводным странником Жаком-Ивом Кусто, в двадцать пять лет прошедший с экспедицией через Каракумы, а в тридцать один чуть было не защитивший диссертацию по "Принцессе Турандот" и творчеству Станиславского, умница, путешественник, убивший свою сквалыгу тещу, сидел в черном от грязи белье и улыбался, вспоминая, какой он был красивый днем, когда его кружили в танце и улыбались ему...
А душевно здоровый и насмерть запуганный джигитом Цесаркаевым "балерун" и романтик Синичкин, любимец курса, позер, человек тонкий и нервный, любитель девочек и крепкого столичного кофе, лежал в углу барака, предвкушая близкую волю, готовый на все ради нее. Да, его опять побили эти двуногие свиньи и предлагали ему самое ужасное. Но он выдержал, он не поддался им, как поддался тогда, когда пришел в Зону, и еще много раз. И когда отдавал в дни свиданий свою мать этому подонку, и тот ночью приходил к ней, а он, Синичкин, сидел в соседней комнатке-кухоньке и плакал, как ребенок. И мать терпела, потому что знала - это ради него, сына, чтобы ее кровинушку не трогали в этом проклятом месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146