..
Вдруг перед окном надо мной пролетает мой ворон, Васька, и машет мне крылом - мол, еще свидимся, и тут меня внезапно пробивает первая за все эти годы скупая слеза.
НЕБО. ВОРОН
В этот день в стране, лежащей предо мной, именно в День советской милиции случилось важное с ее точки зрения событие, что для людей внизу имело огромное, по их мнению, значение. Понятно, никакого значения на самом деле ни для судеб мира и, уж понятное дело, Неба эта мелочь иметь не могла, но со свойственной маниакальностью делать свои невзрачные события центром Вселенной люди внизу расценили этот факт (а речь идет о смерти одного из людей - по прозвищу Брежнев) как "судьбоносный". И тогда, и впоследствии он, этот факт, еще долго бередил им душу.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Ну а тогда Зона просто как взбесилась.
Сообщение о смерти очередного "всевышнего" - Брежнева, которого в Зоне презрительно звали "Двубровый орел", зачитали по радиосети в шесть вечера, а на ужин уже пришли первые пьяные, и прапорщики по два раза пересчитывали входящих в столовую и выхватывали из колонн глупо улыбающихся, обкуренных зэков, кричавших:
- Одну стопочку за праздник ментов. Вторую за упокой генерального секретаря...
В столовой стоял гвалт и шум. Ели, как в последний раз, побросав недоеденную кашу, стучали в тарелки, бродили меж столов, куражились над активистами.
Офицеры, занятые переживанием исторического события, опять упустили Зону, пузырящуюся на глазах бунтом. Отрицаловка распустила слух, что Квазимоду добили менты по дороге... и что на нож его кинул вперед себя Волков. Бунт стремительно зрел...
Только на сей раз был он не против чего-то, не злой, не требовавший крови, а наоборот - радостно-бесшабашный, ничего не пытающийся извлечь из себя самого. Как всплеск. Но всплеск в Зоне - это не драка на пэтэушной вечеринке.
Зараза неподчинения быстро проносится над всеми бараками, впитываясь вначале в дерзких, затем в их последышей, затем забирая всех.
И тогда стали прижимать по углам активистов, заставлять их кричать: "Да здравствует Леонид Ильич Брежнев!" И бросилась обкуренная Зона на Маней и Клавок, и с радости стала насиловать их, на каждом углу...
Когда Зона огласилась этими кощунственными криками, спохватились офицеры. Но уже мчался буром на вахту кем-то выгнанный из гаража самосвал. И разбежались в разные стороны прапорщики, и машина, управляемая горланящими людьми, ссыпая на землю сидевших на подножках, страшным ударом врезалась в ворота, и скособочилась, и привстала, и загорелась.
И побежал горящий человек. И стали стрелять в орущие тени испуганные солдатики. И полетела в небо ракета, и зашарили прожектора с вышек.
Бунт.
Бежали к вахте люди и что-то кричали очумело смотрящим на них офицерам и бросали в них палки и обрезки труб, неизвестно откуда взявшихся...
ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
Меня уже домой довезли, когда позвонили с работы.
Вера сразу заплакала.
- Чего? - приподнялся я.
- Ничего! - кричит, вся в слезах. - Чего? Твои урки восстание подняли, чего!
- Чего ж делать? - Я уже к ней на кухню приковылял.
- Чего, чего?! - кричит жена, обычно спокойная. - Беги! Может, по дороге кондрашка и хватит! Вася... - взмолилась она. - Тебе же вставать нельзя, какая зона? Васенька... - обняла она мои ноги.
И жалко, и больно в сердце, и понимаю все, но как ей объяснить: я должен, должен, должен сейчас быть там...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Никто не ждал там майора, и без него было все понятно - бунт, а значит, вероятность прорыва, а значит - надо тушить...
К этому времени нападавшие на вахту втащили в Зону через турникет зазевавшегося и теперь искричавшегося на зэков Шакалова.
И Львов приказал командиру взвода кинуть десятерых автоматчиков на помощь орущему прапорщику - ему выкручивали руки.
- Да вы что, товарищ полковник? По инструкции не положено заходить в Зону с оружием, - возразил молоденький лейтенант.
- Выполнять! Если зэки сунутся - стрелять по ним!
- Есть!
Солдатики, поеживаясь, бросились, как маленькие волчата, в темень Зоны, и, поводя автоматами, не могли выстрелить в плотную людскую массу, а она, будто зная это, качнулась и разом поглотила их.
Офицеры лишь немо наблюдали, как десятки рук деловито разрывали на куски старшего прапорщика Шакалова, и дико кричал огромный человек, и крыл их матом, но только больше свирепели они, и наконец открутили ему голову, и подняли ее на пику, и бежали с ней, и были рады, как безумные.
И носились пьяные от свободы зэки, а солдатиков утащили куда-то за бараки, и оттуда раздалась первая автоматная очередь.
Она скосила двоих офицеров, молоденький взводный по-заячьи тонко закричал, и Львов увидел его развороченный пулей глаз. И облегченно понял, что есть на кого списать свою ошибку... и десять молодых солдат.
Уже все захваченные отрицаловкой автоматы прицельно били по вышкам, по окнам административного корпуса, и эти очереди до утра звенели в голове у Львова, и он в одну секунду все решил и стал командовать почти машинально.
ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
Не вовлечься в эту вакханалию было трудно. Я попал в общий настрой непонятно откуда хлынувшей радости.
Неужто что-то изменится, неужто, неужто? - думал я, бегая вместе с другими такими же идиотами у костра, в котором жгли инструкции по содержанию нас...
Неужто, неужто? - повторял я, как заклинание, когда лез куда-то вверх, чтобы подышать там свежим воздухом и закричать во все легкие дальнему лесу, и полям, и стране своей - мы живы, мы радуемся, мы надеемся... не забывай нас, страна наша великая СССР, не забывай, если начнешь новые дела! А они могут начаться - другие - про нас и для нас, а не только для кого-то. Не забывай...
А спускаясь вниз со здания, я увидел через стекло окна горящие лампочки в радиорубке, забыли в этом гаме выключить, когда замполит читал сообщение о смерти вождя... Как завороженный, я очутился в сизом коридоре и дошел до дверцы радиорубки, нажал на ручку, и она открылась. Как в волшебной сказке, почему-то такое тогда было чувство. Будто все двери вдруг стали в тот день открываться...
И я мог понять зэков, которые стали штурмовать вахту: казалось, она поддастся маленькому удару и выпустит их, все должно было в этот вечер открываться...
Лампочки горят. Я включаю радиопередатчик, и он подмигнул мне - давай, скажи. Но что говорить-то - поздравляю, товарищи зэки? Нет. А что? Лежали передо мной тексты нарядов, инструкции, стояли стопкой пластинки, которые я за последний месяц приобрел в обмен на решение задачек по сопромату. Как бережно держал я в руках это чудо - пластинку. Взял одну, провел задубелыми пальцами по дорожке. Раньше я чувствовал ее своими музыкальными, не сбитыми от работы, с нежными подушечками пальцами. Взял другую - марши, марши, марши. Дерьмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
Вдруг перед окном надо мной пролетает мой ворон, Васька, и машет мне крылом - мол, еще свидимся, и тут меня внезапно пробивает первая за все эти годы скупая слеза.
НЕБО. ВОРОН
В этот день в стране, лежащей предо мной, именно в День советской милиции случилось важное с ее точки зрения событие, что для людей внизу имело огромное, по их мнению, значение. Понятно, никакого значения на самом деле ни для судеб мира и, уж понятное дело, Неба эта мелочь иметь не могла, но со свойственной маниакальностью делать свои невзрачные события центром Вселенной люди внизу расценили этот факт (а речь идет о смерти одного из людей - по прозвищу Брежнев) как "судьбоносный". И тогда, и впоследствии он, этот факт, еще долго бередил им душу.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Ну а тогда Зона просто как взбесилась.
Сообщение о смерти очередного "всевышнего" - Брежнева, которого в Зоне презрительно звали "Двубровый орел", зачитали по радиосети в шесть вечера, а на ужин уже пришли первые пьяные, и прапорщики по два раза пересчитывали входящих в столовую и выхватывали из колонн глупо улыбающихся, обкуренных зэков, кричавших:
- Одну стопочку за праздник ментов. Вторую за упокой генерального секретаря...
В столовой стоял гвалт и шум. Ели, как в последний раз, побросав недоеденную кашу, стучали в тарелки, бродили меж столов, куражились над активистами.
Офицеры, занятые переживанием исторического события, опять упустили Зону, пузырящуюся на глазах бунтом. Отрицаловка распустила слух, что Квазимоду добили менты по дороге... и что на нож его кинул вперед себя Волков. Бунт стремительно зрел...
Только на сей раз был он не против чего-то, не злой, не требовавший крови, а наоборот - радостно-бесшабашный, ничего не пытающийся извлечь из себя самого. Как всплеск. Но всплеск в Зоне - это не драка на пэтэушной вечеринке.
Зараза неподчинения быстро проносится над всеми бараками, впитываясь вначале в дерзких, затем в их последышей, затем забирая всех.
И тогда стали прижимать по углам активистов, заставлять их кричать: "Да здравствует Леонид Ильич Брежнев!" И бросилась обкуренная Зона на Маней и Клавок, и с радости стала насиловать их, на каждом углу...
Когда Зона огласилась этими кощунственными криками, спохватились офицеры. Но уже мчался буром на вахту кем-то выгнанный из гаража самосвал. И разбежались в разные стороны прапорщики, и машина, управляемая горланящими людьми, ссыпая на землю сидевших на подножках, страшным ударом врезалась в ворота, и скособочилась, и привстала, и загорелась.
И побежал горящий человек. И стали стрелять в орущие тени испуганные солдатики. И полетела в небо ракета, и зашарили прожектора с вышек.
Бунт.
Бежали к вахте люди и что-то кричали очумело смотрящим на них офицерам и бросали в них палки и обрезки труб, неизвестно откуда взявшихся...
ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
Меня уже домой довезли, когда позвонили с работы.
Вера сразу заплакала.
- Чего? - приподнялся я.
- Ничего! - кричит, вся в слезах. - Чего? Твои урки восстание подняли, чего!
- Чего ж делать? - Я уже к ней на кухню приковылял.
- Чего, чего?! - кричит жена, обычно спокойная. - Беги! Может, по дороге кондрашка и хватит! Вася... - взмолилась она. - Тебе же вставать нельзя, какая зона? Васенька... - обняла она мои ноги.
И жалко, и больно в сердце, и понимаю все, но как ей объяснить: я должен, должен, должен сейчас быть там...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Никто не ждал там майора, и без него было все понятно - бунт, а значит, вероятность прорыва, а значит - надо тушить...
К этому времени нападавшие на вахту втащили в Зону через турникет зазевавшегося и теперь искричавшегося на зэков Шакалова.
И Львов приказал командиру взвода кинуть десятерых автоматчиков на помощь орущему прапорщику - ему выкручивали руки.
- Да вы что, товарищ полковник? По инструкции не положено заходить в Зону с оружием, - возразил молоденький лейтенант.
- Выполнять! Если зэки сунутся - стрелять по ним!
- Есть!
Солдатики, поеживаясь, бросились, как маленькие волчата, в темень Зоны, и, поводя автоматами, не могли выстрелить в плотную людскую массу, а она, будто зная это, качнулась и разом поглотила их.
Офицеры лишь немо наблюдали, как десятки рук деловито разрывали на куски старшего прапорщика Шакалова, и дико кричал огромный человек, и крыл их матом, но только больше свирепели они, и наконец открутили ему голову, и подняли ее на пику, и бежали с ней, и были рады, как безумные.
И носились пьяные от свободы зэки, а солдатиков утащили куда-то за бараки, и оттуда раздалась первая автоматная очередь.
Она скосила двоих офицеров, молоденький взводный по-заячьи тонко закричал, и Львов увидел его развороченный пулей глаз. И облегченно понял, что есть на кого списать свою ошибку... и десять молодых солдат.
Уже все захваченные отрицаловкой автоматы прицельно били по вышкам, по окнам административного корпуса, и эти очереди до утра звенели в голове у Львова, и он в одну секунду все решил и стал командовать почти машинально.
ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
Не вовлечься в эту вакханалию было трудно. Я попал в общий настрой непонятно откуда хлынувшей радости.
Неужто что-то изменится, неужто, неужто? - думал я, бегая вместе с другими такими же идиотами у костра, в котором жгли инструкции по содержанию нас...
Неужто, неужто? - повторял я, как заклинание, когда лез куда-то вверх, чтобы подышать там свежим воздухом и закричать во все легкие дальнему лесу, и полям, и стране своей - мы живы, мы радуемся, мы надеемся... не забывай нас, страна наша великая СССР, не забывай, если начнешь новые дела! А они могут начаться - другие - про нас и для нас, а не только для кого-то. Не забывай...
А спускаясь вниз со здания, я увидел через стекло окна горящие лампочки в радиорубке, забыли в этом гаме выключить, когда замполит читал сообщение о смерти вождя... Как завороженный, я очутился в сизом коридоре и дошел до дверцы радиорубки, нажал на ручку, и она открылась. Как в волшебной сказке, почему-то такое тогда было чувство. Будто все двери вдруг стали в тот день открываться...
И я мог понять зэков, которые стали штурмовать вахту: казалось, она поддастся маленькому удару и выпустит их, все должно было в этот вечер открываться...
Лампочки горят. Я включаю радиопередатчик, и он подмигнул мне - давай, скажи. Но что говорить-то - поздравляю, товарищи зэки? Нет. А что? Лежали передо мной тексты нарядов, инструкции, стояли стопкой пластинки, которые я за последний месяц приобрел в обмен на решение задачек по сопромату. Как бережно держал я в руках это чудо - пластинку. Взял одну, провел задубелыми пальцами по дорожке. Раньше я чувствовал ее своими музыкальными, не сбитыми от работы, с нежными подушечками пальцами. Взял другую - марши, марши, марши. Дерьмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146