То есть сеньора…
– Прошу не называть меня этим именем. Не уверена в законности моего брака с Ортегой, тем более что я уже родила одного ребенка от Доминика Челленджера и жду второго. Но даже если он законен, теперь я вдова. Педро затащил меня в подвал вашей тюрьмы и попытался изнасиловать. Фернандо прибежал мне на помощь и отвлек его внимание. И тогда Доминик…
– Все это весьма интересно, – раздался хорошо знакомый ей негромкий суховатый голос. – Но, полагаю, нам лучше найти более подходящее место для завершения твоей исповеди, племянница. А также одежду… Несмотря на все старания капитана, плащ не самое подобающее прикрытие.
Плащ оказался на полу, когда она, не заботясь о приличиях, бросилась к нему на шею.
– Дядя! Монсеньор! – Ее лицо внезапно озарилась надеждой. – Вы мне поможете! Вы поймете…
– Будет лучше, если нас перестанет отвлекать твой вид, дитя мое. Ты не Ева, а здесь, увы, не райский сад.
Глава 61
Сама тюрьма и условия заключения изменились, однако до свободы было так же далеко, как и раньше. Еды и воды он получал теперь столько, сколько хотел; регулярно навещавший его врач-испанец хмурился, качал головой и отмалчивался, лишь отдавая отрывистые команды. Доминик Челленджер так долго смотрел в лицо смерти, что не боялся ее, а, наоборот, ждал как избавления и теперь с трудом привыкал к жизни. Ему навязали жизнь, но лишь для того, чтобы подготовить к смерти.
Он оставался заточенным в одиночную камеру, однако теперь в этой камере было окошко – подслеповатое, зарешеченное, под самым потолком. Он был прикован за одну ногу, но цепь была достаточно длинной, чтобы он мог прогуливаться по камере. Впервые найдя в себе силы встать, он принялся расхаживать и через некоторое время с мрачным удовлетворением подметил истертость пола в отдельных местах: как видно, прежний обитатель камеры – или обитатели – шагал так же, как и он, взад-вперед в ожидании конца.
К нему явился молодой испанский капитан, которого он смутно помнил. Войдя в камеру, капитан замер у тяжелой решетчатой двери.
– Я пришел сказать вам…
Голос его звучал торжественно, но в глазах читалось сочувствие. Доминик прислонился к стене без всякого выражения на лице.
– Монсеньор, возвратившись… Вице-король… Словом, ваши сообщники будут помилованы и получат разрешение возвратиться в Соединенные Штаты. Это делается для того, чтобы они отговорили других следовать вашему неудачному примеру, сеньор. Однако в отношении лично вас…
Доминик заметил, как молодой капитан прячет глаза, не желая встречаться с ним взглядом, и услышал дрожь в его голосе. Скорее всего капитану Игере поручили огласить приговор в качестве наказания за его собственные проступки… Зачем облегчать задачу любовнику Марисы, примчавшемуся спасать ее от Педро, тогда как он… Прервав свои мысли, Доминик безразлично произнес:
– Что будет со мной?
Лицо Игеры окаменело. Он откашлялся и проговорил:
– Вам не предоставят свободы и не разрешат уйти вместе с остальными. Возможно, вы уже догадались, что в бессознательном состоянии вас перевезли в другую тюрьму. Вашим сообщникам было объявлено, что вы… не выжили. Они поверили. Более того… – Игера заторопился: – После сообщения о вашей гибели они, по словам охранников, договорились между собой не причинять еще большего горя вашей невесте и сказать ей, что вы погибли в бою.
– Выходит, я больше не существую? – Он не смог сдержать горечь, смешанную с возмущением. – Бог мой, зачем так стараться оставлять меня в живых? Почему бы просто не… – Он вовремя опомнился, передернул плечами и заговорил ровным голосом: – Могу ли я узнать, как со мной намерены поступить? Или на сей раз мне готовится сюрприз?
От его сарказма Игера залился краской, но голос его остался невозмутимым:
– Об этом вас поставят в известность. Сначала уйдут американцы. До тех пор вас будут держать здесь без связи с внешним миром. Не считая моих посещений, конечно.
Почему он выделил слово «моих»? Хотел на что-то намекнуть? Дверь за капитаном давно закрылась, а Доминик еще долго стоял неподвижно, хмуря лоб.
У него было предостаточно времени, чтобы поразмыслить и взвесить каждое слово Игеры. Он непрерывно мерил шагами камеру, насколько позволяла цепь, следуя по замкнутому кругу своих предшественников. Время утратило свой смысл, превратившись благодаря окошку под потолком в бесконечную череду дней и ночей.
Доминик напоминал себе, что ему уже приходилось сиживать в тюрьмах и что эта лучше многих. Но не было еще, наверное, на свете такого узника, который не гадал бы, когда выйдет на свободу.
Его сытно кормили и не жалели воды. Проголодавшись, он ел, устав, спал, а остальное время расхаживал в четырех стенах с целью устать и снова заснуть. Такое ли существование влачили несчастные, заточенные в казематы Бастилии накануне революции? Спустя некоторое время должно было появиться чувство отрешенности, безразличия ко всему. Вопреки обещанию Игеры он не видел ни души, кроме усатого стражника, приносившего еду и питье; стражник всегда был вооружен и, входя в камеру, приказывал узнику стать к стене. Он неизменно хранил молчание и косился на Доминика как на опасного зверя. Доминик упрямился и не поддавался искушению задавать вопросы.
И все же всякий раз, когда в ржавом замке начинал поворачиваться ключ, его нервы натягивались как струны. Потом он клял себя за наивность. Болван! Зачем ждать ее появления? Ведь он считал благом ее отсутствие, говорившее о том, что она наконец покорилась здравому смыслу. Он не желал больше ее видеть, чтобы не причинять себе лишней боли этими свиданиями без будущего. Мариса… Призрак в золотом сиянии никогда его не покидал, несмотря на все усилия прогнать; не было ночи, когда она не являлась бы ему во сне. То он прижимал ее к себе, дрожащую, в мокрой форме корабельного юнги, ощущая сумасшедшее биение ее сердечка, то вальсировал с ней, вдыхая аромат ее духов и слыша перезвон драгоценностей у нее в ушах и на точеной шее, то опрокидывал на кровать, преодолевая ее ожесточенное сопротивление и наслаждаясь ею гораздо больше, чем в минуты покорности и даже взаимности, когда она отвечала на его поцелуи и отдавалась ему душой и телом…
Мариса! Боже, когда он ее полюбил? В самом начале, женившись и сбежав с ней вместе, или позже? А может, только когда стало ясно, что придется отдать ее команчам? Он желал ее с самой первой встречи. Беда заключалась в том, что он не привык любить. Этого чувства он стыдился, более того, страшился.
Избавившись от нее, он не желал знать, как она продает свое тело – то ли из мести, то ли в безумных попытках спасти его. Она с готовностью расставалась со своим достоинством, он же цеплялся за свое – ради чего?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164
– Прошу не называть меня этим именем. Не уверена в законности моего брака с Ортегой, тем более что я уже родила одного ребенка от Доминика Челленджера и жду второго. Но даже если он законен, теперь я вдова. Педро затащил меня в подвал вашей тюрьмы и попытался изнасиловать. Фернандо прибежал мне на помощь и отвлек его внимание. И тогда Доминик…
– Все это весьма интересно, – раздался хорошо знакомый ей негромкий суховатый голос. – Но, полагаю, нам лучше найти более подходящее место для завершения твоей исповеди, племянница. А также одежду… Несмотря на все старания капитана, плащ не самое подобающее прикрытие.
Плащ оказался на полу, когда она, не заботясь о приличиях, бросилась к нему на шею.
– Дядя! Монсеньор! – Ее лицо внезапно озарилась надеждой. – Вы мне поможете! Вы поймете…
– Будет лучше, если нас перестанет отвлекать твой вид, дитя мое. Ты не Ева, а здесь, увы, не райский сад.
Глава 61
Сама тюрьма и условия заключения изменились, однако до свободы было так же далеко, как и раньше. Еды и воды он получал теперь столько, сколько хотел; регулярно навещавший его врач-испанец хмурился, качал головой и отмалчивался, лишь отдавая отрывистые команды. Доминик Челленджер так долго смотрел в лицо смерти, что не боялся ее, а, наоборот, ждал как избавления и теперь с трудом привыкал к жизни. Ему навязали жизнь, но лишь для того, чтобы подготовить к смерти.
Он оставался заточенным в одиночную камеру, однако теперь в этой камере было окошко – подслеповатое, зарешеченное, под самым потолком. Он был прикован за одну ногу, но цепь была достаточно длинной, чтобы он мог прогуливаться по камере. Впервые найдя в себе силы встать, он принялся расхаживать и через некоторое время с мрачным удовлетворением подметил истертость пола в отдельных местах: как видно, прежний обитатель камеры – или обитатели – шагал так же, как и он, взад-вперед в ожидании конца.
К нему явился молодой испанский капитан, которого он смутно помнил. Войдя в камеру, капитан замер у тяжелой решетчатой двери.
– Я пришел сказать вам…
Голос его звучал торжественно, но в глазах читалось сочувствие. Доминик прислонился к стене без всякого выражения на лице.
– Монсеньор, возвратившись… Вице-король… Словом, ваши сообщники будут помилованы и получат разрешение возвратиться в Соединенные Штаты. Это делается для того, чтобы они отговорили других следовать вашему неудачному примеру, сеньор. Однако в отношении лично вас…
Доминик заметил, как молодой капитан прячет глаза, не желая встречаться с ним взглядом, и услышал дрожь в его голосе. Скорее всего капитану Игере поручили огласить приговор в качестве наказания за его собственные проступки… Зачем облегчать задачу любовнику Марисы, примчавшемуся спасать ее от Педро, тогда как он… Прервав свои мысли, Доминик безразлично произнес:
– Что будет со мной?
Лицо Игеры окаменело. Он откашлялся и проговорил:
– Вам не предоставят свободы и не разрешат уйти вместе с остальными. Возможно, вы уже догадались, что в бессознательном состоянии вас перевезли в другую тюрьму. Вашим сообщникам было объявлено, что вы… не выжили. Они поверили. Более того… – Игера заторопился: – После сообщения о вашей гибели они, по словам охранников, договорились между собой не причинять еще большего горя вашей невесте и сказать ей, что вы погибли в бою.
– Выходит, я больше не существую? – Он не смог сдержать горечь, смешанную с возмущением. – Бог мой, зачем так стараться оставлять меня в живых? Почему бы просто не… – Он вовремя опомнился, передернул плечами и заговорил ровным голосом: – Могу ли я узнать, как со мной намерены поступить? Или на сей раз мне готовится сюрприз?
От его сарказма Игера залился краской, но голос его остался невозмутимым:
– Об этом вас поставят в известность. Сначала уйдут американцы. До тех пор вас будут держать здесь без связи с внешним миром. Не считая моих посещений, конечно.
Почему он выделил слово «моих»? Хотел на что-то намекнуть? Дверь за капитаном давно закрылась, а Доминик еще долго стоял неподвижно, хмуря лоб.
У него было предостаточно времени, чтобы поразмыслить и взвесить каждое слово Игеры. Он непрерывно мерил шагами камеру, насколько позволяла цепь, следуя по замкнутому кругу своих предшественников. Время утратило свой смысл, превратившись благодаря окошку под потолком в бесконечную череду дней и ночей.
Доминик напоминал себе, что ему уже приходилось сиживать в тюрьмах и что эта лучше многих. Но не было еще, наверное, на свете такого узника, который не гадал бы, когда выйдет на свободу.
Его сытно кормили и не жалели воды. Проголодавшись, он ел, устав, спал, а остальное время расхаживал в четырех стенах с целью устать и снова заснуть. Такое ли существование влачили несчастные, заточенные в казематы Бастилии накануне революции? Спустя некоторое время должно было появиться чувство отрешенности, безразличия ко всему. Вопреки обещанию Игеры он не видел ни души, кроме усатого стражника, приносившего еду и питье; стражник всегда был вооружен и, входя в камеру, приказывал узнику стать к стене. Он неизменно хранил молчание и косился на Доминика как на опасного зверя. Доминик упрямился и не поддавался искушению задавать вопросы.
И все же всякий раз, когда в ржавом замке начинал поворачиваться ключ, его нервы натягивались как струны. Потом он клял себя за наивность. Болван! Зачем ждать ее появления? Ведь он считал благом ее отсутствие, говорившее о том, что она наконец покорилась здравому смыслу. Он не желал больше ее видеть, чтобы не причинять себе лишней боли этими свиданиями без будущего. Мариса… Призрак в золотом сиянии никогда его не покидал, несмотря на все усилия прогнать; не было ночи, когда она не являлась бы ему во сне. То он прижимал ее к себе, дрожащую, в мокрой форме корабельного юнги, ощущая сумасшедшее биение ее сердечка, то вальсировал с ней, вдыхая аромат ее духов и слыша перезвон драгоценностей у нее в ушах и на точеной шее, то опрокидывал на кровать, преодолевая ее ожесточенное сопротивление и наслаждаясь ею гораздо больше, чем в минуты покорности и даже взаимности, когда она отвечала на его поцелуи и отдавалась ему душой и телом…
Мариса! Боже, когда он ее полюбил? В самом начале, женившись и сбежав с ней вместе, или позже? А может, только когда стало ясно, что придется отдать ее команчам? Он желал ее с самой первой встречи. Беда заключалась в том, что он не привык любить. Этого чувства он стыдился, более того, страшился.
Избавившись от нее, он не желал знать, как она продает свое тело – то ли из мести, то ли в безумных попытках спасти его. Она с готовностью расставалась со своим достоинством, он же цеплялся за свое – ради чего?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164