Немало уже моряков отправились в последнее плавание в этих суровых, неструганых гробах.
Сомин стоял у края могилы, вырытой на холме. Солнце садилось. От подножья холма до кромки горелого леса талый снег стал багровым. Борис Кузнецов никогда не был особенно близок Сомину, но кто мог не любить этого ласкового, смешливого паренька? Вспомнилось, как в бою под Ростовом Борис поделился с ним последним глотком воды из своей фляжки. В тот день жажда мучила всех. Рты горели от раскалённой пыли. Когда оба промочили глотку, Борис достал из кармана флотских брюк смятую пачку папирос с розовой каёмкой. Это была необыкновенная роскошь. Половину папирос Борис отдал Сомину. Где он их достал тогда?
Каждому из стоявших у могилы вспоминалось что-нибудь своё. У Бориса был удивительной чистоты голос — высокий и звонкий. Под гитару Валерки Косотруба ясным весенним вечером этот голос разливался по всей станице Крепкинской: «Над волнами, вместе с нами, птица п-е-е-сня держит путь!»…
Бойцы вскинули к небу карабины. Троекратный ружейный залп возвестил конец торопливых похорон, а в ответ захлопал, завыл немецкий шестиствольный миномёт. Мины упали далеко за дорогой в пехотном батальоне. Наверно, и там кто-нибудь из убитых хорошо пел или рисовал, или мастерил из всякой всячины хитрые солдатские мундштуки. И будет штабной писарь там тоже заполнять безжалостный серый бланк извещения: «…смертью храбрых за нашу советскую Родину».
Матери старшины второй статьи Головина тоже принёс бы такой бланк почтальон — приученный ко всему вестник женской радости и горя, — если б не котелок. Собственной рукой Головина судьба насадила тот котелок на конец бревна, что придавило Бодрова. Угодил бы осколок в череп Головину, и тогда понадобился бы не госпиталь, а пустой снарядный ящик. Осколок скользнул по доброму алюминиевому боку, хрустнула плечевая кость…
— До свадьбы заживёт! — сказала Головину докторша, которую многие принимали за сестру по молодости её лет. Улыбнулась, провела чуткой ладонью по всклокоченной матросской башке. Головин тоже улыбнулся:
— Долго ж до вас добираться. Километров двести трясло на полуторке. Так замёрз, чуть не сдох!
В госпитале он встретил старшего лейтенанта из своей части. Это было недели через две, когда Головин уже ходил с загипсованным плечом по всему зданию, щеголяя всеобщими и неизменными госпитальными знаками различия — полотняными завязками у щиколотки.
В те дни у всех на языке было одно слово — Сталинград. В школьном вестибюле, служившем, когда прибывал транспорт, приёмным покоем, один из выздоравливающих, встряхивая закрученной, как каракуль, шевелюрой, рассказывал о Сталинградской операции. Хоть с большим опозданием приходили газеты и ещё целые годы отделяли то время, когда военные историки напишут много томов о великой победе на Волге, кудрявый уверенно говорил, что война пришла к своему поворотному пункту. Его увлекательную, горячую речь слушали со вниманием. Когда он кончил, к школьной карте Европейской части СССР подошёл другой выздоравливающий, чтобы попытаться разобрать операцию с чисто военной точки зрения. Был он не очень высок, но строен и широк в плечах, гладко выбрит и казался подтянутым даже в длинном больничном халате, ловко подхваченном ремнём, как шинель. Прислонив к стене костыль, он обернулся к собравшимся:
— Донской фронт, товарищи, проходил здесь… — вдруг он схватил за руку того кудрявого, что говорил о поворотном пункте войны: — Сенька! Из моей части матрос!
Головин уже пробивался к Земскову.
После ужина Головин, Земсков и Литинский уселись втроём у окна за цинковым баком с прикованной, как барбос, жестяной кружкой. Земсков узнал от однополчанина много нового о своей части. И, надо сказать, новости эти не обрадовали его.
Головин рассказывал о начальнике политотдела подполковнике Дьякове:
— На передовой его не видели. Большей частью сидит Дьяков сычом в своём фургоне. Глаза сонные, соловые, чуть видать. Щеки серые, отвислые, как жабье брюхо. А в фургоне у него, говорят, пристроен бидончик прямо над койкой. Ну а в бидончике, наверно, не вода. За весь месяц Дьяков только раз выступал перед моряками. Скучно читал по бумажке, а потом неожиданно ушёл и больше не появлялся. В дивизионе рассказывают о начальнике политотдела чуть ли не анекдоты. Валерка клялся и божился, будто произошёл такой случай: ехал Дьяков на машине. Остановились. Шофёр говорит: «Карбюратор забарахлил», а Дьяков ему: «Выкинь его к нечистой матери, раз барахлит, и поедем дальше». Как-то раз разведчики заблудились. Целые сутки болтались в горах, пока пришли в полк. Признаются: «Азимут потеряли». Дьяков давай их распекать — на это он мастер: «Да как вы смели такой ценный прибор потерять? Вычесть за него в 12, 5-кратном размере!» Это он спутал азимут и буссоль — и то и другое — название угла. А то вдруг схватится наводить порядок. Валерка Косотруб шёл на НП, как обычно, в бушлате. Комбинезон нёс с собой под мышкой. Дьяков его приметил: «Снять чёрную форму! Размаскируете всю часть!» Валерка — объяснять, да куда там! Дьяков разбушевался, губы трясутся. Видно, и анекдотики до него дошли. Приказывает двоим солдатам из третьего дивизиона: «Снять с него морскую форму!»
А у Валерки на фланелевой — «Знамя» и «Отечественная». Ребятам ни за что ни про что досталось. Косотруб сунул одному и другому по-морскому под челюсть — солдатики с катушек долой. Дьяков — за пистолет, а Валерка — поворот на 30.00 и шагом марш: «Колокольчики-бубенчики»… Видно, побывать ему в штрафной роте. В тот день меня ранило, так что не знаю, чем кончилось. А вообще в полку — хреново — на обед, на завтрак, на ужин — одна «шрапнель» и сухари. Каждую машину тащим через Кабардинский перевал чуть что не на руках. Снаряды тоже стали экономить по той же причине. Словом, приуныли ребята. Все завидуют тем фронтам, где началось наступление. Хоть при наступлении куда больше шансов получить осколком по черепу, а все равно — лучше, чем кормить вшей в мокрых землянках. Роба поизносилась: кто в морском, кто в пехотном, кто — так, не поймёшь в чем — ватные брюки и телогрейка, как у меня.
Земсков слушал и мрачнел все более и более. Может быть, Головин и преувеличивал кое-что, но все-таки картина получалась безотрадная. Наверно, и дисциплина упала, и позабыто золотое правило Яновского: «Учиться — как бриться».
Литинского рассказ Головина привёл в возмущение. Он немало слышал о моряках Арсеньева. А теперь что получается? Разлагается гвардейская часть, да ещё в такой момент, когда вот-вот начнётся наступление. Столько трудностей пережили, столько боев прошли. В тяжкую пору отступления сохранили гвардейскую выправку и морскую лихость, а тут — на тебе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Сомин стоял у края могилы, вырытой на холме. Солнце садилось. От подножья холма до кромки горелого леса талый снег стал багровым. Борис Кузнецов никогда не был особенно близок Сомину, но кто мог не любить этого ласкового, смешливого паренька? Вспомнилось, как в бою под Ростовом Борис поделился с ним последним глотком воды из своей фляжки. В тот день жажда мучила всех. Рты горели от раскалённой пыли. Когда оба промочили глотку, Борис достал из кармана флотских брюк смятую пачку папирос с розовой каёмкой. Это была необыкновенная роскошь. Половину папирос Борис отдал Сомину. Где он их достал тогда?
Каждому из стоявших у могилы вспоминалось что-нибудь своё. У Бориса был удивительной чистоты голос — высокий и звонкий. Под гитару Валерки Косотруба ясным весенним вечером этот голос разливался по всей станице Крепкинской: «Над волнами, вместе с нами, птица п-е-е-сня держит путь!»…
Бойцы вскинули к небу карабины. Троекратный ружейный залп возвестил конец торопливых похорон, а в ответ захлопал, завыл немецкий шестиствольный миномёт. Мины упали далеко за дорогой в пехотном батальоне. Наверно, и там кто-нибудь из убитых хорошо пел или рисовал, или мастерил из всякой всячины хитрые солдатские мундштуки. И будет штабной писарь там тоже заполнять безжалостный серый бланк извещения: «…смертью храбрых за нашу советскую Родину».
Матери старшины второй статьи Головина тоже принёс бы такой бланк почтальон — приученный ко всему вестник женской радости и горя, — если б не котелок. Собственной рукой Головина судьба насадила тот котелок на конец бревна, что придавило Бодрова. Угодил бы осколок в череп Головину, и тогда понадобился бы не госпиталь, а пустой снарядный ящик. Осколок скользнул по доброму алюминиевому боку, хрустнула плечевая кость…
— До свадьбы заживёт! — сказала Головину докторша, которую многие принимали за сестру по молодости её лет. Улыбнулась, провела чуткой ладонью по всклокоченной матросской башке. Головин тоже улыбнулся:
— Долго ж до вас добираться. Километров двести трясло на полуторке. Так замёрз, чуть не сдох!
В госпитале он встретил старшего лейтенанта из своей части. Это было недели через две, когда Головин уже ходил с загипсованным плечом по всему зданию, щеголяя всеобщими и неизменными госпитальными знаками различия — полотняными завязками у щиколотки.
В те дни у всех на языке было одно слово — Сталинград. В школьном вестибюле, служившем, когда прибывал транспорт, приёмным покоем, один из выздоравливающих, встряхивая закрученной, как каракуль, шевелюрой, рассказывал о Сталинградской операции. Хоть с большим опозданием приходили газеты и ещё целые годы отделяли то время, когда военные историки напишут много томов о великой победе на Волге, кудрявый уверенно говорил, что война пришла к своему поворотному пункту. Его увлекательную, горячую речь слушали со вниманием. Когда он кончил, к школьной карте Европейской части СССР подошёл другой выздоравливающий, чтобы попытаться разобрать операцию с чисто военной точки зрения. Был он не очень высок, но строен и широк в плечах, гладко выбрит и казался подтянутым даже в длинном больничном халате, ловко подхваченном ремнём, как шинель. Прислонив к стене костыль, он обернулся к собравшимся:
— Донской фронт, товарищи, проходил здесь… — вдруг он схватил за руку того кудрявого, что говорил о поворотном пункте войны: — Сенька! Из моей части матрос!
Головин уже пробивался к Земскову.
После ужина Головин, Земсков и Литинский уселись втроём у окна за цинковым баком с прикованной, как барбос, жестяной кружкой. Земсков узнал от однополчанина много нового о своей части. И, надо сказать, новости эти не обрадовали его.
Головин рассказывал о начальнике политотдела подполковнике Дьякове:
— На передовой его не видели. Большей частью сидит Дьяков сычом в своём фургоне. Глаза сонные, соловые, чуть видать. Щеки серые, отвислые, как жабье брюхо. А в фургоне у него, говорят, пристроен бидончик прямо над койкой. Ну а в бидончике, наверно, не вода. За весь месяц Дьяков только раз выступал перед моряками. Скучно читал по бумажке, а потом неожиданно ушёл и больше не появлялся. В дивизионе рассказывают о начальнике политотдела чуть ли не анекдоты. Валерка клялся и божился, будто произошёл такой случай: ехал Дьяков на машине. Остановились. Шофёр говорит: «Карбюратор забарахлил», а Дьяков ему: «Выкинь его к нечистой матери, раз барахлит, и поедем дальше». Как-то раз разведчики заблудились. Целые сутки болтались в горах, пока пришли в полк. Признаются: «Азимут потеряли». Дьяков давай их распекать — на это он мастер: «Да как вы смели такой ценный прибор потерять? Вычесть за него в 12, 5-кратном размере!» Это он спутал азимут и буссоль — и то и другое — название угла. А то вдруг схватится наводить порядок. Валерка Косотруб шёл на НП, как обычно, в бушлате. Комбинезон нёс с собой под мышкой. Дьяков его приметил: «Снять чёрную форму! Размаскируете всю часть!» Валерка — объяснять, да куда там! Дьяков разбушевался, губы трясутся. Видно, и анекдотики до него дошли. Приказывает двоим солдатам из третьего дивизиона: «Снять с него морскую форму!»
А у Валерки на фланелевой — «Знамя» и «Отечественная». Ребятам ни за что ни про что досталось. Косотруб сунул одному и другому по-морскому под челюсть — солдатики с катушек долой. Дьяков — за пистолет, а Валерка — поворот на 30.00 и шагом марш: «Колокольчики-бубенчики»… Видно, побывать ему в штрафной роте. В тот день меня ранило, так что не знаю, чем кончилось. А вообще в полку — хреново — на обед, на завтрак, на ужин — одна «шрапнель» и сухари. Каждую машину тащим через Кабардинский перевал чуть что не на руках. Снаряды тоже стали экономить по той же причине. Словом, приуныли ребята. Все завидуют тем фронтам, где началось наступление. Хоть при наступлении куда больше шансов получить осколком по черепу, а все равно — лучше, чем кормить вшей в мокрых землянках. Роба поизносилась: кто в морском, кто в пехотном, кто — так, не поймёшь в чем — ватные брюки и телогрейка, как у меня.
Земсков слушал и мрачнел все более и более. Может быть, Головин и преувеличивал кое-что, но все-таки картина получалась безотрадная. Наверно, и дисциплина упала, и позабыто золотое правило Яновского: «Учиться — как бриться».
Литинского рассказ Головина привёл в возмущение. Он немало слышал о моряках Арсеньева. А теперь что получается? Разлагается гвардейская часть, да ещё в такой момент, когда вот-вот начнётся наступление. Столько трудностей пережили, столько боев прошли. В тяжкую пору отступления сохранили гвардейскую выправку и морскую лихость, а тут — на тебе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124